- Никак еще! Собирался описать, да сами знаете, какое сейчас
время! Нам, геологам, никакого покоя с производительными силами,
комиссией этой, да еще затевается кое-что на Дальнем Востоке - лучше
меня знаете. Война окончится, тогда, дай бог, наукой займемся!
- Двадцать две причины, а главное - не было пороху! - усмехнулся
Анерт. - Боюсь, что главная тут причина не в порохе. Шерше ля фам...
Ну вот что, по старой дружбе - уважьте, раз так.
- Понимаю. С действительного статского советника Анерта Алексей
Козьмич сдерет так, что все ваши проповеди о пользе камнерезного дела
из головы вон! Следовательно, камни я выкупаю для вас! Вы на прежней
квартире живете?
- Там же, на Троицкой, 23. А вот и сам Денисов, легок на помине!
В зал вошел известный всем любителям самоцветов
Денисов-Уральский. Родом из старинной горщицкой семьи, сын шахтера
Березовского рудника, уроженец Екатеринбурга, этот русский самородок
был "последним выдающимся мастером каменного дела в России", как
называли его газеты. Юношей оставшись без отца, он сумел обеспечить
семью и приобрести известность своими "наборными картинами", то есть
пейзажами, собранными из камней. В конце прошлого века
Денисов-Уральский, уже известный художник по камню, учился на гроши в
школе Общества поощрения художеств.
Ивернев смотрел на приближающуюся знакомую фигуру с вечно
растрепанной гривой непокорных волос и клочковатой бородой,
обрамлявшей староверческое высоколобое лицо художника.
"Чувство меры, подлинный вкус художника почему-то изменили нашему
знаменитому камнерезу, - думал геолог. - Почему? Или с известностью,
деньгами, большой дачей в Финляндии оборвалась та драгоценная связь с
глубиной народного искусства, которая и дает безошибочное чутье
настоящего?.."
Денисов-Уральский издалека крикнул: "Здравствуйте, Ивернев!" - и
тотчас отвернулся к шедшему рядом высокому человеку, продолжая
разговор.
- Кто это с ним, Эдуард Эдуардович, вы ведь петербургское, тьфу,
петроградское общество знаете?
- Персона довольно значительная: князь Витгенштейн!
- Ого, архимиллионер?
- Не тот! Кузеном ему приходится. И тоже богат!
- Ну тогда обождем. Пойдемте вниз и покурим, а вечерком я позвоню
Алексею Козьмичу на квартиру.
- Нет, я уж пойду. Мне надо в Общество русских ориенталистов, тут
по соседству, на Морской, - откланялся Анерт.
Денисов-Уральский подвел князя к той самой витрине, где искрились
на бархате странные серые камни.
- Вот, ваше сиятельство, редкость невиданная, - сказал он,
привычно упирая на "о", так как любил щегольнуть простонародным
говорком, - других таких камней в России и, почитай, во всем мире не
имеется! Найдены они тем инженером, с которым я здоровался. Он и сам
не знает, что это за самоцветы, и дал мне на пробу. Еще минералогии
неизвестный образец!
Князь, согнувшись, долго рассматривал платиновую подвеску и,
наконец, выпрямив уставшую спину, провел рукой по подкрашенным усам.
Художник пытливо вглядывался в князя, стараясь разгадать,
насколько он заинтересован, и как бы невзначай заметил:
- Вчера был здесь Летуновский, Николай Николаевич, знаете -
миллионер, на Покровской у него особняк. Хотел сегодня жену привезти,
ей показать.
- Я бы дал за них... - князь Витгенштейн подумал и назвал сумму.
Охолодевшее лицо художника сказало ему, что цена оказалась много
меньше той, на которую рассчитывал Денисов-Уральский. Это был промах.
Камни понравились князю. Назови он цену, близкую к правильной,
художник, конечно, уступил бы, а теперь капитуляция будет с его
стороны и, как всякая капитуляция, дорого обойдется побежденному.
Чтобы выгадать время, князь захотел посмотреть камни поближе.
Денисов-Уральский послал за ключом, открыл витрину, и камни,
подставленные свету на окне, засверкали еще ярче своей странной
металлической игрой.
Под усами художника мелькнула хитрая улыбка. Князь нахмурился и,
глядя в окно, сказал:
- Хорошо, я беру камни. Сейчас. Пусть принесут футляр.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КОРНИ ГНЕВА
Глава первая
АННА
Ноги скользили по талому снегу. Гирин ступал по-солдатски - на
всю ступню, раскидывая желтые брызги. Два месяца прошло со времени его
приезда в Москву, и только теперь он может выполнить просьбу друга.
Два месяца, заполненных недоумением, бесконечными вопросами и
хождением "по инстанциям". "Кто вызвал? Зачем вызвал?" - так встречали
его, вопрошая с подозрением, как некоего ловкача, старающегося
пробиться в столицу из "провинции". Не сразу сообразил Гирин, что его
демобилизация и вызов были ловким ходом в какой-то игре, сути которой
он не понимал; узнал лишь, что его кандидатурой, как шахматной пешкой,
заперли ход кому-то, чье возвышение по научной иерархии стало
невыгодным неизвестному, обладавшему достаточной властью, чтобы
оформить приглашение Гирина в Москву.
Гирин не сомневался, что разгадает все, но пока мерзкое двойное
чувство - обмана и самозванства - не покидало его и мешало как следует
отстаивать свои права. "Но отбросим это пока..." Гирин извлек из
кармана потертое письмо - посмертную просьбу друга-скульптора,
погибшего на фронте шестнадцать лет назад. Долго пришлось дожидаться и
просьбе, и самому Гирину, но - военный хирург и начальник госпиталя -
он не мог выбрать время.
Да вот эта улица, за стадионом "Динамо"! Гирин еще раз посмотрел
на план, сделанный четкой рукой художника. Большой серый Дом
художников на Масловке показался суровым. В мастерских нижнего этажа
за пыльными большими окнами двигались люди. Гирин вошел в широкий
подъезд и повернул от лестницы направо в коридор, загроможденный
гипсовыми отливками статуй, бюстов, голов и вовсе бесформенными
кусками гипса с торчащими из них проволоками ржавого каркаса. Они
неприятно напоминали Гирину обломки гипсовых повязок, кучи которых
накоплялись в углу двора его большого госпиталя. В темном коридоре
Гирин подвигался ощупью, извлекая из кармана фонарик. Первая, вторая,
третья дверь... здесь! Но на двери висел продетый в кольца замок.
Пришлось постучаться напротив, туда, где слышался разговор.
Маленький человек в халате, донельзя замызганном гипсом,
вопросительно улыбнулся.
- Не скажете ли, как попасть в мастерскую Пронина? - спросил
Гирин.
Улыбка исчезла с лица маленького человека, а его собеседник -
небритый человек в очках и черном поношенном пальто - нахмурился.
- Пронин, он знаете ли... - забубнил он.
- Знаю все, - перебил Гирин, - мне надо найти его мастерскую.
- Мастерская его занята другим скульптором... мною, - ответил
человек в пальто.
- И давно?
- С пятидесятого года. Уже одиннадцать лет!
- Но как же скульптуры Пронина?
- Что ж поделать, выставили в коридор. Думали, кто возьмет из
родственников, а у него их нет... или не интересуются.
- Вы сами скульптор и так спокойно об этом говорите? Ведь это
варварство!
- Э, бросьте, такими вещами полна жизнь. Куда деваться? Я сам,
когда вернулся, то нашел свое... там! - художник показал в сторону
двора, на котором громоздилось тоже немало обломков скульптур как
памятник творческой борьбе и несбывшимся надеждам.
- Кстати, - продолжал он, - у Пронина почти ничего не было,
только десяток небольших эскизов. Накануне войны он работал над
единственной статуей...
- Да, да, где же она? - насторожился Гирин.
- Здесь.
- Как здесь?
- Где же еще? Там вот, в конце коридора. Сохранилась, не отдали
на дрова в войну...
- На дрова? - Даже выдержанный Гирин не мог скрыть возмущения.
- Кому она нужна! Из всех нас только Пронин упорствовал с нагой
натурой. До войны было ему совсем плохо. Да и теперь в искусстве
обнаженность... хм, не в моде. Натурализм, буржуазно...
- Спасибо, я все понял. С вашего разрешения посмотрю на статую.
Всего хорошего!
Гирин шагнул в коридор, не обратив внимания на недоумевающие
взгляды, которыми обменялись оба скульптора. Он поднял фонарик и сразу
увидел у простенка за последней дверью большую деревянную статую в
полтора человеческих роста. Окруженная безликим хламом изуродованных
скульптур, она стояла в свободной и открытой позе, резко выделяясь
живой тканью дерева среди белой слепоты гипса. Дерево потрескалось -
глубокие черные трещины бороздили руку статуи и лицо справа, рассекали
во всю длину левый бок и левое бедро, покрывали мелкими продольными
штрихами всю фигуру. Гирин направил фонарь на лицо статуи. Она, Анна!
Из глубины прошлого, через непереходимую бездну, отделявшую мертвую от
живого, поднялось, ожило чувство утраты. Густая темная пыль покрывала
голову и плечи статуи, будто древний знак скорби, и ее открытая
обнаженность была так беззащитна здесь, в холодном углу грязного
коридора, что сердце Гирина сжалось, как в те давно прошедшие годы,
когда беззащитность живой и юной Анны была предметом его острой
жалости.
Разряженная батарейка фонаря быстро сдавала, свет мерк, но Гирин
уже освоился с темнотой коридора и сунул фонарь в карман. Пахнущий
плесенью полумрак скрыл неприглядность окружающего, трещины и пыль на
статуе, которая ожила в неопределенной таинственности очертаний. Лицо
скульптуры в мерцающей игре теней стало лицом той Анны, которую он
увидел впервые много лет назад... Мгновение - и он уже стоял в
сводчатой комнате с аркадами высоких окон - кабинете его учителя
профессора Медникова, в одном из многочисленных корпусов
Военно-медицинской академии Ленинграда...
Девятнадцатилетний студент первого курса, он отправлялся
выполнять свое первое самостоятельное исследование. Профессор, веря в
его способности, поручил ему добыть образцы питьевой воды, в
употреблении которой он видел причины возникновения болезни Кашин-Бека
в трех селах Поволжья. Загадочная болезнь выражалась в поражении
суставов ног, преимущественно коленных. В суставах исчезал хрящ, и
головки костей, лишенные хрящевой прослойки, терлись друг о друга при
ходьбе так, что поверхность кости делалась отполированной. Нечего и
говорить, что такая ходьба была очень мучительной - и от боли, и от
затрудненности движений, скрипа и хруста в коленях. Болезнь
встречалась только в трех деревнях одного района, соседствовавших с
селами, в которых никогда не бывало и признаков этой болезни. Селения,
пораженные болезнью Кашин-Бека, были давно известны в Забайкалье, на
реке Урове, но там в дополнение к ней встречалось развитие зоба -
зобная болезнь, как тогда считалось, вызывавшаяся отсутствием йода в
чистейшей воде горных речек района. Профессор Медников подозревал, что
и болезнь Кашин-Бека тоже обусловливалась нехваткой каких-либо
химических веществ в воде или почве. Задача Гирина заключалась в том,
чтобы собрать образцы почвы с полей и воды из колодцев и речек как из
пораженных болезнью деревень, так и - обязательно - из совершенно
здоровых соседних сел. Путем этого сравнения профессор хотел
установить недостаток какого-либо из редких элементов и получить ключ
к объяснению странного заболевания.
Так студент Гирин в знойное лето 1933 года оказался на великой
русской реке. Он уже сделал большую часть работы, когда в один из
пасмурных дней ему понадобилось переехать на высокий правый берег
Волги. Переправа через могучую реку - длинное дело, и паромщики
подолгу выжидали, пока не наберется достаточно народу. Гирин, которого
благодаря военной форме все считали за солдата, весело перешучивался с
задорными девушками, успел и серьезно потолковать со старым
паромщиком, покуривая моршанскую полукрупку, пока, наконец,
обшарпанный паром отчалил от берега. Всего две телеги переезжали на
правый берег, и на площадке парома было свободно. Гирин остался на
корме, рядом с паромщиком, изредка подававшим негромкую команду своим
опытным помощникам. Три молодые женщины задумчиво выплевывали шелуху
семечек в волжскую желтоватую воду, а девушки собрались в кучку на
носу, оживленно болтая о каких-то богородских парнях, явно более
авантажных, чем ребята-односельчане. Только одна девушка стояла
особняком, глядя на воду. В ее позе заметно было напряженное
отчуждение, и, несмотря на то, что ее отделяло от подруг расстояние не
более сажени, Гирин почувствовал, что это целая пропасть.
Теплый низовой ветерок нанес тучи поплотнее, поверхность реки
стала оловянно-тусклой, брызнуло мелким, смахивающим на туман дождем.
Правый берег расплылся в завесе дождя, стал далеким. Девушки
замолчали, и даже крепкие важные молодки перестали выплевывать кожуру
семечек.
- Эй, запевай! - крикнул старик паромщик. Гребцы рявкнули нечто
хриплое, прокашлялись и после второй попытки умолкли окончательно.
- Позавчера престол был, - подмигнул Гирину синеглазый парень в
косоворотке, - горла-то, знаешь, как надрали. Не можем теперь петь.
Дядя Михаил, - обратился он к старшому, - с нами Нюшка Столярова
переезжает. Пусть поет, перевезем бесплатно!
- А я и так ее всегда бесплатно беру, - ответил бородач, - за
отца. Нюша!
На оклик старшого обернулась стоявшая отдельно девушка. Гирин
увидел скользящий взгляд темных глаз, взмах ресниц и несколько
вьющихся прядок золотистых волос, выбившихся из-под косынки. Лицо
девушки - широковатое, с высокими скулами - нельзя было назвать
красивым, но в нем было что-то выделявшее ее из всех находившихся на
пароме женщин. Тревожное, почти смятенное внимание, лукавство, доброта
и горечь как-то странно перемешивались на лице девушки, мгновенно
сменяя друг друга. Привлекательное, но неспокойное лицо.
- Петь, что ли, тебе, дядя Михаил? - спросила девушка.
Бородач ласково кивнул.
По тому, как насторожились девушки и подняли головы похмельные
гребцы, Гирин понял, что Нюша должна быть певуньей. Он не ошибся.
Девушка повернулась к низовью реки, взявшись за перила парома,
поставила босую и мокрую ногу на перекладину. Минута молчания, и
глубокий сильный голос - настоящее меццо-сопрано - пронесся по серому
туманному простору реки.
Ночь темна, темнешенька, в доме тишина...
С детства знакомые слова старинной песни о тяжелой женской доле
зазвучали с трагической силой и чувством. Гирин - сам любитель музыки
и неплохой по студенческим меркам певец - замер. Пожалуй, он впервые
слышал столь яркое исполнение "Лучинушки". Очень шла эта грустная
мелодия к бессолнечному дождливому вечеру на широкой реке, к притихшей
группе людей на стареньком, усыпанном трухою сена пароме, к
размеренному аккомпанементу скрипучих весел. А голос Нюши несся и
звенел над Волгой!
Я ли не примерная на селе жена,
Как собака верная, мужу предана!
Яростная тоска песни невольно заставляла Гирина сжимать кулаки.
Девушка умолкла, низко опустив голову, и паромщики издали дружное
"Уфф!".
- Да, поет... - неопределенно ухмыльнулся синеглазый гребец. -
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг