Сергиевский почувствовал почти твердую струю холодного воздуха,
бившего в лицо, и понял, что в носу кабины пробоины. Самолет продолжал
мчаться в непроницаемом облаке; моторы по-прежнему тянули свою
победную песнь.
Вот, вызывая тревогу, блеснул яркий солнечный свет, но навстречу
снова надвигалась облачная стена. Еще и еще вспыхивало и исчезало
сияние солнца, пока самолет окончательно не зарылся в глубь
многокилометровой толщи облаков, шедших с запада высоко над океаном.
Ровный полет сменился ныряющим потряхиванием: воздух был неспокоен и
словно старался сбросить многотонную тяжесть корабля.
Сжавшееся от напряжения тело Сергиевского ослабевало. Он выровнял
самолет, бросил взгляд на гирокомпас и застыл от изумления: вся
верхняя часть стойки с приборами представляла собой нагромождение
истерзанного металла. Сергиевский обернулся. Поток бронебойных и
разрывных пуль, разбив переднюю часть кабины, пронесся, видимо, дальше
- между пилотами - и ударил в основание стойки турели, где была
смонтирована радиоустановка. Радист лежал на разбитом аппарате, прижав
руку к щеке. Механик, не обращая внимания на выступившую на плече
кровь, с сосредоточенным видом тушил слабо горевшие обломки, а второй
пилот Емельянов хмуро ощупывал руку сквозь разодранный рукав
комбинезона. Уже стучало в ушах и не хватало дыхания - давление в
пробитой кабине упало, сравнявшись с разреженным высотным воздухом, и
без кислородных аппаратов долго удержаться на этой высоте было нельзя.
Пока товарищи забивали широкую пробоину в носу самолета и
перевязывали раненых, Сергиевский, убедившись, что толщина облаков
достигает такой высоты, на которой самолет с пробитой кабиной
держаться не может, начал снижаться.
Положение самолета было тяжелым вследствие гибели основных
ведущих приборов и повреждения радиоустановки. Без солнца лететь над
лишенным ориентиров океаном было почти все равно что лететь слепым
полетом.
Пока налаживали уцелевший магнитный компас, Сергиевский мечтал о
птичьем чувстве направления. Каким особым чутьем руководятся птицы при
своих долгих полетах в дождь и туман над морем? Выработается ли это
чувство у человека, тоже ставшего птицей?
Магнитный компас, несмотря на очевидно изменившуюся после такого
сотрясения и смещения девиацию, все же давал, хотя бы в пределах
четверти горизонта, ту линию направления, без которой самое
совершенное искусство слепого полета становится опасной и неверной
игрой...
Вокруг темнело. Начинался шторм. Вот по окнам заструилась вода;
потоки ее хлестали по самолету, легкая пена тумана уступила место
мутной, серой водяной пелене. Емельянов со штурманом, отчаявшись
привести в порядок радиоустановку, принялись извлекать и налаживать
аварийную. Механик, балансируя на правом кресле, пытался исправить
неработавшие, но уцелевшие приборы.
Тьма сгущалась. Самолет вздрагивал от резких толчков. На высоте
двухсот метров окна посветлели: машина выходила из облаков. Еще
пятьдесят метров - и внизу показались извилистые белые гребни волн.
Океан продолжал бушевать. Под угрюмо нависшими тучами, в узкой щели
между облаками и громадными волнами, самолет, подобно настоящему
буревестнику, прокладывал свой путь со стремительной силой. Машину
бросало и покачивало, обломки и незакрепленные вещи перекатывались по
кабине.
Порывы ветра, заглушаемые гулом моторов, с яростной силой
набрасывались на самолет и бессильно скользили по гладким
полированным, заметно вибрировавшим крыльям. Замечательная конструкция
самолета позволяла ему садиться и на воду; но вынужденный спуск в
безумном метании вздыбленных вод был гибельным даже и для летающей
лодки. Впрочем, летчиков занимали сейчас совсем другие мысли: сложные
расчеты возможных ошибок ненадежного магнитного компаса, дрейф
воздушного корабля, расход горючего...
Сергиевский передал управление Емельянову (рана второго пилота
была пустяковой), а сам вместе со штурманом склонился над развернутыми
картами. Аварийная радиоустановка почему-то никак не хотела
действовать, и серьезно раненный радист не мог помочь летчикам. День
угасал, туман над океаном густел, а все еще ни один радиопеленг не
зазвучал в наушниках.
- Давайте английскую карту две тысячи девятьсот двадцать семь! -
распорядился Сергиевский.
Зубчатые голубые, красные линии штормов и пассатов
перекрещивались со стрелками на квадратной сетке карты. Вычисления
были недостаточно точны - слишком мало давали показания уцелевших
навигационных приборов. Однако гостеприимный берег - там, далеко
впереди, - простирался на тысячи миль. Отклониться настолько сильно на
юг и на север, чтобы миновать его, было невозможно. Взвесив все,
Сергиевский успокоился.
Две лампочки в потолке кабины ярко освещали разбитые щитки
приборов. Океан скрылся, отступив в темноту, в которой лишь
угадывалось его опасное присутствие. Уже тысячи километров водной
пустыни остались позади, но внизу по-прежнему были одни волны, только
волны - вечное дыхание необъятной массы воды.
Полет продолжался более полусуток, и далекая цель, несмотря на
задержку самолета в бою и штормовые условия полета, должна была
значительно придвинуться.
Время ползло медленно, гораздо медленнее, чем стрелки указателей
расхода горючего. Больше трех тонн бензина еще находилось в баках
самолета, но это было уже много меньше половины первоначального
запаса. Расход горючего был чересчур высок: встречный ветер мешал
самолету двигаться с нужной скоростью.
Сергиевский пытался успокоить себя разумными рассуждениями, что
все равно ничего не поделаешь - нужно лететь и лететь, а там видно
будет. Погода не благоприятствовала определению места самолета:
область циклона осталась позади, но высокие облака закрывали звезды.
Ночь тянулась бесконечно, времени для тревожных мыслей оставалось
утомительно много. Девятнадцать часов полета - и все еще никаких
признаков береговых огней!
Теперь было ясно, что не только шторм задержал самолет, но еще и
отклонение от нужного курса. Сергиевский повернул немного к северу,
пытаясь выправить предполагаемое отклонение к югу.
Безупречные моторы работали, как в первый час полета, хотя
сделали уже три с половиной миллиона оборотов. Оставалось всего
полтонны бензина, а берега все нет.
Рассвет наступил быстро. Солнечный багрянец залил половину океана
позади самолета. Прозрачное утро, казалось, несло надежду и радость. А
стрелки бензиномеров все ползли и ползли налево, к грозной для пилота
цифре - белому кружку нуля с толстой чертой, подчеркивающей страшный
символ: горючего больше нет!
Отсутствие земли казалось невероятным и тем не менее было
совершенной реальностью. Еще немного - и могучая сила моторов
погаснет, бешено крутящиеся воздушные винты остановятся, и воздушный
корабль беспомощно рухнет в волны. Волны словно ждали своей добычи -
плавно и мерно вздымались они из глубин океана, застывая на миг, перед
тем как сникнуть, будто пытаясь достать низко летевший над ними
самолет.
Появление солнца наконец дало возможность определиться.
- Двадцать семь градусов широты! - воскликнул Сергиевский. - Мы
взяли порядочно к югу... Самое важное для нас долгота, а с ней-то хуже
- примерно семьдесят девять западной... Ну, товарищи, должна быть
видна земля.
Пилот набрал высоту. Действительно, едва заметная, похожая на
неподвижный гребешок высокой волны темная полоска возникла на
горизонте. К ней жадно устремились взгляды воспаленных, усталых глаз.
Емельянов поднял бинокль, и Сергиевский увидел, как летчик облегченно
вздохнул. Полоска темнела и утолщалась. Вот ее верхний край стал
неровным - обнаружились закругленные вершины гор или холмов.
Еще двадцать минут - и белая пена прибоя стала отчетливо видна.
Моторы, черпая последние литры бензина, гулко ревели, набирая высоту
для решающей минуты вынужденного спуска. Сесть на воду у берега было
нельзя - мощные волны бились о тупые выступы темных камней; крутясь в
провалах и трещинах, отбегали назад извивы пенящихся струй.
Выше полосы прибоя берег вздымался гранеными уступами, с густым
зеленым ковром по распахнутым вверх склонам ущелий и неглубоких долин.
Здесь тоже ничто не указывало на возможность благополучной посадки.
За прибрежными горами местность понижалась и, насколько хватал
глаз, была покрыта сплошным лесом. Местами блестели на солнце
зеркальные пятна болотной воды. Направо, в отблесках моря, очень
далеко на севере, выступал узкий мыс, на котором угадывалось белое
возвышение, сделанное человеческими руками, - возможно, башня маяка.
Сергиевский заметил уже ясно вырисовывавшиеся на берегу деревья.
Это были пальмы. Стрелки бензиномеров трепетали на нуле - товарищи
Сергиевского изо всех сил качали ручные насосы, не отрывая взгляда от
своего командира. Слева берег заворачивал внутрь суши и отклонялся на
запад. Самолет перелетел гребнистый и длинный, покрытый пальмами мыс,
и в этот момент неожиданно наступила тишина. Моторы остановились.
Только крайний левый еще издал несколько стреляющих вспышек, перед
крыльями замахали лопасти пропеллеров, словно предупреждая о том, что
больше держать корабль в воздухе они не могут.
- Прыгать по очереди через левую дверь. Емельянов, распорядись! -
приказал Сергиевский, толкнул штурвал вперед и повел тяжелую машину
вниз по пологой линии, стараясь протянуть спуск как можно дольше и в
то же время избежать роковой потери скорости.
В грозной тишине спускался самолет. Он покачнулся. Справа
взвились вверх зеленые выступы гор. Еще немного - и блестящий металл
красивой птицы сомнется, разлетится на бесформенные куски вместе с
исковерканными трупами летчиков. Но экипаж самолета безмолвствовал,
затаив дыхание, не решаясь расстаться с прекрасной машиной и надеясь
на искусство пилота. А Сергиевский, отдав приказ, уже не думал о
людях, весь уйдя в полное надежды усилие сохранить самолет и его груз.
Две-три секунды земля приближалась...
Но тут пилот заметил небольшую спокойную бухту, загражденную
лесистыми выступами берега от ударов прибоя. Решение вспыхнуло
мгновенно: поворот, еще больший наклон самолета вниз - и земля
помчалась навстречу...
Сергиевский резко рванул штурвал на себя, осадив огромную машину,
как послушного коня. Не выпуская шасси, самолет задел низкий лесок на
выступе берега в грохоте ударов и треске ломающихся деревьев.
Обессиленная серебряная птица смяла деревья, как траву, тяжело
плюхнулась в воду бухты и скользнула по ней среди брызг. Пробежав
полторы сотни метров, она остановилась совсем близко от высокого
противоположного берега. В последнюю секунду движения Сергиевский еще
успел выпустить шасси, чтобы использовать малейшую возможность
задержать инерцию тяжелого корабля. Маневр удался: огромная машина
легла на прозрачную голубоватую воду, слегка накренившись на правое
крыло.
Самолет еще покачивался и вздрагивал, когда летчики выбрались на
крыло. Гнетущая тяжесть ответственности свалилась с души Сергиевского.
Он расправил плечи, радуясь ослепительному солнцу, ласковой воде и
буйной тропической зелени. Глубина воды под самолетом не превышала
трех метров, колеса шасси уперлись в плотный песок постепенно
поднимавшегося дна. Герметическая кабина не пропускала воды, а носовая
пробоина находилась выше уровня осадки самолета.
- С прибытием, товарищи! - весело сказал Сергиевский. - Правда,
не совсем к месту назначения, но это не беда. Могло быть и хуже. А
сейчас мы где-то во Флориде...
Зной, причудливые формы незнакомых растений и без пояснений
говорили о далеком юге.
Все происшедшее за последние сутки казалось быстро промелькнувшим
сном.
- Ну, робинзоны, еще раз осмотрим самолет и поспим немного.
Рекомендую раздеться, не то сваримся с комбинезонах.
Посоветовавшись с механиком и вторым пилотом, Сергиевский решил
после отдыха подпереть хвостовую часть и правое крыло какими-нибудь
стойками для обеспечения полной безопасности машины от увязания в
грунте во время отлива.
Полдневное солнце нагрело самолет, ослепительно отражаясь от его
полированной поверхности. Летчики вылезли, отдуваясь, наружу. Раненому
радисту стало лучше, и он был удобно устроен на сквозняке между двумя
вынутыми окнами.
Летчики разложили складную резиновую лодку, готовясь отправиться
на берег за подпорками для машины. Сергиевский оставил одного из
стрелков дежурить в самолете и, поднявшись на верхнюю часть левого
крыла, оглядел бухту, выбирая наиболее подходящие деревья.
Гладкая вода бухты имела сердцевидный контур. В середине
берегового выступа возвышалась крутая скала с тонкими, изогнутыми
пальмами. Направо когтеобразный мыс порос перистыми деревьями, сплошь
покрытыми белыми цветами. Мыс пересекала широкая дорога, проложенная
самолетом. Обломанные вершины, вывороченные с корнем деревья и
нагроможденные у края воды свежерасщепленные стволы привлекли внимание
Сергиевского. "Много материала для стоек наготовили", - усмехнувшись,
подумал летчик. Некоторые обломки деревьев были отброшены далеко в
глубь бухты - такова была сила удара самолета, прочность его корпуса.
- Да, если бы не этот пружинящий забор... - вслух сказал сам себе
Сергиевский и, не докончив мысли, поглядел на противоположный берег
бухты, о который неминуемо бы разлетелась вдребезги длиннокрылая
машина.
Погрузившись в лодку, летчики медленно двинулись по зеркальной
воде, нехотя морщившейся вокруг. Там, где в прозрачной воде
громоздились расщепленные обломки деревьев, придавленные сверху целым
лесным завалом, летчиков поразила невероятная, незабываемая картина.
Ровный, плотный песок на дне давал однотонную, казавшуюся бурой
поверхность сквозь голубеющую воду. Над ней во всех направлениях в
пронизывающих воду солнечных лучах изгибались и двигались,
переплетались и перемешивались струи глубочайшего синего и
огненно-золотистого цвета.
Небольшой песчаный бугорок на дне, под грудой изломанных стволов,
был окаймлен светло-синим полукольцом, заполненным клубами искрящегося
золота и чистейшей сини. Временами между золотом и синью мелькали
извивы алых, пылающе-пурпурных и изумрудно-зеленых струй. Сказочная
симфония сверкающих красок переливалась, отсвечивала, клубилась и
струилась, приковывая взгляд своим почти гипнотическим очарованием.
Ошеломленные невиданным зрелищем, летчики долго не могли отвести
взгляд, пока наконец Сергиевский решительным толчком не ввел лодку
прямо в клубящееся золото.
Налево два обломка, отброшенные в глубину бухты и воткнувшиеся в
дно, стояли почти вертикально, и вокруг них извивались те же струи
золота с синью, только более узкие и прозрачные.
Сладкое благоухание таинственных деревьев распространялось в
воздухе, усиливая впечатление чудесного. Вода в этом уголке бухты
опалесцировала слабыми, как бы разведенными во много раз, но такими же
безупречно чистыми красками золота, сини и пурпура.
Сергиевский и его товарищи вошли в мелкую воду у берега и
принялись выбирать подходящие для стоек обломки деревьев. Стволы не
были толстыми - всего шесть-семь сантиметров в диаметре, - с очень
плотной и тяжелой древесиной. Сердцевина дерева была темно-бурого
цвета и окаймлялась почти белым наружным слоем.
Механик, найдя расщепленный пополам ствол, погрузил его для опыта
в воду. Сначала - первые две-три минуты - в воде медленно
распространилось едва заметное голубое опалесцирующее облачко, затем
от ствола начали отделяться маленькие радужные струйки. Они
заворачивались спиралями, распространяя сияние.
Так вот разгадка чудесных красок в воде бухты - присутствие
расщепленной древесины загадочного дерева! Сергиевский внимательно
смотрел на берег, стараясь запомнить очертания деревьев. Ничего
особенного не было в их раскидистых ветвях, перистых листьях и
гроздьях белых цветов.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг