Я вспоминаю первые в жизни звуки музыки. До трех лет детства я не
тратил эмоций и слыл спокойным ребенком. Но однажды, после очередной
инспекции, устроившей разнос за то, что у детей в палате нет радиоприемника,
все волшебно изменилось. Пришел больничный столяр и над бесконечно высокой и
недоступной розеткой приладил полочку, а чуть позже сестра-хозяйка
установила на нее ребристый белый брусок с черным, похожим на собачий нос
колесиком. В тот день я себя неважно чувствовал, навалилась очередная хандра
и перекололи меня всякой дрянью. И тут заиграла музыка.
Сейчас мне кажется, что это был Чайковский, фрагмент из "Щелкунчика".
Под льющиеся со стены звуки я представил, что умер. Величественная громада
музыки привиделась мне собственным прекрасным трупом, и в этом мертвом
отражении меня, в каждой ноте звучала боль и сладость спины. Я слушал не
ушами, а мыслью, холодившей пустоту горба. Моя искривленная плоть
чувствовала с музыкой родство, стремилась стать ее горбохранилищем.
Я ощутил всю жизненную тяжесть вскинутого на спину живота, беременного
чудным постояльцем. Едва проникнув в горб, он наиграл услышанные звуки. Мои
всегда сухие глаза свело судорогой слез, я зарыдал, и только от того, что в
моем мясистом музыкальном центре играл самостоятельный, неслышный миру,
органчик. То была боль первого вдоха младенца, первая резь в легких.
С того момента все свободные от дружбы с Бахатовым часы я проводил у
радиоприемника. Персонал только посмеивался над этой симфонической страстью.
Наблюдая за мной, за моей внимательной согбенной позой, они говорили, что
горбун не слушает, а подслушивает у радио.
Я испытывал потребность в звукоснимателе, извлекал мелодии из всего,
что могло греметь, звенеть и тренькать, играл на расческах, булавках,
столах, банках. Но однажды мне подвернулась стоящая штука.
Дело в том, что я и Бахатов, и еще десятка полтора ребят пользовались
относительной свободой перемещения в пределах интерната. Уже подросшим,
тринадцати лет, путешествуя по отдаленному крылу, я наткнулся на незнакомую
дверь. За нею было складское помещение. Кроме поломанных стульев,
перевернутых столов, пыльных тряпичных стендов с пионерским содержимым, там
находилось пианино. Я сбросил с него весь наваленный хлам: тряпки, бородатые
портреты, гимнастические кольца, нашел стул с отломанной, будто для меня,
спинкой и сел за инструмент.
Конечно же, я имел представление, как играть на пианино - видел по
телевизору композитора Раймонда Паулса. Он точно окунал руки в клавиатуру, а
потом выполаскивал их из стороны в сторону. Получалось очень красиво.
Найденное пианино напоминало катафалк. Я осторожно приподнял крышку
музыкального гроба, и взору моему предстали желтые от времени мощи. Я
потрогал их руками, перебрал пальцами каждую косточку, запомнив ее звучание.
Мне было безразлично, настроены ли струны. Я не нуждался в музыкальном строе
и обошелся бы любым набором, всяким беспорядком. Запомнив звуковые
возможности всех клавиш, я стал нажимать на них, комбинируя количество: от
одной до десяти и глубину нажатия. Инструмент полностью мне подчинялся, в
меру своих фальшивых сил. Скорость укладывания пальцев в мелодические группы
оставляла желать лучшего, но через полгода я мог сыграть любую фантазию
горба.
Кого-то из нянек или сестер угораздило услышать мои музицирования. Они
донесли об этом Игнату Борисовичу. Игнат не поверил и попросил меня поиграть
для него. Я представил его вниманию вариацию-экспромт, из раннего, на тему
"Час на ржавом горшке после пшенной крупы с кубиком аминазина". Игнат
Борисович, посмеиваясь, прослушал меня. Я спросил его, можно ли мне
приходить сюда заниматься. Он сказал, что нельзя, и шутливо добавил: "Если
перестанешь горбиться, я тебе подарю аккордеон". Терзаясь музыкальной
похотью, я ослушался его и уже на следующий день прокрался в заветную
подсобку. Но пианино навсегда исчезло.
Правда, Игнат Борисович сжалился надо мной и принес обещанный в шутку
аккордеон. Новый инструмент я освоил за пару часов. И потом на всех
праздниках я играл вместо Власика. Не скажу, что с большим успехом - ребята
здорово привыкли к нему. Но во время областных комиссий я оказывался
незаменимым. Игнат Борисович выставлял меня как некий качественный скачок в
работе всего заведения. Только предупреждал, чтоб я играл что-нибудь
простенькое, в диапазоне от "чижика" до Пахмутовой.
А жизнь в интернате постепенно ухудшалась. Я помню, в восемьдесят пятом
генеральным секретарем стал Горбачев. Наши тогда шутили: "Папка твой, скоро
заберет тебя..." Но не забрал.
В том же году я узнал, что созрел. Когда меня купали, я возбуждался.
Обсуждая мое внезапно отекшее громоздкое "хозяйство", бабы вздыхали: "И
зачем дурачку столько", - и кому-нибудь в шутку или всерьез предлагалось
поваляться со мной. Говорили, что с горбатым как на пресс-папье кататься
можно.
У меня появилась любовь, девочка Настенька, слабоумный стебелек. Ее
привезли к нам в возрасте десяти лет. Родители долго не хотели расставаться
с ней, она была такая красивая, но как мертвая. Она не умела жить, лежала
безмолвно, не плакала, не просила пищи. С закрытыми глазами она проводила
годы и в свете не нуждалась. Однажды увидев ее, я стал часто приходить к ней
в палату. Садился рядом и смотрел, разговаривал. Я сказал, что хочу помогать
няньке ухаживать за Настенькой. Мне разрешили кормить и менять мокрые
простыни. Я укладывал гребнем ее волосы, обтирал кожу влажной марлей. И так
много лет. Я наблюдал рост тела, взросление лица, оно становилось все более
прекрасным и осмысленным. Спящая мудрость чудилась в Настеньке. Красота
порождала этот обман. Настенькина надувная прелесть и пустота внутри меня не
беспокоили. Было прекрасное, без единой патологии тело, которое могло
протянуть при соответствующем уходе еще полвека.
Я спрашивал Бахатова, есть ли смысл во встречах с Настенькой. Бахатов,
по натуре монах, отвечал туманно, ино-сказательно и с неохотой. Он
недоумевал, как может человек, посвятивший жизнь отвинчиванию шаров, тратить
время на что-нибудь еще. Действительно, из-за Настеньки я многое забросил.
Ее внутренний покой учил терпеливости и смирению. Я полюбил трогать
Настеньку губами, их чуткость превосходила чуткость пальцев. Губы
чувствовали глубже, и к новым ощущеньям добавлялся вкус. Я питался
Настенькой, принимал ее внутрь, как лекарство. Она выделяла сладкую чистоту,
которую я слизывал, чтобы выжить и не сойти с ума.
Мою влюбленность сделали предметом насмешки. Старый персонал сменился
новым, молодым и беспринципным, без святого. Нам даже устроили игрушечную
свадьбу. Ведь докторам тоже скучно, а так все выпили, потанцевали, кричали:
"Горько!". Бахатов был моим свидетелем, Настеньке нашли полоумную подружку.
Всех наших, кто умел сидеть, усадили за праздничный стол. Они верили, что на
свадьбе, и радовались, и я почти верил. Злой фарс закончился тем, что нас
все равно развели по палатам подвыпившие санитары.
А однажды я не узнал Настеньку. Изменился ее вкус, стал горьковатым и
пряным, не скажу неприятным, но другим. Изменилось лицо, в нем появилась
тайна, во рту подобие улыбки и порока. Тело словно наполнилось чем-то
земным, из него ушла одухотворенность, исчезла, пусть призрачная, но
мудрость. Как подменили Настеньку. Я недоумевал, я извел-ся - что случилось?
Мне подумалось, что перемены с Настенькой происходят в мое отсутствие - днем
я не отходил от нее. Следующей ночью я не ложился спать.
Когда снотворными усилиями все вокруг стихло, я потихоньку встал,
выглянул в коридор, там тоже было тихо, и осторожно пробрался в Настенькину
палату. Кроме Настеньки, в палате жил Петька-дистрофик. Его временно
подселили к Настеньке, там поумирали все девочки и было много места. Я
нырнул под одеяло к Петьке и притаился в своей засаде. Вскоре послышались
осторожные шаги и приглушенные голоса. В палату зашли два санитара: Вовчик и
Амир, из новых. Перешептываясь, они подошли к Настеньке. Вовчик стащил с
Настеньки одеяло, а потом они раздели ее. Мне даже показалось, что она,
обычно такая неподвижная, помогала им.
Вовчик интимно сказал: - Если что, говорим: "Обоссалась и меняли
пижаму".
- А может, ну его? - опасливо спросил Амир.
- Дурак, - выругался Вовчик, - такие таски, я отвечаю. На сиськи
посмотри!
Он помял руками груди Настеньки и засопел: - Кайф... Потрогай!
Амир настороженно потрогал Настеньку: - Офигенно, а теперь что?
- Стань на шухор, потом я постою, - сказал Вовчик, расстегивая штаны.
То, что под штанами казалось завязанным в узел, распрямилось и
покачивалось. Вовчик раскинул бессильные Настенькины ноги и улегся на нее.
Он рукой пристроил свое напряжение между ног Настеньки и начал взад-вперед
раскачиваться. Он мычал, как Власик, наконец, весь затрясся, взвыл: - У-ух,
бля! - и слез с Настеньки.
- Теперь ты, - сказал Вовчик, - меняемся.
Вовчик стал возле дверей, а Амир лег дергаться на Настеньку. Через
минуту он тоже взвыл.
- А ты еще бздел, дурак, - усмехнулся Вовчик.
Они проворно одели Настеньку, прикрыли одеялом и вышли.
Я выбрался из своего убежища. Осмысление произошедшего подступило, но
не реализовалось. Главным образом, из-за тяжелого возбуждения в нижней части
меня. Не осознавая причину, я подошел к Настеньке, раскрыл ее и раздел,
затем, подражая санитарам, улегся на нее своим возбуждением. Оно долго не
находило места, и вдруг точно провалилось в мокрый огонь, и я понял, что
Настенька ощутила это сладкое жжение. Я вызывал его раз за разом, не в силах
остановиться, пока, завывая, не выплеснулся.
Я лежал на ней, как опрокинутая арфа. Невидимыми руками Настенька
оборвала все струны, умолк внутренний музыкант, и я заплакал от жадности к
Настенькиному телу, от пустоты в горбу и в голове, от опустошенности души. Я
закутал использованную Настеньку в одеяло и поплелся в палату.
Бахатов не спал. Я сказал ему: "Она высосала мою силу, впустила
санитаров. Во мне не осталось звуков, я потерял о них память, а санитары
вошли и остались, и едят меня изнутри!"
Бахатов показал полуторанедельные, слабые ногти. Только через две с
половиной недели он изгнал из меня санитаров и вернул звуки. До этого по
ночам мне виделись белые черви.
Однажды Настеньку ни с того, ни с сего вырвало, потом снова. И чем ни
покормят - результат тот же. Ее увезли и долго обследовали. Я ходил
неприкаянный, и еще Бахатов черт-те что пророчил. Иногда я поглядывал в
глаза то Вовчику, то Амиру, пытаясь прочесть, что с Настенькой. Они избегали
моего взгляда, отворачивались - тоже нервничали.
Экспертиза показала беременность. За мной пришли, сначала укололи,
после больно подвязали - особенно старались Вовчик и Амир - и повели на
дознание к Игнату Борисовичу. Беременность бросала тень на весь интернат, и
ему стоило больших усилий, чтоб дело не вышло на область. Он созвал
врачебный совет.
Мне не было нужды прикидываться дурачком - меня таким считали. Я замел
следы, отвечая глупо и бесхитростно. Из меня тщательно выуживались сведения,
не мастурбирую ли я, няньки и сестры подтвердили, что нет. И тому подобная
чепуха. В итоге, вину свалили на Петьку-дистрофика, к счастью умершего за
два дня до импровизированного суда. Меня простили и развязали. Вовчик и Амир
поначалу упирали на меня - дескать, он, сука горбатая, виноват - себя
выгораживали, а когда все свалили на Петьку, успокоились.
А Настенька умерла спустя несколько дней, после спешного и неуклюжего
аборта. Я тогда пошел в палату и на подъ-еме болезненных эмоций отвернул
литые чугунные шарики, что украшали спинку моей кровати около десятка лет. Я
поначалу не поверил, что такое возможно. Но похожие кровати с узорными
спинками стояли еще в нескольких палатах, только вместо шариков их украшали
шишки. Я отломал все шишки.
И я овдовел, понарошку, конечно. Настенькин труп достался родителям, ее
увезли хоронить на человеческое кладбище. Им не открыли подлинной причины
смерти, сказали: "Внутреннее кровотечение". Сразу после смерти Настеньки я
нашел в корзине для грязного белья кровавую простыню. Не долго думая, я
решил, что это Настенькина. Я взял ее и похоронил вместо Настеньки на нашем
кладбище - просто очень хотелось приходить к ней на могилу. Через пару
месяцев горе мое утихло и перестало быть горем. Иногда лишь пощипывало
сердце.
Однажды ночью мне вздумалось поиграть на аккордеоне. Бахатову тоже не
спалось, и он увязался за мной. Начальство недавно отвело мне глухую каморку
во флигеле, где я мог репетировать, никому не мешая. Бахатов прилег досыпать
на тряпках, а я сел играть.
Послышались шаги и голос Вовчика: - Глостер - хуй в компостер, кончай
полуночничать!
Я отложил аккордеон и повернулся к Вовчику. Что-то в моем лице
насторожило его, и он уточнил: - Или в рыло хочешь?
Я машинально промотал головой отрицательный ответ. Проснулся Бахатов.
Всегда лояльный и послушный, он так вольнодумно посматривал, точно ждал от
меня чего-то. Я спросил его обо всем сразу: - Что?
- Шары, - улыбаясь, сказал Бахатов. Он смотрел на Вовчика, точно видел
его впервые. В этот момент Вовчик ударил меня. Я как будто выронил зрение из
глаз и присел, шаря по полу слепыми руками.
- Вставай, блядь ебанутая, - донесся голос Вовчика, - и в палату, оба!
Полутемная каморка вдруг озарилась. Мне показалось, что кто-то включил
карманный фонарик, может, дежурный врач. Я поднял голову и замер,
очарованный. Сиял Вовчик. Сверкающая структура света растворила его тело и
одежду. Вовчик увиделся мне, состоящий из множества цветовых гранул,
прекрасный, как глаз насекомого.
- Шары, - тихо повторил световидящий Бахатов.
Вовчик возвышался надо мной, весь в шариках-блестках. Мои руки жадно
потянулись к Вовчику и стали привычно отвинчивать от него шарик за шариком.
Он закричал, но крика не было, только пронзительный луч света вспыхнул из
его рта, как прожектор. Вспыхнул несколько раз и иссяк. Вовчик померк. Один
за другим перегорели светящиеся шарики, потом полопались, как лимонадные
пузырьки. На полу лежала бездыханная туша и, похожие на майские флажки,
кровавые лоскутки кожи.
Видимо, мы все-таки нашумели. В коморку зашел Амир. И сразу попытался
сбежать. Я воткнул ему в спину растопыренные пальцы и достал ими до
позвоночника. Амир рухнул, но продолжал ползти к двери и даже вцепился
пальцами в порожек. Подчиняясь звериному инстинкту погони, я поймал его за
ногу и резко рванул, до хрящевого хруста. Амир, как ящерица, отбросил ногу.
Я подтянул Амира к себе. Вдруг силы оставили его, он перевернулся на спину и
надорвано сказал: - Тебе пиздец, Глостер, понял? - Он заправил оторванную
ногу в штанину и уже целиком отполз к стене.
- Позови врача, сука, - сказал он Бахатову. - Чего ждешь?!
Пот на его лице смешался со слезами. Амир посмотрел на меня каким-то
подсыхающим взглядом и прошептал с детской обидой: - Пиздец... - Боль
вытекла из его лица, оно успокоилось и застыло.
Мы оттащили трупы в дальний угол и забросали тряпками. Я отдавал себе
отчет, что совершил злой поступок. Но пресловутая совесть меня не мучила,
как раньше не мучила ревность. Я убил санитаров не из чувства мести, а,
скорее, от удивления. Это было просто открытие возможности.
Я предложил Бахатову разобрать ребят на мелкие части и закопать за
интернатом. Бахатов сказал, что, во-первых, ему безразлично, как расфасованы
тела и, во-вторых, ничего закапывать не придется. В течение нескольких дней
он обещал все убрать без моей помощи.
Я старался не думать о случившемся. Через два дня Бахатов обгрыз ногти,
и тела исчезли. Я ходил проверять и не нашел даже пятнышка крови. Трупы
точно испарились. Не склонный к мистике, я решил, что скрытный Бахатов
спрятал трупы в какие-нибудь земляные тайники, вырытые им задолго до
расправы. Возможно, он утопил их в старых вы-гребных ямах, только для вида
присыпанных известковым порошком, бездонных и страшных. Я спросил Бахатова,
куда он дел санитаров. Бахатов ушел от ответа, потом сказал такое, от чего
меня опоясал озноб: "Одного отдал колодцу, другого собака съела".
По всей вероятности, Бахатов хотел отпугнуть меня от правды, а я больше
и не стремился ее узнать. Ребят, кстати, почти не искали, во всяком случае,
в пределах интерната. Считалось, что они самовольно ушли в поселок на
дискотеку и не вернулись. Поиски в ближайшей реке ничего не дали. Объявили
розыск и забыли.
Весной нам исполнялось по восемнадцать лет. Без экзаменов мне и
Бахатову вручили бумагу об окончании восьми классов средней школы с
поправкой на интеллект и стали готовить к пересылке в город на учебу в
профтехучилище. Комиссия, осмотревшая нас, признала, что мы умственно
сохранны, социально не опасны и должны находиться среди людей. Это решение
диктовалось несколькими причинами: за последний год многие наши перемерли, а
новых не взяли. Их все равно не прокормили бы - интернат обнищал. Тяжелых
хроников перевезли в другое место, а наше здание отдали иному ведомству.
Игнат Борисович привез робкого фотографа. Тот старался держаться от нас
подальше, щелкнул на облезлом синем фоне и уехал. Через неделю мы увидели
снимки - не очень удачные. Бахатов вообще не получился, я выглядел каким-то
застигнутым врасплох. Даже Игнат Борисович хотел, чтобы нас пересняли,
говорил, что такие фотографии в паспорт-ном отделе не примут, но приняли.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг