Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
     Он постучал папироской по крышке серебрянного портсигара, ожидая, пока
я поднесу огня. Забыл сказать, что на каждый из пяти пальцев его правой руки
было надето по кольцу, а запястье левой схвачено браслетом часов. И часы,
и кольца, были дорогими и необыкновенными. По одному из широких колец
шла арабская вязь; на другом угадывалась надпись, сделанная кириллицей.
Кроме того, я успел совершенно точно разглядеть две переплетенные буквы
на портсигаре - вероятно, инициалы владельца. Я не удивился бы, если бы
узнал, что Габриэль показал мне их специально. Поистине дьявольские штучки!
Вероятно, он хотел, чтобы не я вел его по следу, а мои непроизвольно
возникающие мысли... Но он ошибся. У меня не возникло ни одной предательской
мыслишки. Инициалы ни о ком мне не говорили, а самого портсигара я никогда
раньше не видел.
     Я поднес ему свечу, держа руку лодочкой, чтобы воск не капал на его
голое тело. Я старался быть хорошим, услужливым слугой и надеялся, что
он это оценит. Напрасно надеялся... Габриэль затянулся пару раз; я услышал,
что папироса, тлея, издает прелестные звуки, напоминающие отдаленную
трескотню цикад. Дымок свивался в спирали, которые ввинчивались в стены и
исчезали. Пепел по-прежнему носился под потолком стайкой серых птичек и
не оседал. Узор инея на стекле составил ясную зеркальную надпись из одного
слова: "LIEBESTODS*".
     - Санчо, сынок, пора тебе начинать отрабатывать свой хлеб, - заметил
Габриэль с безжалостной улыбкой, хотя я еще не съел ни единой корочки с его
стола. - Кто может знать о смерти Шепота? Подумай об этом. У тебя есть
время - до утра.
     - У нее уже нет времени, - добавил он, имея в виду Долговязую.
     А может быть, я чего-то не понял.

--------------------------------------
* LIEBESTODS - Любовь до гроба (нем.)
--------------------------------------

                                *    *    *

     Утром он прогнал Мадлен, как последнюю потаскуху. Она не произнесла
ни слова. Оделась и ушла, не умывшись и не расчесав своих спутанных волос.
У Долговязой, при ее внушительных габаритах, был вид собачонки, не
понимающей, за что на нее рассердился хозяин. А ему она просто надоела.
     Прежде чем приступить к делам, Габриэль принял ванну и выпил две
чашки крепчайшего кофе. Между первым и вторым номерами утренней программы
он извлек из кармана сюртука плоскую флягу из нержавейки и приложился к ней,
объявив, что это "спиритус мунди". Но моих чувствительных ноздрей падшего
аристократа коснулся аромат, знакомый с детства и уже основательно
подзабытый. По-моему, во фляге было не что иное как старый, божественно
старый коньяк.
     Стоило мне учуять этот запах, и на внутренней стороне век возникли
картинки из моего детства - призрачные, замутненные капризами памяти,
непоправимо далекие, - и все же от них сладко щемило сердце. Я видел
интерьеры пентхауза в старинном замке моего отца; витражи, сквозь которые
падал лунный свет и ложился на пол голубоватыми бесплотными плитами;
гигантских черепах и клонированных русалок, томно круживших в
кристально прозрачных водах бассейна; полуистлевшие полотна и голограммы
скульптур; людей в пятнистых масках - то ли охранников, то ли наемных
убийц, то ли просто участников бала-маскарада; пары, завораживающе
медленно двигавшиеся в странном танце под тягучую мелодию "Кашмир"...
Что-то мешает мне "видеть". Может быть, слезы затуманивают взгляд,
обращенный внутрь...
     Но вот туман рассеивается. Следующая картинка. Мне восемь лет, я сижу
на возвышении у стены громадного зала. Ряды колонн тянутся вдаль, до самого
горизонта. Это называлось "развивающийся храмовый интерьер"...
Невообразимо красивые дамы подходят и целуют мою вялую руку с голубыми
прожилками вен и кусочками змеиной шкуры на ногтях. Мне скучно, и шелест
атласа напоминает лишь о том, как шумят крылья летучих мышей в заброшенной
часовне (наверное, уже тогда было ясно, что я не создан для наслаждения
властью, а лишь для меланхолических грез, - но никто не потрудился вникнуть
в это)...
     Отец возвращается из Лабиринта Чудовищ, и все собравшиеся приветствуют
его с очередной победой, но не слишком бурно - ведь нет вообще ничего
важного, и чрезмерное проявление чувств, равно как и придание чему-либо
особого значения, считается дурным тоном. Отец говорит, что видел тень
Сияющего Зверя, и при одном только упоминании о Звере возникает зловещая
пауза, наполненная тревогой и благоговением...
     Затем отец снимает шлем виртуальной реальности, перчатки с сенсорами и
отдает их груму. Группа продолжает играть; музыка звучит бесконечно; пары
вычерчивают на гладком полу траектории, как звезды, вечно летящие сквозь
пустоту... Нам далеко до Древнего Рима. Мы растеряли даже звериную жажду
обладания. Разврат у нас не так чудовищен, развлечения не столь кровавы, а
насильственная смерть попросту театральна. Она так же хорошо изучена во всех
мыслимых видах и так же бесцветна, как любые стороны жизни. Кровосмешение?
Мы давно уже считаем себя выродившимися. Все было, испробовано и повторится
несчетное количество раз. Все человеческие пороки банальны и скучны, как сама
добродетель. Тоска библейского меланхолика передается по наследству, будто
вирус. В наши времена ее разделяют даже дети. Вялую агонию дряхлого старца
можно без труда распознать под любой маской. Что-то надломилось в стебле
поколений - и поник жалкий, нераспустившийся цветок. Вниз, вниз - теперь
уже только вянуть, глядя вниз, и сбрасывать лепестки... И при этом у нас
чрезвычайно низок уровень суицида. Все хотят до конца испить горький яд в
надежде, что он окажется лекарством. Но доза слишком велика. Да и
надежда - всего лишь обреченный выкидыш разочарования...
     Как можно жить, если любое деяние заранее представляется бессмысленным,
а проявление любого чувства - невыносимо фальшивым? Если каждое движение,
каждый жест отбрасывают тень пошлости? И, что еще хуже, ни в чем нет
подлинной красоты. Даже дьявольское зло перестало быть эстетически
притягательным.
     Мы измельчали до предела; сбежали с полюсов любви и ненависти на
экватор безразличия и посредственности. Крайности пугают нас; это пропасти,
со дна которых нет возврата. Только луна еще вызывает приливы и отливы
угасающего чувства в лунатических душах; ее бледный свет порождает
химерическую суету...
     Сова Минервы заканчивает полет в сумерках. Это век, наслаждающийся
своим падением. Запыленный, порочный, умирающий, отдающий сладким душком
тления, уставший от всего и от самого себя мир, возвращение средневековья,
постиндустриальный упадок, рак цивилизации, переходящий в летаргический сон,
апогей декаданса. Но как назвать то, что окружает меня сейчас?!
     Только мгновение длится очарование, только мгновение вдоха, задержки
дыхания и воспоминаний. Ничтожное количество паров коньяка попадает в мои
легкие... Благодаря этому и за одно мгновение я снова успеваю вернуться на
двадцать лет назад.
     Отец и его ближайшие друзья пили коньяк, один глоток которого стоил
больше иного бриллианта, и аромат напитка тогда казался мне неприятным.
Каждый тост прославлял смерть. Все стихи были о ее сладости. Все песни
выражали жажду небытия...
     Другой вечер. Для него был выбран ландшафт греческого острова. Красота,
губительная для души. Нега, растворяющая и без того подточенные старостью
силы. Невозможная синева небес и вкрадчивый шепот моря, рассказывающего
нескончаемуюю легенду. Белые портики, разбитые колонны, торсы и фиговые
листки героев, бессильные руки богинь, розовые облака цветущих садов.
Несгораемый закат, всепогодная чистота...
     Как только я начинал поддаваться агорафобии, возникал интерьер
картинной галереи, уходящей в бесконечность. Один и тот же портрет
повторялся несчетное количество раз. Повторение обладало несомненным
терапевтическим эффектом...
     Очередной бал. Мать с огромным животом, на восьмом месяце беременности,
сидела в кресле с высокой спинкой и усталым взглядом следила за происходящим.
На ее губах застыла ничего не выражающая улыбка. Отец подходил, прилюдно
прикладывал ухо к животу, а затем целовал его четырежды - крестообразно. И
все вокруг склоняли головы, символически оплакивая скорое возвращение в мир
еще одного несчастного, похищенного природой у вечности и уловленного в сети
сансары. Лицо матери искажалось, становилось жалким и растерянным; отцу
приходилось утешать ее...
     И снова мелодия "Кашмир"; и пейзаж в сложном настроении "жизнь -
пустыня; смерть - оазис; оазис - мираж"; и снова грезы; и снова путь под
черным солнцем и ледяной луной; и вой ветра, засыпающего песком обезлюдевшие
города и обглоданные кости бедуинов; и мрамор, изъеденный эрозией; и
брошенные храмы забытых богов; и тень коршуна, пересекающего ослепительное
небо днем; и ужасающее молчание звезд ночью; и безголовые статуи, к которым
нельзя прикоснуться, потому что они сотканы из лазерных лучей; и неоновые
вывески "Бог тоже забывает" на святилищах чакланов; и черные стяги тоски,
вонзенные в мозг с раннего детства...
     Потом - интерьер "Версаль". Отец удалялся с фаворитками, а мать
прикладывала салфетку к своим губам, намазанным фиолетовой помадой, и
оставляла на ней почти круглый отпечаток с сотнями мельчайших крапинок, и
затем посылала меня к отцу с этим знаком любви, смысл которого я понял
только тогда, когда случайно застал отца в оранжерее с другой дамой. Орхидеи
окружали их, будто бесстыжие глаза флоры подглядывали за противоестественным
соитием. Я не смел мешать. Но однажды отец заметил меня и сказал: "Иди к
нам, малыш. Посмотри: вот святая женщина, думающая прежде всего о благе
нерожденных!" После этого он засмеялся, а она была слишком занята...
     Когда сворачивали ландшафты и отключали интерьеры, я отправлялся бродить
по "настоящим" залам, спускался на лифте в подвалы, на заброшенные этажи,
глотал вековую пыль, потревоженную мною, и понимал, что затхлый воздух может
пахнуть временем. Я перелистывал огромные гербарии растений, давно
исчезнувших с лица земли, трогал бабочек, пришпиленных к картону внутри
вычурных рам, и не испытывал жалости и угрызений совести, когда они
рассыпались в прах. Я отряхивал этот прах и шел дальше, рассматривая
отцовскую коллекцию старинных автомобилей, чучела и реконструкции вымерших
животных, восковые фигуры людей прошлого, читал имена, которые ни о чем мне
не говорили - Ленин, Гитлер, Сталин, Наполеон, Эйнштейн, Гейтс, Гагарин,
Пресли, Тейлор... Сколько я себя помнил, меня окружали муляжи. Все было
более или менее удачной подделкой, призванной механически воспроизвести или
скопировать жизнь в тщетных попытках обрести утраченное.
     Страна вечного упадка... Поверьте, я осведомлен о том, что ничто не
длится "вечно". Скажем иначе: непреходящего. Даже в периоды потрясений или
так называемого "подъема" зерно упадка не пропадает и не гниет. Оно
вызревает где-то в глубине, чтобы дать всходы уже при жизни того счастливого
поколения, котрое избежало гибели на войне и застало сомнительный
"расцвет". Я ни дня не ощущал себя частью развивающегося общества -
по-настоящему молодого, растущего, устремленного в будущее. Кто-то рождается
в чистой земле, а кто-то в трясине. И дело тут не в способностях или желании
что-либо изменить. В паузах бравурных маршей застыла апатия; во взглядах
стариков сквозит разочарование или маразм; рядом с пятидесятилетними можно
ощутить их покорность судьбе и тяжесть времени, убившего их мечты; на веселых
лицах юнцов лежат отсветы кровавого прошлого; все опутано тайной и удушливой
паутиной ВЛАСТИ, а значит - лжи во благо.
     Но времена всеобщей "благодати" никогда не наступят. Я знал это
абсолютно точно. Я - часть этой власти. Я - часть тотального обмана,
мифа о слабом существе, принявшем на себя тяжкий крест тирании...
     И червь непрерывно гложет мое сердце.

                        *    *    *

     ...Что-то, похожее на пощечину без шлепка ладони, вывело меня из
транса. Оказалось, я чуть не пролил обжигающий кофе. Зеленые глаза
Габриэля пристально глядели на меня, и я понял, что они прозревали то же
самое, что вспоминалось мне. Ключик провернулся где-то внутри меня, открыв
одну из тысяч дверей, за которыми заперты демоны... Что ж, я готов был
сыграть с ним в эту игру. Я и сам хотел бы превратиться из дома привидений
с наглухо заколоченными окнами и комнатами - угольными мешками, затопленными
подвалами и слизняками под полом в анфиладу с настежь распахнутыми дверями,
сквозь которую помчался бы свежий ветер и солнечный свет. "Проделай во
мне коридоры, проклятая тварь!" - мысленно попросил я Габриэля. Но он уже
не "слушал" меня. Он пил свой утренний кофе.
     Я придумал кое-что за то время, которое он мне дал. Я решил отвести его
к ясновидящей Кларе.
     Кроме того, я ведь обещал вам оставаться незаметным повествователем, но
слишком много треплюсь о себе. Готов поспорить, что на это тоже была воля
Габриэля. Ничего не поделаешь - ведь я только тень человека, которая
возжелала найти того, кто ее отбрасывает...

                                3

     Клара была чудовищно толстой и вряд ли могла сдвинуться с места без
посторонней помощи. От нее приторно-сладко пахло ароматизированной пудрой.
На протяжении всего приема она сидела, расплывшись на кушетке и обложившись
подушками. Возле ее необъятной левой ляжки примостилась поседевшая и
полуоблезшая пародия на пуделя - дряхлый кривоногий кобель, который, слава
богу, хотя бы не тявкал. Сначала я вообще принимал его за чучело, пока он не
дернулся, а Клара не скомандовала: "Ричард, сидеть!". В пределах
досягаемости ее рук, будто скатанных из рыхлого теста, находилось всего
несколько предметов - жидкокристаллический экран, колода карт, улыбающаяся
кукла с воткнутыми в череп булавками, рентгеновские пленки (опять кости;
всюду проклятые кости!) и логическая машинка Луллия, переделанная из
стариннейшего арифмометра. Весьма скромный, банальный и не слишком
впечатляющий набор, но я не доверял нововведениям.
     Габриэль оглядел интреьер салона и аксессуары со скептической
ухмылочкой. До этого он посмеивался и надо мной. Пока мы пробирались по
улицам города - он верхом на своей бледной кляче, а я пешком, держась
за стремя, - мне пришлось выслушать столько упреков в никчемности, что
их хватило бы на двадцать господ Исповедников. Зато я узнал, что мой новый
хозяин обладает прекрасным чувством юмора, хоть и ядовитейшего свойства.
Не раз он заставлял меня сгибаться пополам от смеха, и я начинал задыхаться,
потому что не поспевал за ним ни телом, ни мыслью.
     Все уже знали о прискорбнейшем происшествии с Малюткой Лохом и старались
держаться от нас подальше. Вместе с тем, обыватели хотели видеть, что
предпримет мэр, и я частенько оглядывался, ожидая появления миротворцев.
Габриэлю же было плевать на все и на всех. Он откровенно издевался над
нравами Боунсвилля, его ветхими строениями и убогими обитателями, но он
еще не был в богатых кварталах и не видел город с "лучшей" стороны.
     А теперь он издевался над Кларой, но та терпела - клиент обещал
хорошо заплатить. У нее было не так много клиентов, а самцы, прожигавшие
насквозь похотливым взглядом - до самой зловонной и непотревоженной
трясины состарившегося лона, - попадались ей очень давно...
     Ясновидящая жила в аккуратненьком домике из красного кирпича с
черепичной крышей. Ухоженный садик с белой скамеечкой под грушей дышал
уютом. Коновязь выглядела чисто декоративной деталью; даже полудохлая кобыла
Габриэля могла бы, попятившись, выдернуть ее из земли и утащить за собой.
Мещанские навесики над окнами и цветочки в раскрашенных деревянных ящиках
успокаивали. Болтали, будто бы Клару много лет назад лишили лицензии
психотерапевта за любовную связь с душевнобольным пациентом. Я допускал,
что и такое могло случиться. Чего я только не насмотрелся - а ведь я был
еще молод!..
     Когда мы приблизились, стало слышно, что в доме заведен патефон.
Хриплый мужской голос, пробиравший до костей, пел на том английском, который
употребляли до смешения языков:
        "...Она говорила ему, что любовь никогда не умрет,
          Но однажды он узнал, что она лгала..."
     Это была старая, забытая песня, и вдобавок пластинка немилосердно
трещала. Но Габриэль вдруг разительно изменился в лице. Мне показалось, что
его кожа почернела и даже сияющие глаза погасли. Через секунду это был
прежний опасный авантюрист, истекавший сарказмом, но теперь я знал, что и
у него есть уязвимые места. Это могло мне дорого обойтись, и я сделал вид,
что ничего не заметил.
     Девочка - то ли служанка, то ли ученица (у Клары не было своих
детей, по крайней мере никто в городе о них не знал) - провела нас в
комнату, погруженную в вечные сумерки. Небрежным жестом Габриэль велел
мне оставаться у двери. Здесь я чувствовал себя неуютно. Какому-нибудь
придурку вроде Малютки вполне могла прийти в голову бредовая идея разобраться

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг