бросил пушку. В конце концов он наткнулся на дверь и вышиб ее своим телом.
Позже мы услышали двенадцать выстрелов. А наутро узнали о том, что
прозревший, но не до конца освободившийся от морока Малютка застрелил
одиннадцать человек у речной переправы. Последним выстрелом он разнес свою
дурацкую башку.
- Говори ты! - сказал человек в красном, обернувшись и ткнув пальцем
в Хому.
- Никто не знает, - пролепетал тот, еле шевеля непослушными
губами. - Шепот умер так давно...
- Я знаю, когда он умер, - бросил чужак. - Я спрашиваю, ГДЕ и КАК он
умер?
- Его убили, - быстро ответил Хома. - Скорее всего. Неизвестно, кто.
Неизвестно, где. Дурной был чело...
Он осекся и остолбенел. Я даже подумал, что сейчас его хватит удар или
толстяк-кабатчик свалится в обморок. Но все обошлось. Незнакомец отклеил
от Хомы свой пристальный взгляд, и тому сразу же полегчало.
- Я собираюсь взять себе его кости, - объявил чужеземец таким тоном,
словно сообщал партнерам ставку в карточной игре. - Тому, кто будет
мне мешать, мало не покажется. А теперь можете продолжать, любезные! -
разрешил он и осклабился.
Кое-кто отнесся к его словам легкомысленно и возроптал. Он продолжал
разглядывать облегченно зашевелившуюся толпу. Может быть, я один догадывался,
что он выбирает себе женщину (разве это не свидетельствовало в пользу
возникшего между нами понимания?). Я ощутил его голод, как будто сам прошагал
тысячу миль, не встретив ни единой бабы.
И он выбрал. Его хриплое карканье снова разорвало кабацкий гул.
- Эй, ты! Иди сюда!
Я проследил за его взглядом и чуть не обмер. Он смотрел на красотку
Мадлен. И снова обрушилась гнетущая тишина, в которой я слышал только
шум моей жиденькой крови, текущей по жилам...
Долговязая яростно сверкнула своими черными жгучими глазами... и встала
из-за стола, за которым ее угощали более удачливые и богатые, но не менее
несчастные, чем я, рабы бесчувственной красоты.
Пока она приближалась к человеку в красном на непослушных ногах, он
медленно расстегивал свой плащ, сюртук и жилет, под которым была не очень
чистая, но прочная джинсовая рубашка. На его ногтях блестел черный лак по
тогдашней моде. В каждом его плавном движении было что-то плотоядное. Этот
человек охотился за костями себе подобных даже тогда, когда делал что-то,
на первый взгляд, невинное. Затем он расстегнул и рубашку.
Мы увидели его волосатую грудь и впалый мускулистый живот, пересеченный
слева от пупа вертикальным шрамом. Потом его заслонили плечи и чудесные
густые волосы красотки двухметрового роста.
- Поцелуй мое сердце, шлюха! - приказал чужак Долговязой.
И гордая Мадлен - надменная, несносная, несгибаемая Мадлен, которая
всегда сама выбирала себе мужчин, безжалостно играла с ними и никому не
принадлежала душой, Мадлен, чей острый язычок был способен уязвить самых
отпетых бандитов в округе, Мадлен, за которой самолюбивые цыганские принцы
недавно бегали, как щенки, - покорно опустилась на колени и стала облизывать
этим своим язычком, доводившим ее любовников до неистовства, его левую грудь.
Пока она делала это, человек в красном даже не смотрел на нее. Он
смотрел на нас с презрительной улыбкой, которая возникала так часто. Он
бросал нам изощренный вызов и ожидал ответного хода. Желательно, не такого
тупого, какой сделал Малютка Лох.
В ту минуту я возненавидел наших трусливых болванов, а заодно и себя,
и почти полюбил незнакомца. Он продемонстрировал мне силу, но источник ее
каждый должен был найти и открыть самостоятельно. Если я сделаю выбор, мне
предстоит трудный и смертельно опасный путь. Однако это будет путь, а не
барахтанье в грязи, от которой нельзя отмыть даже лицо и руки - не то что
душу...
Все смотрели, будто завороженные, как мелькает влажное розовое жало
между коралловыми губами, как оно сладострастно трепещет, играя с соском
мужчины. Мой изголодавшийся парень зашевелился в штанах, и я едва не выронил
кружку с пивом. Чужак оставался абсолютно холоден и спокоен. И все увидели
невероятное: в какой-то момент язык Мадлен раздвинул кожу у него на груди и
проник внутрь. Она застонала; дрожь прошла по ее телу; ногти впились в его
живот. Не знаю, к чему она прикоснулась, но когда язык выскользнул, с него
капала кровь...
Незнакомец взял женщину рукой за подбородок, поднял с колен и
прошептал что-то на ухо. Не иначе, назначил место встречи, где собирался
получить свое. При этом у Мадлен было такое лицо, словно ее, сироту, наконец
приласкала отыскавшаяся мать. И накормила грудью - дала напиться багрового
вязкого молока...
Выслушав его темный шепот, она тут же ушла. За плечами у нее сидел
огромный инкуб, и ее грациозная походка изменилась под влиянием похоти.
Мадлен двигалась так, словно по ее ляжкам непрерывно текло...
Кроме Долговязой, чудовище в человеческом облике подчинило и меня - на
гораздо более долгий срок. Незнакомец выбрал себе столик, за которым пожелал
сидеть один. После Малютки Лоха никто не оспаривал его прав. Я принес ему
пиво, и он дернул за другой конец связавшей нас невидимой нити.
- Как тебя зовут, деточка? - спросил этот мнимый ровесник,
отхлебнувший эликсира бессмертия из чаши самого сатаны, когда тот
отвернулся. Я действительно чувствовал себя сопляком рядом с ним.
- Адам, - промямлил я и только потом сообразил, что впервые за
много лет произнес свое настоящее имя.
- Ха! Слишком много чести. Я буду звать тебя... - он щелкнул пальцами
и на секунду закрыл глаза, словно рылся в памяти, - Санчо. Ты пойдешь со
мной, - сказал он тоном, не терпящим возражений. - Мне нужен смышленый
помощник, знающий эти места. Ты сгодишься. Только сними с себя бабьи
тряпки, и я дам тебе шанс стать мужчиной!
Я послушал его и сделал так, как он приказал. А разве у меня был выбор?
Я заглянул на дно его изумрудных глаз и понял: выбора нет. На дороге моей
судьбы в тот вечер не оказалось развилки.
* * *
...Напоследок он назвал мне еще одно имя.
- Я - Габриэль, - просто сказал он, как будто это должно было
исчерпать мое любопытство.
(Я долго не мог произнести вслух этого имени. С ним была связана одна
старая, светлая и романтическая легенда - история любви Габриэля и Эльги,
чьи имена вливаются друг в друга, конец первого служит началом второго и
наоборот. Это была легенда из моей далекой страны, и я не мог не думать, что
он употребил имя намеренно. Но без Эльги оно было, словно... ампутированная
конечность. Чужое, присвоенное, заимствованное из другой истории, будто
кожа, содранная с невинного человека...)
Одна мысль не давала мне покоя, и я много раз возвращался к ней. Он мог
бы сделать своим рабом кого угодно. Но почему он выбрал именно меня?
* * *
Я посетил свою конуру лишь за тем, чтобы захватить кое-какие вещи.
Однако, лежа в раздумье на голой кровати, решил не брать ничего. Я хотел
бы не только оставить тут тряпки, но и отбросить "хвост", словно ящерица.
Прижатый каблуком "хвост" - мое ущемленное достоинство. Я был внутренне
готов к обновлению, другой жизни, нехоженной дороге - и уже начинал
ненавидеть все, что связывало меня с Боунсвиллем. Здесь не за что цепляться,
не о чем сожалеть. Пропащие годы... Но прежде была гораздо более яркая
история...
Чужеземец заразил меня болезнью, для которой не придумано названия.
В его дыхании был вирус цыганщины, в уверенности - неприкаянность, в
жажде - отрицание, в спокойствии - одержимость, в опустошенности -
свобода.
Я задул свечу и закрыл дверь.
Хозяйка ждала на лестнице, чтобы напомнить в очередной раз о
просроченной плате. Мелочная, суетливая курица. Теперь она казалась мне
смешной... Я, не глядя, сунул ей пригоршню медных монет, которые раньше
пересчитал бы до единого гроша.
Никому ничего не должен. Все мои долги - впереди.
2
Еще недавно мне казалось, что падать некуда, но вот нижняя точка моего
падения. Я сижу в темной комнате отеля, а в соседней спальне Габриэль и
Мадлен предаются безудержной страсти. Не уверен насчет его экстаза, но она-то
уж точно вне себя. Я слышу их тяжелое дыхание, его агрессивное рычание, ее
бесстыдные стоны, визги, сосущие звуки и непристойные словечки, которыми она
осыпает и подстегивает любовничка (впрочем, любовничек, кажется, и без того
хорош). Но для меня эти словечки - как укусы пчел, как прикосновения к
свежим ранам, как поцелуи окровавленных губ, запечатленные на черной гниющей
коже...
Мое сердце тоже кровоточит. Я предал свою незрелую любовь, даже если
перепутал ее с похотью. Что бы там ни говорили, похоть - снаружи, а
любовь - внутри... Я считал малодушным заткнуть уши или попросту убежать.
Не лучше ли умереть, как мужчина, ворвавшись в спальню с ножом в руке? Я ведь
знал, что не успею вонзить клинок ему в спину. Со мной случится то же, что с
Малюткой. А если сверху окажется Мадлен? Я догадывался, что сделает Габриэль.
Он заставит меня убить ее - как бы случайно, по ошибке, в состоянии аффекта.
Он свяжет нас кровью. Я принесу ему человеческую жертву, и он примет ее
благосклонно. Это будет жертва от себя - себе же. Через меня. Я - всего
лишь посредник в его жутковатых играх. Так что мне оставалось лишь ждать,
копить злобу, искать источник силы и надеяться, что когда-нибудь ее окажется
достаточно, чтобы разорвать темную цепь, которой он сковал меня.
Другие постояльцы отеля тоже невольно слушают ночной концерт. Никто
не смеет возмутиться. На всех девяти этажах - оцепенелая тишина. Кстати,
отель называется "Турист". Все уже стали постепенно забывать, что означало
это слово. Оказывается, в старину было полно кретинов, которые путешествовали
исключительно ради собственного удовольствия. Можете себе такое представить?
Это было что-то вроде общедоступного развлечения, к тому же - почти
совершенно безопасного. А костями тогда интересовались разве что археологи,
палеонтологи или законченные извращенцы...
Чтобы отвлечься от происходящего за стенкой, я думал о тех невообразимых
временах и пытался представить себя шагающим к горизонту - просто так, от
скуки и безделья, - или разводящим костер посреди темного дикого леса -
тоже просто так, чтобы отдохнуть на природе. Пока я думал об этом, наступила
глубокая ночь, и внутри черной рамы окна ярко запылали звезды...
Постельные утехи возобновляются. Мадлен плевать на всех. Она не
принадлежит себе. Она вопит, как кошка, раздираемая инстинктом. Уже
непонятно, что выражают ее дикие вопли - наслаждение, боль или ужас перед
наступающими кошмарами. Луна равнодушно пялится в окна, а на столе, источая
приторный аромат, увядает цветок, вынутый из ее волос...
Вопли стихают нескоро. Пытка заканчивается, но я жду ее продолжения.
Слышны какие-то шмыгающие звуки. Кажется, Долговязая плачет. Что-то хлюпает,
как будто постель пропиталась потом, соком и спермой.
- Санчо! - зовет Габриэль. - Принеси вина, болван!
Наверное, он испытывает меня своими издевательствами. Хочет посмотреть,
до какой степени простирается человеческая низость, где предел терпения, за
которым исчезает страх. Мне еще далеко до этого предела. О, я готов выдержать
многое, чтобы обрести запретную силу! Габриэль показал мне мою награду, и
теперь я не остановлюсь ни перед чем...
* * *
Я откупорил очередную бутылку "вермута", взял два чистых бокала,
поставил на поднос и открыл дверь в спальню.
Они лежали на кровати, как два загнанных зверя. Свеча чадила на низком
столике, где валялись побрякушки Мадлен, поспешно сорванные, но уже
успевшие покрыться плесенью. Ее платье и надушенное тонкое белье были
брошены на пол, а нижняя юбка зацепилась за перекладину дешевого гипсового
распятия из тех, что обычно можно видеть в отелях и домах бедняков. Его вещи
были аккуратно сложены на стуле; рака стояла возле изголовья. Шляпа была
надета на вазу и больше, чем когда-либо, напоминала чучело фантастической
птицы. Красный плащ висел на вбитом в стену гвозде.
Повсюду порхали хлопья пепла, как птицы, уменьшенные до размеров
мотыльков. Была душная ночь, но оконное стекло покрылось инеем. Много
странного было в той комнате. А я долго не мог оторвать взгляда от
простыней, запачканных кровью так обильно, будто здесь резали петуха.
- Что уставился? - спросил Габриэль. - Эта сука протекает, как
дырявый мех. Зато сегодня она точно не заполучит гаденыша в брюхо!
"Ну так подстелил бы ей свой плащ", - подумал я, но, конечно, не
посмел ничего сказать.
Мадлен лежала, широко раздвинув ноги, и безучастно глядела в потолок. В
ее щель, окруженную темными волосами, были засунуты четки на разорванной
нитке, и казалось, что она плодит одну за другой белых улиток. Бедра
покрывала какая-то розовая пена. Под ногтями запеклась кровь. На груди были
различимы следы укусов. Поскольку она все еще глубоко дышала, я ни на секунду
не принял ее за мертвую.
Габриэль тоже не потрудился укрыться при моем появлении. Его остро
заточенный и татуированный сук, не утративший твердости полностью, изгибался
в виде буквы "S". На нем были заметны следы хирургического вмешательства,
в результате чего он превратился в орудие утонченного и извращенного
насилия. Судя по Мадлен, она получила полное представление о его
возможностях.
Габриэль вырвал у меня из рук бутылку, отпил из нее залпом больше
половины и очень скоро уже не выглядел утомленным. То ли он умел быстро
восстанавливать силы, то ли усталость его была наигранной и фальшивой, но
признаки ее исчезали так же легко, как пот испаряется с горячей кожи.
У него на шее была татуировка - свившиеся между собой змея и
затянутая веревочная петля виселицы. Во впадине солнечного сплетения
блестела бляха в виде звезды с номером и встроенным чипом, запустившая
свои лучи-контакты под кожу. Кажется, это была бляха жреца-чаклана, но даже
дети знают, что чакланы не собирают костей! Они только отправляют обряды
Возвращения (как будто одного этого мало!). Откровенно говоря, я не мог даже
вообразить, что случится, если один и тот же человек попытается совместить
оба занятия! Это было строжайше запрещено и грозило чем-то худшим, чем адская
погибель. Табу такого рода не нарушаются никогда, в противном случае рушится
все, и тогда не о чем больше говорить...
И я пришел к выводу, что этот человек, назвавшийся Габриэлем, был
ренегатом, осужденным и изгнанным из секты за поистине чудовищную ересь.
"Не многовато ли для тебя?" - подумал я, чуть ли не пожалев его в эту
минуту. Я, червь под сапогом, мог искренне жалеть того, кто даже не заметил
бы меня, если бы раздавил! Он будто принял на себя груз нескольких, не самых
праведных, жизней и нес его, высоко подняв голову, - в то время как я не
сумел справиться и с тяжестью одной судьбы.
Но он обладал редким даром все портить, вырывать с корнем ростки
привязанности и выскребать зародышей любви.
- Хочешь развлечься? - спросил он у меня, мотнув головой в сторону
Принцессы. Он знал, знал о моей тайной страстишке!
Я посмотрел на красотку Мадлен. Той было все равно. У нее в зрачках
клубились тени, и я сомневался, что они когда-нибудь рассеются полностью.
Теперь это была просто мягкая кукла. Подушка для булавок. Можно было
воткнуть в нее и свою, но зачем? Я смотрел на нее и с невыразимой печалью
прощался с нею. Мы будто расставались, не познав восторга близости.
Она была все такая же красивая, но потеряла для меня всякую
привлекательность. Он выпил из нее жизнь.
Я покачал головой.
- Сентиментальный слизняк! - засмеялся Габриэль, прочитав мои
мысли, и мне стало не по себе. Я видел, что он прикидывает, не устроить
ли оргию, не вовлечь ли меня прямо сейчас в хоровод содомского греха,
не подобрать ли и ко мне такого же ржавого ключа, которым он имел
обыкновение заводить и ломать свои живые игрушки. Он знал, как устроен
механизм внутри каждого из нас, и мог бы вынуть пружину, заставлявшую
меня двигаться и жить.
Потом он, видимо, решил, что ему пока достаточно одного сломанного
человечка, а другой пусть подождет, повисит еще на тонкой веревочке,
которая или задушит его, или оборвется. В любом случае человечку конец, но
надо было считаться с практическими нуждами...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг