Землетрясения, эпидемии, междоусобицы... все сошло с ума - атомные
реакторы, самолеты, подводные лодки! Нет, серьезно, ты не видишь
связи?
- Честно говоря, не вижу. - Борис помотал головой. - Я
материалист, милая, и если бы даже допускал существование Бога, то был
бы уверен, что Он действует через законы природы, но никак не иначе.
Доказательств другого - нет...
- Кроме того, - сказал я, - сейчас вовсе не время самых больших
преступлений. Если уж Бог не наказал нас, когда мы строили Освенцимы
и Карлаги, если Он терпел Николая Ежова или Генриха Гиммлера, то
теперь Ему, можно сказать, жаловаться особенно не на что.
- Ой ли? - сказала Арина; и я вдруг вспомнил глаза подростка с
окровавленной щекой и страшные его крики, и с яркостью воображения,
подогретого спиртным, ощутил, что время массового одичания должно быть
оскорбительнее для Творца, чем эпохи открытого зверства.
- Я удивляюсь привычке людей считать, что каким-то космическим
силам есть до нас дело! - развел руками Алцыбеев. - По-моему, это
просто мания величия. Когда летишь над землей, видишь, насколько
незначительное место на ней занимает человек: океаны, горы, пустыни,
льды, джунгли, кажется, просто терпят его.. пока что терпят!
- Вот и я говорю - пока что!.. - многозначительно отозвалась
Арина.
Спят дома, железом прикрытые,
Камень и бетон - напоказ,
Только не спасут перекрытия,
Если будет отдан Приказ.
Только будут площади вырваны
Мегатонным ростом дубов,
Только клумбы, радость невинная,
Свалят строй фонарных столбов.
Ах, неблагодарные дочери!
Старый Лир отомстит стократ.
Продырявят грибные очереди
Благолепие автострад...
- Это что? - с веселым недоумением поднял брови Алцыбеев. -
Неплохо!
- Юношеские, - мрачно сказала Арина. - Из меня ранней.
- Ну, ты сегодня в миноре, мать! - хохотнул Борис, разливая
остатки коньяка. - А хочешь, я тебя удивлю? Здешние эффекты наводят на
мысль об одном странном феномене. Ну, я не буду углубляться в дебри,
но... если говорить очень упрощенно, то это может выглядеть так. -
Уснувший Филипп упал головой на плечо Бориса, тот резко отпихнул
друга, но Филипп не проснулся, а лишь свесился в другую сторону. -
Каждый из нас одновременно живет в двух мирах, двумя жизнями. То есть,
возможно, и больше чем в двух, но мы пока что подозреваем наличие
парности... Вернее, мы живем не одновременно, а попеременно.
Миллиардную долю секунды здесь, потом миллиардную долю - там...
- Где - там? - перебил я. - На другой планете?
- Не знаю, это никому не известно. На другой планете, или в другой
Вселенной, или в другом времени - то здесь, то там, то здесь, то
там...
Опасно наклонившись, Филипп с грохотом упал на пол. Мы втроем
бросились его поднимать, усаживать; он лишь осовело моргал рыжими
ресницами и повторял: "Старики... старики... все в порядке, сейчас все
будет о'кей... старики..."
- Дал бы я тебе о'кей, мудак пьяный! - с чувством сказал Алцыбеев,
встряхивая коллегу. - Надо его на воздух вытащить скорее. А ну, Костя,
бери его с бочкю...
- Может ему крепкого кофе? - предложил я. Не хотелось покидать
насиженный угол, а тем более, тащить пьяного по городским улицам: я
все-таки был в форме.
- Бор, попробуем кофе! - сказала Арина тем самым тоном, против
которого и я никогда не мог устоять, и ладошку положила на руку
физика. - Я попрошу бармена сварить покрепче, а?..
В конце концов, Филипп успокоился, прочно приложась щекой к столу;
мы решили его пока не тревожить, а потом впихнуть в такси.
- Ты очень интересные говоришь вещи, - сказала Арина, и я увидел
(опять же не без ревности), что она действительно увлечена. - Хорошо,
у каждого из нас две жизни: почему же мы ничего не помним о той,
второй? Или... может быть, сны?
- Нет, - мотнул бородой Алцыбеев. - Не можем мы ее помнить. Ведь
каждый раз при переходе полностью изменяется наша материальная
структура - носительница информации. Частицы располагаются в другом
порядке, а потом возвращаются в прежний. Поэтому здесь мы помним цепь
предыдущих моментов пребывания в этом мире; и там, видимо, то же
самое... Точки сливаются в сплошные линии. Две жизни - две
параллельные линии памяти, которые нигде не пересекаются...
- А почему ты решил, что именно _мы_ перемещаемся в какой-то иной
мир? - спросил я. - Может быть, это просто элементарные частицы
путешествуют туда-сюда? Сами по себе частицы - наших тел, воздуха,
воды, камня...
- Нет. Способностью к переходу, по нашим данным, обладают именно
агрегаты частиц. Системы высокой степени организации. Одним словом,
живые. В крайнем случае, механические...
- Жаль, - сказал я. - Очень жаль, что каждому из нас суждено
пройти оба своих жизненных пути, так и не узнав, как живет двойник.
Скажем, здесь ты раб в эргастерии, а в другой жизни - царь, обладающий
богатствами Креза. И никогда даже пальцем не прикоснешься к этим
богатствам...
Амфистрат засмеялся, лица его почти не было видно в густой тени
широкополого петаса. Сидя на раскаленной солнцем ступеньке дома,
философ неторопливо жевал лепешку. Отпил яблочного вина из кожаной
баклаги, блаженно причмокнул...
- Ты не веришь мне, Котис, - что ж, это твое право, у меня нет
доказательств, которые можно пощупать. Но я все же думаю, что каждый
из нас, словно маятник, качается между двумя бытия-ми, появляясь то в
одном, то в другом...
- Что нам с того, Амфистрат, если путь к познанию иного бытия,
по-твоему, отрезан? Сидеть и забавляться домыслами?..
Он смахнул крошки со своих черных мосластых колен, опустил подол
хитона.
- Утешься, Котис. Мне кажется, по воле богов порою мы можем
увидеться со своим вторым "я". Граница между двумя мирами, бывает,
закрывается не сразу... Но так редко, возможно, раз в тысячу лет!
- Утешил! - фыркнул я.
- И слава Зевсу, что редко! - буркнул Амфистрат, поднялся и, не
прощаясь, ушел.
Мне доводилось встречаться с этим странным человеком, уроженцем
нашего полиса, и на родных улицах, и в других городах Эллады
Припонтийской, и даже в Афинах, где он, говорят, спорил с философами,
известными на весь свет. Не было у Амфистрата. ни дома, ни стада, ни
виноградника в городской хоре; не занимался он никаким ремеслом, разве
что иногда брался учить юношей логике и ораторскому мастерству. Вот
так, зимой и летом в заношенном хитоне и видавшем виды петасе, с
мешком и посохом, ходил по дорогам: где подаяния просил, где
подрабатывал, сочиняя речи и стихотворные поздравления, а где, может,
и уносил кое-чего из садов, с огородов... Ходил, беседовал с людьми и
думал, и не было для него, сына раба-отпущенника, жизни иной, и не
было большего наслаждения. Одного я боялся - что однажды прикончат
варвары этого пятидесятилетнего ребенка, сделают какие-нибудь аорсы,
гениохи или синды из его черепа, хранившего высокий разум, чашу для
своих скотских пиров, и ничего потомкам не останется, поскольку
записей Амфистрат не ведет.
Меня немного встревожили тогда слова бродячего мыслителя: что
значит - "и слава Зевсу, что редко?" Нечто темное, зловещее чудилось
иногда в рассуждениях Амфистрата, недоступное простым людям, а
пожалуй, и ненужное.. Я отогнал от себя мрачные мысли и отправился к
морю, где должна была ждать меня Мирина с подругами.
Не устаю любить наш город! Может быть оттого, что редко его вижу?
Да нет, вряд ли. Он как продолжение моего дома; а собственно, почему
продолжение? Это и есть мой дом. Вот иду я верхним городом, главной
нашей улицей, носящей имя основателя полиса, славного Автолика, сына
Евмолпа, ойкиста двенадцати кораблей. Шириною улица в восемь локтей,
вымощена плитами известняка, и даже в самые знойные дни на ней не
жарко, ибо под плитами проходит канал водостока. Справа и слева -
сплошные стены, где чередуются охристый кирпич, розовый мергель,
желтоватый известняк; а дом Филократа, начальника агораномов, сделан
из гранитных камней, красноватых, с горящими на солнце синими искрами,
- то был балласт корабля, пришедшего из Коринфа. Кто побогаче и любит
прихвастнуть перед соседями, прямо в кирпичную или каменную стену
встраивает белый портик с колоннами: но мрамора в городе мало, весь
привозной, и стоит очень дорого.
Слева открывается агора, вся обставленная стелами, где высечены
разные декреты. Помню, как давным-давно перед самой высокой из стел я,
среди прочих мальчиков, только что посвященных в эфебы, давал клятву
гражданина. Текст клятвы был вырезан на камне, и наш учитель из
гимнасия незаметно дирижировал, чтобы мы хором произносили звонкие,
полные гордости слова... Клятву я помню до сих пор.
Между агорой и воротами теменоса - рынок, обожаемый мною в
детстве, милый рынок, куда я сотни раз ходил с матерью, упрямо
выторговывавшей каждый обол, и с рабынями, назначенными таскать
покупки. Чего там только нет! Виноград из нашей хоры, зеленый под
седым налетом, янтарный на просвет или почти черный; дыни свежие и
сушеные, полные сладкой кровью вишни, мед пчелиный в горшках и в
сотах, сыры коровьи и овечьи, топленое молоко под глянцевой коркой,
ноздреватый хлеб... А плоды из иных стран света, которым и названия не
упомнишь, привозимые краснобородыми персами: зеленые, длинные, веером
растущие, точно пятерня великана, и желтые, истекающие липким соком,
и колючие шишки с тыкву размером, на разрез белые и душистые, как
роза!..
Неподалеку навалом лежат морские чудеса: еще раздувает жабры
какая-нибудь рыбина, выловленная утром, еще подрагивают клешни
морского гоплита - тяжеловооруженного краба... Дальше финикийское
стекло с голубыми и красными зигзагами; расписанная черным, под
старину, посуда столовая из Афин; фигурные лекифы для благовоний, при
виде которых я ребенком просто сходил с ума, - сфинксы с золотыми
волосами, маленькие сирены, смешные пузатые варвары... Настоящие,
живые варвары тоже встречались в рыночных рядах, мы с матерью их
побаивались. Бородатые, вечно под хмельком, сверкая налитыми кровью
глазами сквозь мокрые спутанные космы, задирали они губы степным
коням, показывая покупателю их звериные зубы, или доили напоказ
приведенных коров, или молча сидели перед грудами вяленой рыбы, под
сенью развешенных бараньих шкур и выделанных кож, и на попытки
торговаться лишь трясли головами.
А как любил я бродить по рядам виноторговцев! Еще совсем малышом
научился без ошибки различать амфоры: пухлогорлые хиоские, осанистые
коринфские, лесбосские с изящным круглением ручек; амфоры боспорские,
синопские, фаросские, гераклейские - я узнавал даже клейма отдельных
мастерских.
После всех покупок мы с матерью обязательно заходили в обжорный
ряд, где глаза выедал дым бесчисленных жаровен, - взять на драхму
жареной тресковой печени или баранины, которые казались куда более
вкусными, чем дома, с горячей лепешкой, с молодым мутноватым вином...
А вот площадки рабов я по-настоящему боялся. Людей для продажи
поставляли в основном варварские князья, наши союзники: это были
военнопленные, все, как один, угрюмые, волчьеглазые, часто с
полузажившими ранами. Скованные, опутанные веревкой, стоя и сидя под
соломенным навесом, они такими взглядами провожали проходящих, что
казалось, только развяжи, и вцепятся зубами в горло... Даже странно,
как из них потом выходили смирные домашние рабы или труженики
эргастериев.
Рынок, с его толчеей и приятными, но грубыми запахами рыбы, кожи,
уличной стряпни, обрывается неподалеку от ограды теменоса. Там - порог
иного мира, без суеты, шума и корыстных чувств, тихого, светлого и
благодатного. Сизой зеленью священных оливковых рощ захлестнуты
колонны белого периптера - храма Аполлона Дельфиния. Печальные темные
кипарисы, дубы, уличные алтари - все спутано плющом и диким
виноградом, но галечные дорожки чистятся ежедневно. Над большими и
малыми храмами главенствует вознесенный на ступени, пышный дом
Афродиты Навархиды (думал ли я когда-нибудь, что мне доведется через
два моря везти ее статую для этого самого храма?). Его карнизы
раскрашены синим, и изнутри порою доносится стройное пение, а по
крыльцу гуляют ручные белые голуби.
За теменосом - самые важные и почитаемые мастерские города,
дымные, горячие кузницы. Столбы копоти от сыродувных печей во дворах,
оглушительный лязг, шипение закаляемого металла. Тут же лавки, где
можно купить и добрый эллинский меч, и панцирь с чеканными рельефами,
и хитрый замок для амбара, и женское полированное зеркальце, и набор
тонко откованных инструментов для врача...
Но ближе, ближе к морю! Все свежее воздух, и, облизнув губы, уже
чувствуешь соль. Улицы становятся наклонными, разделяются на террасы.
Справа, за черепичными крышами, - высокая закругленная стена. Здесь,
на ровном плато, мысом выступающем из пологих склонов, выстроен наш
театр. Туда я тоже попал очень рано, мальчишкой: ерзал на скамье,
мешал родителям, бесконечно тосковал во время драмы Еврипида - даже
Беллерофонт, летавший на крылатом коне, не развеселил меня, - зато
бурно оживился на комедии и так хохотал, глядя на огромные кожаные
фаллосы актеров, что тут же получил трепку от отца.
Вот она, дышащая прохладой синяя грудь, гармонический шум прибоя!
Но прежде, чем очутиться в гавани, надо пройти улицы нижнего города,
ремесленные кварталы. Тут уже не увидишь ни портиков, ни двухэтажных
строений с садами и дворами, вымощенными разноцветной галькой. Узкие
путаные улочки, горячая пыль, глинобитные стены да запах луковой
похлебки. Знаю, что за этой оградой - большие винодельни Парфенокла,
оттуда всегда тянет кислым запахом сбродивших выжимок. Ребенком я
любил поглядывать, как под собственную дикарскую песню - "хей, хей!"
- дружно топчутся на давильной площадке рабы с ногами, словно бы
окровавленными до колен.
Одной улицы я в юности старался избегать, именно той, где
выставлены гробы на всякий вкус, вернее - на всякий кошелек: и простые
дощатые сундуки, и целые погребальные дворцы с двускатными крышами,
колоннами, акротериями... Самая мысль о смерти всегда была мне
тошнотворна. Но как миновать улицу гробовщиков, если именно она
выводит на пригорок, откуда разом распахивается все побережье от края
хоры до верфей и складов зерна в тылу лиловых гор, окружающих залив!
Берег плоский, сухой, с редкими озерцами гнилой соленой воды,
истоптанный копытами, - молодежь любит скакать здесь на конях; ряды
вывешенных для просушки рыбачьих сетей, а далее - первые нагромождения
скал, скрывающих природные купальни.
Я пошел тогда берегом, навстречу налетавшему соленому ветерку,
затем побежал. Не терпелось увидеть Мирину, пересказать ей нашу беседу
с Амфистратом. Милая моя, хотя и мало чему обучена, но любопытна к
тайнам мира, и о многом с ней можно поговорить. (Как ни странно,
тиранолюбивому Ликону тоже нравятся свободные и развитые девушки:
какой-то древний законодатель учил спартанцев, что их дочери должны
упражнять и ум, и тело так же, как юноши, даже участвовать вместе со
сверстниками в состязаниях, не стыдясь своей наготы).
За нагромождением мокрых глыб, поросших снизу скользкой зеленью,
за лабиринтом прогретых луж, где я несколько раз оступился, распугав
стаи мальков, увидел я крошечную глубокую бухту, отгороженную от
прибоя черной каменной челюстью. На галечной косе сидело несколько
юношей: один из них, с увядшим розовым венком на голове, лениво
перебирал лады сиринкса, другие сражались в кости, еще один, подстелив
гиматий, спал под вогнутой стеной пещеры. В воде играли девушки,
борясь друг с другом, шутливо топя; звонким шлепкам и визгу вторило
пещерное эхо, отголоски прихотливо складывались с тихими рассеянными
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг