Андрей Дмитрук
ПОСЕЩЕНИЕ ОТШЕЛЬНИКА
Й_________________________________________________________________________»
є Сб. Фантастика-81. - Москва, Молодая гвардия, 1981, 352 с. є
є OCR and spellcheck by Andy Kay, 01 October 2001 є
И_________________________________________________________________________ј
Тогда верши мне возраст дивный, Когда все было впереди...
Гёте
I
- Сегодня чудесный день, Эли. Почему ты еще не на озере?
- Рей не вернулся из города, папа. Когда вернется, пойдем.
- Ну иди пока одна, позагорай.
- Я тебе мешаю, папа?
- Ты мне никогда не мешаешь, девочка. Просто я сейчас буду заниматься
одной неэстетической работой.
- Это... настурции, да?
- Они самые.
- Тогда я пойду. А ты скажи Рею, где я... Ой, папа!
- Ну что такое?
- Я забыла тебе сказать. Когда мы с Реем вместе ходили вчера по городу,
один старик бежал за мной и окликал по имени, и у него текли слезы. Раньше
никогда такого не было.
- А вы что ему сказали?
- Как обычно: "Извините, вы ошиблись". А он так смотрит, головой качает и
шепчет: "Не верю, не верю!"
- Молодец старик... О, вот и Рей подлетает. Беги встречай...
II
...Хорошая все-таки штука - отшельничество! Если бы, конечно, не
настурции. Каждый год толстым слоем садится па них тля. Вот просто дразнит:
"Что, съели с вашим сбалансированным биоценозом?" Ядохимикатов бы тебе!
Андрей Ильич начал было пальцами обирать мягких, лопающихся тлей, но
скоро понял, что не очистит клумбу и за целое лето. Тогда он разогнул
задубевшие колени, хрустнул спиной и встал, снова исполняясь благодушием.
Кругом цвела его усадьба. Усыпительное жужжание золотых пчел на жасмине;
ручей, заросший лютиком и стрелолистом и какими-то еще лиловыми зонтиками, и
загадочного происхождения пес Кудряш, каковой валяется с рассвета в лопухах
за ручьем на боку, с разинутой пастью. Околела собака, да и только.
Впрочем, опасения напрасны, вот тявкнула, не просыпаясь. Муравьи питаются
тлей. Найти муравейник и запрограммировать на буйное размножение... А потом
удирать от муравьиного потопа? Нет уж, сейчас потерплю, но следующей
весной... Будь я проклят, если еще раз изгажу клумбы хоть одной настурцией.
Посажу георгины, вьюнок, золотой шар...
Совсем успокоив себя, Андрей Ильич засунул руки в карманы белых штанов и
повернул было к дому, когда спиной почувствовал холод и тень, а ушами -
характерное сиплое посвистывание. За посадкой розовых растрепанных пионов,
за джунглями крыжовника лавировал чей-то белый гравиход.
- Куда, будь ты проклят! - завопил Андрей Ильич и бросился, потрясая
кулаками, навстречу машине. Гравиход кабаном пропахал луг, всей тяжестью
подмял крыжовник и окончил свой путь, навалив носом гору земли на пионы.
Наверное, ожил в Андрее Ильиче кондовый патриархальный садовладелец с
зарядом соли в ружье и электрифицированным забором. Во всяком случае,
Ведерников чуть не сорвал голос, крича что-то оскорбительное
женщине-водительнице и единственной пассажирке.
Вдруг он узнал эту женщину.
Совсем по-другому видел он теперь; он видел, какие усилия прилагает она,
пытаясь вручную поднять колпак кабины. Может быть, один гравиход из тысячи -
нервная, чуткая, как лошадь, почти разумная биомашина - мог вот так
разладиться на ходу, стать равнодушной и косной глыбой, подобной
легендарному паровозу. Но теория вероятностей не для этой женщины.
Ведерников, пыхтя и обливаясь потом, помогал откидывать купол. Пожалуй,
искреннего желания помочь было не так уж много; преобладал восторг от
фантастической встречи, приправленный, впрочем, некоторым злорадством.
Тридцать лет тому назад Ведерников не менее двух-трех раз па дню
воображал себе такую встречу с Ней. Именно такую, обязательно связанную с
какой-либо аварией или несчастным случаем, причем он, Андрей Ильич, отводил
себе роль спасителя.
Наконец купол уступил их усилиям и откинулся. Женщина подобрала колени,
намереваясь спрыгивать, и протянула руку за опорой. "Нельзя сказать, чтобы
три десятилетия не наложили на нее отпечатка, - думал Андрей Ильич, спешно
подставляя ладонь, - и тем не менее отпечаток лестный. Новое качество.
Обаяние стало величием, женщина - королевой".
Все те же экономно-уверенные движения крупного гибкого тела и знакомый
жгут соломенных волос на темени, и свежесть большого недоброго рта. Даже
углы воротника сорочки, как всегда, длинные и острые; рукава закатаны до
локтей, пестрая девчоночья безрукавка, замшевые брюки в обтяжку - может,
может себе позволить!
Разумеется, Ведерникова она не узнала, но не изумилась, когда он назвал
ее по имени-отчеству: Элина Максимовна. Слава есть слава.
Андрей Ильич предложил пройти в дом. Да, нынешняя техника омолаживания
может многое: кожу Элины не оскорбила дряхлость, и сердце ее билось легко.
Почему же ни голос ее, ни глаза, ни походка не были молоды?
...Это больше, чем усталость. Душа осторожничает, и даже не рассудок
главенствует над ней, а постоянная боязнь всякого беспокойства. Носим себя,
как вазу из тонкого хрусталя. Старость людей, не знающих, что такое одышка,
бессилие, возрастные болезни...
Элину определенно порадовала усадьба. Со всем пристрастием к уюту, от
прабабушек-домохозяек унаследованным сквозь века, Элина восторгалась
пятиоконной красного кирпича "кельей". Восхищалась будочкой садового душа,
малинником, где в дикой путанице огромных кустов так и чудился медведь.
Когда сели за черный дубовый стол на веранде и Андрей Ильич стал подносить
ранние огурцы с огорода, нежно-салатовые, скромно предлагать хлеб, сметану,
холодное мясо, великая актриса совсем растаяла и больше не заикалась об
аварийной гравиплатформе. Перед ней сидел мужчина, интересный уже хотя бы
тем, что живет отшельником. До торжественного вечера в Центре Витала
оставалось еще восемь часов; полет на гравиходе был прогулочным - почему бы
не позавтракать и не пообедать в усадьбе?
Острый глаз Элины усмотрел с воздуха круглое озеро в лесу и весельную
лодку на нем. Греб мужчина; широкополая шляпа женщины, сидевшей на корме,
сверкала, как солнечный диск.
- Неужели и озеро ваше?
- Во всяком случае, пока что никто на него не претендует.
- А в лодке?
- Мои дети.
- Они приезжают к вам из города?
- Нет, живут со мной. Осуждающе поднялась бровь, но Элина помедлила
отвечать, поскольку хозяин явно уходил от темы, разговор о детях был ему не
слишком приятен. Она еще раз окинула взглядом диковинную обстановку, как бы
вписывая в нее Андрея Ильича с его чудачеством: струганные столбы веранды с
гирляндами сухого прошлогоднего перца, фигурные - ферзями - столбики ограды,
паутинный угол под потолком, выгоревший ситец занавеси и за ним темная
кухонька, поблескивающая перламутром мелких стекол огромного буфета,
пахнущая сырой гнилью и яблоками, старым деревом, стеарином.
И все-таки, привыкнув к безнаказанности, она не удержалась и высказалась
укоризненно:
- А по-моему, все-таки нет ничего лучше города. Пусть он и суматошный,
черствый, но это настоящая жизнь, полнокровная, не сюсюкающая. Город
выковывает. - Ее ноздри на миг страстно раздулись и опали. - И меня он
выковал. Я всегда работала на износ, иногда прямо навзрыд плакала, хотела
все бросить, а потом понимала, что не могу иначе. Без этих чашек кофе,
которые пьешь, обжигаясь, где-нибудь между линейным лифтом и круговым
экспрессом...
"Может быть, вы лишили своих детей чего-то очень важного?" - спросил
прищур актрисы.
"Не судите поспешно", - ответила уклончивая улыбка Ведерникова.
...Да, да, это я хорошо помню, Элина Максимовна, тридцать лет назад. Как
вы бегали. Не ходили, а именно бегали, и никогда у вас не было для меня
времени. Или не только для меня? Не берусь решать, я тогда ровным счетом
ничего о вас не знал, доходили какието сплетни, да о ком из популярных
актеров не болтают? Вы стремились ничего не упустить, во всём участвовать:
витал, психофильмы, телевит, живой театр - заполнили собой целую эпоху.
Понятно, что такая расчетливо-безумная трата жизни возможна только в городе.
В иной среде вы бы просто перестали быть самой собой. Быть собой? Перестали
быть, хотел я сказать. Вероятно, любое, самое правдивое сообщение о вашей
интимной жизни все равно сплетня, ложь по существу. Ну и что, если вы
разошлись с одним мужчиной - громкое имя - и сошлись с другим - еще более
громкое? Ведь это для вас так малосущественно. Я думаю, вас интересует
по-настоящему только один мужчина. Имя ему миллиард. Тот самый, для которого
вы давно стали символом горожанки: раскрепощенной, но глубоко чувствующей,
немного слишком деловитой, однако ранимой и в общем не очень-то счастливой.
И все это при вашей красоте. Ну разве не о такой подруге мечтает миллиард,
устанавливая ваши фотоскульптуры в квартирах, лабораториях, салонах
звездолетов. О искусительница, отдающая себя всем и никому!
Единственное место, где я вас мог поймать, - живой театр, смешное
старинное здание на горизонте "гамма"; вертикальный ствол "Северо-восток
33". Триста лет тому назад в этих желтых стенах над лестницами в медных
купеческих украшениях двое благообразных мужчин совершили революцию в
театральном искусстве. Поэтому дом сохранен, и снят с фундамента, и надежно
законсервирован в монблановой высоте горизонта "гамма". И в нем до сих пор
каждый день идут живые спектакли.
Ровно в 18.30 внутри прозрачного столба, который чуть ли не толще самого
театра, падает капсула линейного лифта. На пандусе появляетесь вы: шапочка
на самый нос, чтобы по возможности не узнавали и не цеплялись прохожие,
широкий Шаг, руки в карманах пальто, локти отставлены, лицо бледно. Цок,
цок, цок - пробегаете двором к проходной. Узнали меня, и - щелк! - лицо, как
лампой-блиц, озаряется приветливой улыбкой, на бегу подана прохладная сухая
рука: "Будете на спектакле? Я очень рада!"
Это значит еще десяток минут потом, когда разойдется толпа зрителей и
лишь несколько фигур застрянут на бывшем автомобильном дворике, чтобы
поглазеть на звезду вне сцены, а я буду ощущать глупейшую гордость оттого,
что все видят меня разговаривающим с вами... Ах, где мои двадцать восемь
лет! Цок, цок, цок - каблучки. Бах! - дребезжа стеклами, сотрясается дверь
проходной (настоящая деревянная дверь на металлических петлях), и ваша
шапочка мелькает, исчезая.
...Начинал клокотать самовар, как здоровенный обиженный кот, и ждала
своей очереди чувственно-алая клубника в корзинке.
- Скажите, вы действительно меня не помните? Совсем, совсем?
Она положила вилку и уставилась не мигая на благодушного Ведерникова со
стаканом в руке. Андрей Ильич, стараясь не дрогнуть, сидел и напряженно
желал: ну узнай, узнай же, черт тебя побери, актриса, докажи мне хоть задним
числом, что есть в тебе что-нибудь помимо целеустремленности для себя и
улыбчивого безразличия для других?!
Хочешь ты или не хочешь, но я твоя молодость.
...Нет, не подашь виду, даже если давно узнала. Если с самого начала не
сочла нужным, то теперь-то уж не сдашься. Вот в губах и бровях появляется
полуигривое, полувиноватое выражение: "Пощадите, жизнь так длинна, столько
встреч, подскажите; будьте наконец джентльменом!" Почему, почему до сих пор
не верю я в твою искренность? Горе мне!
- Центр Витала, - сказал он и назвал точную дату. - Встреча с молодыми
учеными, ваша премьера "Взгляд с высоты".
- Тридцать лет, - прошептала она, поддаваясь очарованию, и Андрей Ильич
невольно подумал: почему сегодняшней почти не стареющей женщине так же
свойственна ностальгия по прошлому, как и ее рано отцветавшим прабабкам?
- Потом мы ужинали в ресторане Центра. Нас познакомил Арефьев.
Вспомнила! Не сумела скрыть внезапную дрожь ресниц. И не Арефьева
вспомнила, а его, Ведерникова, несуразнейшего из ее знакомых.
Он тогда перебрал коньяку с Арефьевым, бывшим пилотомразведчиком, седым,
ястребиноглазым и ушлым, как сам сатана. Стал через три столика призывно
смотреть на актрису, блиставшую в своей компании, и говорить старому пилоту,
как давно хочет он познакомиться с ней, до какой степени близка она к его
идеалу женщины. Андрей Ильич и сейчас не мог бы сказать, насколько все это
было правдой и насколько следствием выпитого. Быть может, в форму порыва к
Элине отлилась в тот вечер его всегдашняя тоска по красоте и гармонии?
Тоска, из-за которой и стал он биоконструктором? Арефьев доел кружочек
лимона, салфеткой промокнул рот и пошел по залу. Ох, решительный народ
разведчики! Андрей Ильич холодным потом облился, раскаиваясь, что
пооткровенничал, но было поздно. Маленький Арефьев галантно жужжал над ухом
Элины, не показывая открыто в сторону их столика, только так склонив лоб,
чтобы актриса поняла, куда смотреть.
Пилот знал всех на свете. Через минуту Ведерников был позван и посажен
рядом с Элиной. Он не запомнил толком, о чем они тогда говорили. Так,
застольный треп, понемногу обо всем. "Биоинженерия? Но разве может быть
что-нибудь прекраснее человеческого тела?" - "Извините, какого тела?
Квазимодо или Дискобола? Диапазон слишком велик..." - "Если все будут похожи
на Дискоболов и Артемид, на Земле станет скучно". - "Тогда мы дадим человеку
пластичное тело, принимающее различные формы по его воле... Сегодня ты один,
завтра другой!"
Поговорили о только что прочувствованном витакле. Разнеженный Андрей
Ильич насыпал похвал, что было очень кстати:
неприметный человек напротив оказался режиссером. Впрочем, плевать было
Ведерникову и на режиссера, и даже на услужливого друга Арефьева. В скромной
лимонной сорочке мужского кроя, с черным грузинским браслетом на худом
запястье, потягивала ледяной "Либфраумильх" изумительная женщина и чуть ли
не застенчиво улыбалась вымученным остротам Ведерникова. Пахло от нее чем-то
миндально-горьким, непонятным и кружащим голову. Андрей Ильич стремительно
сходил с ума и чувствовал, что сходит, и было ему так страшно и сладко, что
даже не пытался остановиться...
...Чуть ли не самым трудным было потом, через двенадцать лет, когда он
смог воспроизвести этот запах. Никому не пожелаю загружать целые комплексы
машин, толком даже не умея сформулировать задание. Какие букеты выдавали
машины! Одоэффектор травил и глушил Ведерникова чудовищными смесями мускуса
и горелой шерсти, мяты, формалина, орхидей - или это одурманенный мозг
подбирал аналогии?..
- Подождите, - сказала наконец Элина, радостно и растроганно отворяя
ореховые глаза. Глаза у нее были странной формы: правильно закругленные
сверху и как бы подрезанные прямым нижним веком. Оттого и сиять умели
по-особому. Дорого бы дал Андрей Ильич тогда, тридцать лет назад, за такой
взгляд при встрече у живого театра.
Она так долго качала головой, не отрывая зачарованных глаз от лица
Ведерникова, что у того в глубине души, опоздав на треть века, шевельнулось
сожаление: а не рано он тогда отступил? Обиделся, видите ли, па черствость,
балованное дитя!
Но Андрей Ильич был мудр и сразу понял: годы. Сейчас она - по привычке к
самовнушению - навеяла себе сентиментальную грусть, а он, Ведерников,
выступает в роли материальной приметы давних лет наряду с какими-нибудь
воробьями или весенними лужицами.
- Я, я самый. И под театром торчал, и письма вам писал на семи страницах,
и стихи.
- Помню, - все так же завороженно глядя, нараспев сказала она. И опять
Ведерников понял, что речь идет не о нем, а о молодой Элине...
III
...Ты умница! Как ты тогда выступала по телевиту! В одной из своих
любимых цветных сорочек с длинными углами воротника, распустив массу
льющихся солнечных волос, ты сидела в моей комнате, за моим столом. А слева,
упираясь спиной в мои книжные стеллажи, оседлал бархатный бабушкин стул
Родайтис, постоянный ведущий "Панорамы искусств". В комнате стоял
неповторимый запах твоей парфюмерии, дразнящий и убаюкивающий.
Как всегда, взвешивая каждое слово, ты говорила о том, почему до сих пор
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг