вытянулось, и рисунок вытягивался вместе с ним и деформировался со
стволом, потому что Тодик заранее планировал его на вырост.
Люди закрывают глаза, укрываясь от звезд.
Среди умирающих звезд рождается утро.
Где-то набухает красивый ветер из стали.
В этот миг он. Поэт, мучается стихами.
В то же мгновение режется самый первый крик
В другой точке мира маленькая девочка, порезав пальчик: "Мама, пусть я
буду из камня!"
В Галактике соседнего квартала текут по электрическим рекам потерянные
секунды.
Седую Вселенную сотрясает тихая цыганская песня: "Ах, тэрнори чайори
гожинько мири!"
А Тодик в это время развеян ветрами.
- Папа, если в прошлом году будет война, тебя застреляют?
- Может быть...
- И от тебя ничего не останется?
- Нет.
- Даже точки?
- Да. Ты будешь меня жалеть?
- Чего же жалеть, если ничего не останется?
От Тодика остались рисунки. Резьба по меди. Лепка - заплавленные в
монокристаллах алмаза пластилиновые фигурки. Экслибрис на коже - для него,
Поэта. Неповторимые вечности его мыслей и взглядов, впитавшиеся в стены
домов, проступающие из-под штукатурки комнаты - будто отмытые фрески...
На могиле Тодика стоит огромная глыба мрамора, сколотая наискось и
обработанная в его манере титановым волосом так, что поверхность
получилась теплая, живая. Тончайшим резцом по сколу выбито увеличенное с
автопортрета лицо мальчика. Под незамкнутым овалом лица - две даты,
разделенные всего восемью годами. Под датами - детским Тодиковым почерком
- одно слово: Тодик. Одно слово, одно-единственное имя. Но человечество
никогда и ни с кем его не спутает. Тодик не успел заслужить прозвища. Со
временем забудется фамилия. Но никогда не забудется его имя: для всех
великий художник Витольд Колычев был и будет просто Тодиком.
Как он, Поэт, останется в людской памяти просто Поэтом.
Он вслушался, стараясь уловить и остановить в себе то мгновение, когда
рождается Слово - вечное движение, схваченное рукой.
Нахлынули все виденные Поэтом звезды и кресты на могилах.
Деревянные.
Чугунные.
Пластмассовые.
Выложенные на железобетоне мраморной крошкой.
Вспомнились сами могилы, налезающие одна на другую в страшной мозаике.
И вечный сон -
мерно и скорбно
бредущая мимо
бесконечная
похоронная
процессия -
Проплывающая
на плечах человечества
вереница гробов.
Замороженное вращение карусели. Мозаика Смерти.
- Вот ведь, большие дяди и тети, а чем занимаются - хоронением. Я,
конечно, не боюсь, нет, но ведь жалко - хороняют и хороняют. Ведь людей
хороняют. Пойдем и заявим в милицию, ведь жалко людей-то!
Кладбищенский сад в опавших листьях, из которого никто никогда не
возвращается.
Забиты гвозди вечности
в прошедшее,
в настоящее,
в будущее время.
Шепчущая и зрячая темнота ожидает каждого от рождения. Непогасшие мысли
четырех миллиардов человек, живших до нас. Вкус и запах Вселенной. Страх и
неотвратимость Смерти. Щелчок, опрокидывающий сознание.
Ничто.
Первая смерть в жизни Поэта представляется сейчас пожелтевшей фотографией.
Тело матери. Цветы. Раненный белым платком траур платья. Православной
горкой - руки под грудью. Он сам в белой рубашке с черным передержанным
лицом, косящий в сторону фотографа, будто подсматривающий за ним. И совсем
слева, не поместившись в кадр (но Мальчик-Еще-Не-Поэт это помнит!), -
оборванная цыганка. Она сидит вон там, на поваленном надгробьи, хватает
прохожих за коленки: "Ну-ка, позолоти ручку, золотой-серебряный! Всю
правду выложу, не утаю, чего знаю. Где счастье молодое бубновое обронил. И
что тебя в казенном доме дожидается..."
Последняя смерть в жизни Поэта - уже после Тодика, вобравшего всю скорбь
досуха, - вид сверху с балкона:
Качающиеся в толпе фигуры родственников. Бьющаяся в истерике растрепанная
женщина. Оркестр, медно выводящий в воздухе рвущие сердце и оставляющие
равнодушным звуки.
- Я сам видел, старик умер. Впереди несут гроб, а старика ведут под руки,
а он плачет, хорониться не хочет...
Люди зернами ложатся в землю: их сеют, чтобы из них как цветы вырастали
маленькие человечки.
Философия Смерти.
Сознание наибольшей вины: если искусство, если его, Поэта, слова
бессмертны, то как же он до сих пор не убил смерть? Даже не замахнулся на
нее? Своим сердцем и своим словом он обязан сделать мир таким, чтобы в нем
никто не боялся жить, ибо смерть безнравственна, смерть в конце концов -
это итог убитой страхом жизни.
Поэт попытался проанализировать цепочку взорвавшихся в нем ассоциаций.
Откуда эти разные, свои и чужие, рожденные только что и сказанные задолго
до него слова?* С чего все началось? Со старой (Ах тэрнори чайори!)
цыганки? С вечных бродяг, которые приемлют лишь одно счастье - дорогу в
песнях и посвистах кнута? С живущей вне времени гадалки? С безымянных
могил всех тех, кто умер задолго до живущих ныне? С не умирающего в Поэте
Тодика, ощущаемого через глыбищу неистлевающего таланта? Над могилой
Тодика остановились безмолвные снежинки, тревожащий сердце птичий грай...
Вечность и Мозаика Смерти.
Непреходящая Мозаика Смерти.
Но почему это он? К чему это он? Зачем эти мысли теперь, когда ему
осталось так немного сказать человечеству? Разве подобные мысли приведут к
словам, которых от него ждут? Он не имеет права, не может себе позволить
думать просто так. Безрезультатно.
Но ведь он исполнял свою обязанность - слушал себя. Поэты никогда не
стыдились вечных проблем. Он скажет людям, он должен сказать людям то, в
чем сами себе они не признаются.
Поэт почти ухватил кончик нужной мысли и начал разматывать клубок,
одновременно оглядываясь, кто же его на эту мысль натолкнул. Поэт успел
осознать безрассудство смерти. А значит, увидал и путь к бессмертию.
Сейчас он материализует его в слова. И укажет путь людям.
В ушах билась застрявшая с детства в памяти скороговорка. Локоть еще
сохранял жесткое тепло чужих пальцев. Перед глазами стоял только что
увиденный или слепленный из воспоминаний случайный цыганский табор...
А вокруг ничего этого не было и в помине.
Не было.
Не значилось.
Никогда не существовало.
Колыхался на ветру видеопейзаж марсианской пустыни по макету знаменитого
Нефа Рубинова. Плыли легкие аккорды акустической завесы. Пахло цветущим
жасмином.
И никаких цыган, никаких дорог, никаких смертей и путей к бессмертию!
"Наваждение какое-то! - подумал Поэт. - Надо же!"
Медленно повернул голову налево.
Потом направо.
И пошел дальше, ссутулившись больше обычного и заложив руки за спину.
Поэт снова прислушался к себе. Тихо и бережно прислушался к себе. Но на ум
шли какие-то дурацкие древние стишки:
Как на кладбище Митрофаньевском
Отец дочку зарезал свою...
...В координаторской за человеком на экране внимательно наблюдали дежурный
диспетчер и районный инженер.
* В рассказе процитированы образы из стихотворений Лорки, Аполлинера, И.
Бродского, диалоги из книги К. Чуковского "От 2 до 5".
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 21.08.2001 15:51
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг