Когда мы отдышались от беготни и криков, капитан никого не упрекнул.
- Собаки нет, - констатировал он. - А с орбиты мы должны стартовать
через три оборота. Значит, Цедну мы должны покинуть завтра в это же время,
чтобы за оставшиеся два оборота подготовиться к старту. Спрашиваю всех:
что будем делать?
Наш капитан не терпел совещаний, а равно заседаний и планерок, называя
эти мероприятия толчением воды в ступе. И если он сказал "спрашиваю всех",
то, значит, положение было из ряда вон. Надо было что-то делать.
Тут я поступил так, как поступил бы каждый член нашего экипажа. Сделал
шаг вперед и сказал:
- Капитан, это я проворонил Тишку. И если мы все улетим, то она может
плохо о нас подумать. Но и оставаться всем не имеет смысла. Останусь я
один. И если Тишка пока еще не съедена, я найду ее. Цедна - хорошая
планета, ее так и так будут осваивать. Мы с Тишкой здесь подождем.
Я видел, как потупился Лев Матюшин, конечно, потому, что не успел
шагнуть раньше меня. Я видел, как дернулся кадык у Васи Рамодина, - это он
гордился мной. А капитан долго смотрел на меня в упор, потом затряс
головой и сказал:
- Да, непросто командовать такими людьми. Нет, непросто. - Он замолчал,
и в тишине было слышно, как сучит ногами муляжный мужик, видно, я что-то
напутал с двигательными центрами. Капитан выключил мужика и добавил ни к
селу ни к городу: - Что пеньком об сову, что совой о пенек...
И он закрыл совещание, не сообщив о своем решении.
Назавтра мы не улетели. Капитан поговорил со звездолетом и счел
достаточным и одного оборота на орбите для удовлетворительной подготовки к
старту. Мы рыскали по окрестностям, далеко обходя свиноподобных,
заглядывали в колдобины, кричали у каждой заросли - и все напрасно. Потом
я по привычке заглянул в виварий и увидел на экранчике, что светлый фефел
объелся груш. Пришлось ставить ему клизму, - это нетрудно, когда весь
экипаж в сборе. Тут кто-то вспомнил, что последним видел Тишку все-таки я,
и меня попросили поделиться.
- Все, - говорю, - было как обычно. Когда я позавчера утром умывался,
Тишка обрычала меня за то, что я долго копаюсь. Потом мы с ней ели
приварок - утром считаю горячее необходимым, - и я рассказывал ей, какая
она у нас красивая, похожая на сфинкса, когда сидит, сложив лапы, и
смотрит перед собой. Что она имеет блестящие глаза и холодный нос,
окруженный белым подшерстком, а из черных точек топорщатся усинки...
- Усинки, - вздохнул в этом месте Вася.
- ...Что на нее нужно любоваться, так как шерсть ее желтенькая на пузе
переходит в коричневую на боках и почти черную на спине. И пусть ходит
Тишка всегда лохматой, тот, кто хоть раз увидел ее, тот остаток дней
проживет в радости, и ему будут все завидовать, потому что он видел самую
красивую из собак. Тишка поощрительно подскуливала в самых теплых местах,
не догадываясь, что я нарочно преувеличивал ее достоинства.
- Ничего ты не преувеличивал, - прервал меня капитан. - Она такая и
была.
- Капитан! Она и есть. И будет!!! - Вася трахнул себя кулаком в грудь,
и мы долго прислушивались, как гаснет в ближнем лесу эмоциональное эхо.
Э, что там говорить! Закончили мы погрузку, увязку и утряску, не глядя
друг на друга. В должный момент заняли места по вахтенному расписанию; и
капитан включил Маком.
- Начнем штатную проверку систем, - сказал он нарочито буднично.
- По какому поводу? - спросил Маком ребячьим своим голосом. В те
времена все корабельные мозги имели детские голоса, говорят, с целью
предотвращения развития комплекса неполноценности. Это у космонавтов-то
комплекс!
- По поводу предстоящего старта. - Капитан был печален, как
недоглаженный кот.
- А вот и нет, - говорит Маком. - А вот и не полетим!
Мы все замерли. Если бы наш капитан, не к ночи будь сказано, вдруг
запел арию мадам Баттерфляй из одноименной, между прочим, оперы, мы бы так
не удивились. Малый корабельный мозг - не более чем навигационный
компьютер.
И вот поди ж ты! А капитан вроде и не заметил нарушения устава.
- Это в связи с чем не полетим?
- Одного едока в экипаже не хватает, - говорит Маком.
- Это ты Тишку имеешь в виду?
- Хотя бы, а что?
Капитан убрал с клавиш руки, прикрыл глаза. На виске его мелко
пульсировала жилка.
Тут я должен сказать, что каждый из нас мог позволить себе скорбеть по
Тишке. И скорбел! Но капитан думал сразу о всех нас, скорбящих, и держал
себя в руках. Преодолев минутную слабость, наш капитан выключил компьютер
и взял управление на себя.
Предстартовый порядок известен, и в нем главное - это забор воздуха в
резервуары и сжатие его. При старте с обитаемых планет двигатели сначала
работают на сжатом воздухе, и уже потом, на высоте десятка километров,
начинается подача горючего. Это для того, Чтобы не обжечь планету.
Сидим мы, значит, слушаем, как воют компрессоры, и смотрим на пустующее
Тишкино кресло: в нем при взлете образовывалась противоперегрузочная ямка
точно по Тишкиной фигуре. А капитан угрюмо разглядывает на пульте
эргономическую фигуру в виде красного кукиша, и тот кукиш означает, что
стартовый комплекс заблокирован, так как трап - он же крышка люка - не
поднят.
И вот пошли оставшиеся до старта секунды, смолкли компрессоры, капитан
навесил над пультом указательный палец, и тут мы вдруг услышали усиленное
динамиками Тишкино тявканье.
- Капитан! - всхлипнул кто-то из нас, и палец опустился на клавишу
кругового обзора. Вспыхнули экраны. От ближних кустов к нам неслась никем
не съеденная Тишка, и встречный ветер сдувал в сторону ее рыжие
бакенбарды. Тишка вспрыгнула на поднимающийся трап, сопя и взлаивая,
взбежала в рубку по винтовой лестнице и с маху кинулась в свою ямку.
Мы стартовали!
Подобной суматохи я за всю свою летно-космическую жизнь не видел.
Каждый спешил, как голый купаться, ибо по времени на звездолет мы прибыли
впритирку. Мы кинулись по местам, едва в ангаре уравновесилось давление.
Только я на секунду задержался, чтобы прижать Тишку сверху пневмоподушкой,
чтобы она не выскочила из ямки: помещать ее в компенсан уже не было
времени. Буквально на ходу я всадил Тишке под шкурку укол снотворного и
еще успел улечься в свою противоперегрузочную ванну, в упруго-податливый
гранулированный кисель компенсана.
Ускорение в пять "же" действует ошеломляюще, и я только помню, как
ритмически сдавливал мое тело компенсан, помогая сердцу гнать по сосудам
тяжелую кровь. Казалось, что перегрузка никогда не кончится. Магнитное
поле ворочало нас в компенсане без малого шесть часов, и это был максимум,
который мог выдержать самый слабый из нас. Обычно стартовое ускорение не
превышает двух "же", но мы расплачивались за задержку на Цедне... Наконец
смолкли двигатели, и наступила блаженная невесомость. Мы достигли скорости
тысяча километров в секунду, и этого было достаточно для того, чтобы уйти
в предпространство в любой удобный для нас момент. Мы теперь могли
отдохнуть в инерционном полете. Капитан выплыл из ванны, стряхивая с
костюма намагниченные гранулы компенсана, и сел за пульт. Предстоял
сложный маневр по выбросу в пространство буера, в качестве которого мы
использовали многотонный бак с запасами воды. Наконец бак удалился и
натянулись тросы, связывающие его с кораблем. Капитан включил ненадолго
боковые двигатели, и мы стали медленно вращаться вокруг буера. Появилась
тяжесть в одну десятую земной, мы стали различать, где верх, где низ, я
вылез из ванны и бросился на катер посмотреть, что делается в виварии.
Светлый фефел лежал хлебалом на полу, обрамленный редкими усами, овальный
экранчик у него под ноздрями едва светился, непонятное изображение на нем
мерцало и расплывалось. Чувствовалось, что пятикратная сила тяжести плохо
повлияла на скотинку.
- Ничего, оклемается. - Рядом возник Вася и дал фефелу пить. Вася в
свободное от ремонтов время помогал мне в уходе за животными и растениями.
Они его любили.
Тишка спала в своей ямке и даже похрапывала. Судя по ее цветущему виду,
ускорение она перенесла отлично. Мы разбудили ее.
В оранжерее дел оказалось не на один день: вьющиеся растения не очень
пострадали, разве что размазались в кашу арбузы, но древовидные требовали
большого лечения. На полу блестели лужицы воды, выжатой из впечатленцев
пустотелых, а сами впечатленцы, непривычно плоские и вялые, подчищали
лужицы, втягивая в себя воду. Мы с Васей засучили рукава, унесли в
холодильник сломанный ствол говяжьего дерева и хрящевые сучья и вообще,
стали наводить порядок. Ну а кто наведет порядок, если не мы с вами?
Ужинали мы, столик на двоих, на кухне, что возле оранжереи. Все были
усталые и потому молчаливые. И хотя наедаться перед сном не рекомендуется,
мы пренебрегли и ели сначала холодец с чесноком, потом борщ с говядиной и
кашу гречневую с хрустящими шкварками. Запивали квасом. Капитан вдруг стал
рассказывать, как в древности фантасты представляли себе межзвездные
полеты.
- На звездолете бассейн с подсветкой и вышкой - это обязательно. Парк
для прогулок и, знаете, пейзаж, уходящий вдаль. Вечером ты в смокинге с
дамой. Ресторан: шашлык, семга и глясе, везде хрусталь и золотые вилки.
Приглушенная музыка. Дама хорошо пахнет. А мы едим, и беседуем, и в
бассейне соревнуемся.
- Кто это мы?
- Мы! О нас так писали, - ответил капитан.
- Шашлык к празднику - это хорошо, - сказал Вася. - Но парк зачем?
- А чтобы ты с ума не сошел. Считалось, что в космос летят
неврастеники, которых надо изящной жизнью отвлечь от мыслей о пустоте за
бортом.
- Ага, - сказали мы на это. А что еще можно было сказать?
Тишка тем временем наелась каши и забралась в свое кресло слева от
капитана. Он положил ей руку на голову, погладил. Каждая собака любит,
чтобы ее гладили. Вопрос прозвучал неожиданно:
- Кто на собаку ошейник надел? - Капитан сдвинул в сторону тарелки и
посадил перед собой Тишку.
Мы уставились на Тишку. Действительно, шею ее опоясывала повязка из
белой под горностая шкурки с бантиком снизу. Капитан оглядел наши честные
недоумевающие лица и стал белым как сметана. Вася развязал бантик, пустил
повязку по рукам. Шкурка была мягкой и сшита чулочком, а вместо нитки
жилка тоненькая и вышит рисунок: Тишка со свиноподобным в обнимку сидит.
Тут нам совсем не по себе стало: получалось, что мы три земных месяца
околачивались на Цедне, а главного не заметили. Главное же, всегда и во
веки веков - разум.
- Эстеты. - Капитан гладил Тишку, речь его была отрывистой. - А вот для
собаки все равны, что павиан, что свинья на паучьих ножках. Для Тишки тот,
кто не несет угрозы, тот и хорош. А нам еще красоту подавай. В нашем
понятии. А может, здесь слюни на пузе - самая красота и есть? И зря мы их
своим пренебрежением обидели. Тех, кто так хорошо шкурки выделывает. Они
ведь просто напрашивались на контакт. Для них-то мы, хоть и двуногие,
хороши были... А вот Тишка с ними общий язык нашла. - Капитан вывернул
чулочек, оглядел аккуратный шов. - Тишке подарок сделали. Бантиком
повязали... Это я не столько вас, это я себя больше казню.
- Капитан, а может, это не они, не эти... скользкие?
- Ну, мы ведь только с ними и избегали общения. Немелодично, видишь ли,
кричат. Грубые, понимаешь ли, голоса у них. А ко всем остальным... -
Капитан ухватил за крыло увимчика, пролетающего над столом, оглядел его и
пожал плечами. - Ко всем остальным со всей душой. Аж припадали. Радовались
многообразию животных форм...
О том, чтобы вернуться, не могло быть и речи. Мы знали, что на Цедну
теперь полетят другие, свободные от эстетических предрассудков. Полетят
обязательно, ведь разум так редок и всегда неповторим.
По возвращении на Землю наш отрицательный опыт на Цедне был всесторонне
изучен. Проявление коллективного отвращения к непривычным для нас формам
живого получило название Тишкин синдром, хотя Тишка как раз и не
испытывала ни к кому отвращения или просто неприязни.
Я обрадую вас, сказав в заключение, что Тишка жила долго, пользуясь
всеобщей любовью. В ней, как и в каждой благополучной собаке, мягко
сочетались красота с добротой. Это так естественно - быть добрым, если ты
не на привязи.
МЫ, ДАЮЩИЕ
- Это ты правильно делаешь, что обо мне пишешь, - сказал Вася Рамодин,
прочитав мой последний рассказ-воспоминание. - Обо мне надо писать. О
капитане и Льве Матюшине тоже можно, заслуживают. Но события у тебя в
записках какие-то незначительные, что ли. Нет, на Ломерее мы себя неплохо
показали... на Теоре тоже, но в твоем изложении мы вроде как не главные. И
похоже, кроме пространства, ничего не преодолеваем. А ведь это не так,
ведь не зря нам памятники и, я бы сказал, монументы понавоздвигали.
Я Васю понял и решил написать о том, как мы жили и работали на Эколе.
На мой взгляд, это интересно тем, что мы там активно насаждали добро и
поэтому нам пришлось драться. Просто даже удивительно, что без драки добра
не получается. О том же, как мы возвращались оттуда, как Вася уговаривал
дракончика лечь в специально сконструированную анабиозную камеру, но
ничего у него не вышло и дракончик угнездился вместе с Васей, положив ему
на грудь одноглазую голову, о том, как капитан в одиночку вел звездолет
почти без горючего, как, маневрируя между гравитационными полями, довел
его до орбиты Плутона и единственный раз в истории нашего экипажа послал
просьбу о помощи, - я писать не буду. Чего не видел, того не видел, спал
всю дорогу. И все! А начну я вот с чего.
- Посмотри, что-то моя колючка приболела! - Лев держал в раскрытых
ладонях колючку, которую сам выбрал. Все ее четыре глаза были мокрыми, и
горестные морщинки покрывали промежутки между антрацитово поблескивающими
выступами по бокам.
Я осмотрел животное. Я помнил колючку веселой, и это определялось тем,
что улыбались непроизвольно все, кто ее видел. А сейчас мне было грустно.
Отсюда следовал вывод, что колючка нездорова, но и только. Что с ней, я не
знал, да и ни один земной врач не взялся бы лечить инопланетное животное.
- Здесь нужен местный ветеринар, - сказал я. - Но откуда он возьмется,
если и людей-то лечить некому.
- Богатые и могучие чем-то обеспокоены? - К нам подошел из милости
живущий, как минимум один из них постоянно маячил в поле нашего зрения. Он
был согнут дважды, в шее и спине. Сначала эта манера выражать почтение
бросала нас в дрожь, но постепенно мы смирились с ней, хотя так и не
смогли привыкнуть.
- Вот, колючка у меня, думаю, нездорова, - пожаловался Лев. - Нужно
вылечить. И разогнитесь, пожалуйста!
- Как можно мне, из милости живущему. - Он изловчился так вывернуть
шею, что почти показал лицо: треугольные, вершинкой вниз, щелочки глаз,
преданно дрожащие губы. - Ваш хранитель, - он покосился на колючку, -
долго не проживет. Хранитель умрет в тот день, когда вы покинете нас.
- Ну да! - Лев заморгал растерянно. Мой змей вылез из-за пазухи и мягко
терся возле уха. Лев указал на него взглядом.
- И этот тоже, богатые и могучие. И все остальные хранители.
- Ничего себе порядочки. - Лев подышал на колючку. - Почему сразу не
сказали? Я бы, может, не стал брать.
Из милости живущий не ответил. Он, не разгибаясь, боком-боком удалялся
по аллее. Мы со Львом, привычно нарушив этикет, уселись на ступеньку
обшарпанной дворцовой лестницы. Лев положил колючку в сумку, я поглаживал
своего змея по белой шерсти.
- Эх, лежал бы я сейчас под пальмами где-нибудь в излучине Чусовой или
выступал с концертами на Теоре, они меня давно приглашают, - сказал мне
Лев, почесывая заживающий шрам на затылке. - А теперь неизвестно, когда и
домой вернемся. Думаешь, приятно из себя резидента изображать, у меня
Битый вот где сидит. Хорошо, хоть ребята навещают.
- Да уж... - согласился я.
Вот такое у нас было настроение.
А ведь сначала все шло нормально. Вывели мы звездолет на круговую
орбиту Эколы, единственной в системе обитаемой планеты. Глядим сверху:
суша есть, речки текут, водоемы имеются и даже города просматриваются.
Только эфир молчит, нет радиоволн над планетой. Но само по себе это еще ни
о чем не говорит, связь может быть проводной или лазерной, или вообще
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг