-- Вполне понятно. Но ваше сопротивление только ухудшит положение
вещей. Есть то, чего невозможно избежать.
И все-таки я попытаюсь, подумал он. Что сделать, чтобы они оставили
его в покое? Он туговато соображал после бессонной ночи.
-- Мне надо работать. Я подумаю.
-- У вас нет на это времени. Боюсь, что в любом случае мы будем
вынуждены выполнить свой долг.
Фанатики, решил Марк. Наихудшая разновидность. Даже хуже помешанных. С
такими невозможно договориться. И такие не откажутся от попыток добиться
своего. Все остальные люди для них -- мусор, прах под ногами, досадная
помеха. "Долг!". В чем состоит их долг? И где гарантия, что долг этот
правильно понят?..
Отчаянно не хотелось подставлять им спину. И все же он сделал шаг
вперед, и они расступились, пропуская его. Что дальше? Положат его рядом с
Малышом и отправятся к нему домой? Это не исключалось... Пока он шел по
коридору, все время ожидал некоего враждебного действия -- не удара по
затылку, конечно, а чего-то более тонкого. Может быть, даже слов, которые
будут произнесены ему вслед и станут последней каплей...
Впрочем, старик и так заронил поганое семя, а из этого семени уже
успели прорасти страх и растерянность. От былого меланхолического благодушия
не осталось и следа. Ядовитое жало засело в мозгу, отравляя существование.
Марк был выбит из колеи и завяз в топкой грязи на обочине. В таком состоянии
обычно совершаются глупости. Сознание этого парализовало волю. Нарастало
отвращение к себе. И возникало совсем уж нелепое ощущение вины. Перед кем?
Перед женой и сыном. Особенно перед сыном -- ведь тот казался таким слабым и
беззащитным. "Да, я спасал его пару раз, но смогу ли я защитить его от
ЭТОГО?" Ответ был ясен. Он ничего не мог противопоставить невнятной угрозе,
таившейся где-то внутри бездушного механизма, состоящего из миллионов
роботизированных существ, ищущих выгоды и наслаждений. За пределами
ближайшего окружения происходили вещи, которые он не мог контролировать.
Жалкий обыватель...
Он завернул на кухню, где находился ближайший телефон, и схватил
трубку. Людочка, готовившая закуски, подмигнула ему, но Марк вряд ли вообще
ее заметил. По пути он задел стопку подносов, и те рухнули на пол с
металлическим грохотом. Марк даже не обернулся. Людочке показалось, что он
малость не в себе. Но и не под кайфом -- слишком собран и сосредоточен.
Марк набрал свой домашний номер, потом оглянулся и неожиданно послал
Людочке воздушный поцелуй. "Я все уберу", -- сказал он после третьего
длинного гудка, ожидая, что Дина вот-вот снимет трубку. После пятого гудка
он решил, что она уже спит. После двенадцатого стало ясно, что ее нет дома.
Или отключен телефон. Оба варианта Марка категорически не устраивали, ибо
оставляли простор для различных домыслов и подозрений.
На всякий случай он перезвонил. Снова была засасывающая пустота между
гудками, а сами гудки -- будто механические вопли тревоги, заблудившиеся в
проводах... Может, все гораздо банальнее? Она могла пойти к кому-нибудь из
своих бесчисленных приятелей или подруг и заперла дома Яна, а тот спит
крепко. Даже слишком крепко.
При мысли об этом Марка прошиб холодный пот. Он бросил трубку, про себя
послав Динку к черту. Хорош он будет, если начнет обзванивать своих друзей,
разыскивая жену в Новогоднюю ночь! Впрочем, оставить сына одного -- это так
не похоже на нее. Он не мог упрекнуть ее в отсутствии должного внимания к
ребенку и пренебрежении семьей...
"Не будь самоуверенным болваном! -- сказал он себе. -- Ты испортил ей
третий праздник подряд. И ты думаешь, что она не найдет, с кем развлечься?
Желающих хоть отбавляй..."
Ну так поезжай и убедись сам, подсказывал маленький сволочной двойник.
Но он ведь не о жене беспокоился, а о сыне. Как там говорил старик -- "Пока
мы с вами болтаем, может случиться все что угодно"?..
Тут Людочка пристала к нему с вопросами: "Эй, все в порядке? Почему
такой бледненький? Что это с тобой, лапуля?"
Он нервно засмеялся.
-- Сам еще не знаю...
-- Кофе выпьешь?
-- Некогда. Труба зовет... Устал, как собака, -- неожиданно для самого
себя пожаловался он.
-- Понимаю. Я тоже с копыт валюсь. Пару часов осталось. Эх!.. -- она
сладко потянулась, предоставляя Марку возможность полюбоваться тем, как
взыграли спелые грудки под тонкой тканью клубной униформы. -- Зато потом
возьму неделю отпуска. Шеф обещал.
-- Что будешь делать? ("О чем я треплюсь? Разве это меня интересует
хоть в малейшей степени?!")
-- Махну со своим парнем на лыжный курорт.
-- Неплохо. Я его знаю?
Людочка хихикнула:
-- Вряд ли. Мой новый. Денег куча и к тому же разведенный. Адвокат с
собственной конторой.
-- Импотент, наверное?
-- Сама вначале так подумала. Представляешь -- нет!
-- Уникально. Где ж ты откопала это сокровище?
-- В "Короне" подцепила. Вот увидишь -- я отсюда свалю. Тоже хочу
побыть богатенькой стервой. Никто меня здесь не ценит... -- она кокетливо
потупила глазки, ожидая опровержений.
-- Живут же люди! -- сообщил Марк навесному потолку. -- Осторожнее
там, на курорте. Береги себя, куколка. Не поломай ножки!
-- Еще бы! -- воскликнула Людочка, переступая, как молодая
кобылка. -- Мой самый ценный товар...
Тут ввалился пожилой официант Ромочка и принялся пересказывать какую-то
хохму, приключившуюся с пьяненьким клиентом. Официант был гомиком, и бабы
его обожали. Ромочка смеялся, подвывая, Людочка округляла глаза и тоже
вставляла "хи-хи" в нужных местах.
Марк не слушал. Он поймал себя на том, что тянет время. И ему это вовсе
не казалось противоестественным. Он находился в таком положении, когда любое
необдуманное действие может только навредить. Дернешься -- и по
неосторожности порвешь единственную нитку, на которой еще держится
относительное благополучие. Надо довериться кому-то, кто знает больше. Но он
отверг сомнительную "помощь" совсем недавно...
Ни к чему не обязывающий треп был неуклюжей, абсурдной попыткой
зацепиться за старое, понятное и, в общем-то, удобное существование,
убедиться в том, что все о`кей. Но чем дольше он тянул резину, тем с
большей ясностью ощущал себя трусливым подонком, УЖЕ продавшим своего
ребенка -- лишь бы его, усталого папашу, оставили в покое. Реакция на уровне
моллюска. Хотелось спрятаться внутри своей раковины и захлопнуть створки,
однако нож нечистой совести безжалостно выковыривал его оттуда, и
беззащитная мякоть болезненно соприкасалась с враждебной внешней средой.
-- Ну, пора. Пошел, -- сказал он, отдавая приказ самому себе.
-- Ты еще здесь? -- промурлыкал Ромочка, удивляясь. -- Ну ты даешь,
деточка! А мальчики уже начали...
* * *
Когда Марк пробирался через зал, группа играла "Снегопад" Маузона.
Изрядно "подкисленный" вариант. От оригинала остался один скелет. В
хорошие времена (закончившиеся кое для кого совсем недавно) Марк накручивал
на этот костяк спирали шизоидных воплей саксофона. Музыка была предельно
абстрактной и в то же время глубоко физиологической вещью. Марку приходилось
слышать, как великолепно играли иногда самые тупые, ограниченные и
сволочные из людей. Значит, невыразимое гнездилось в каждом... А сейчас
Гоша был особенно хорош, обрамляя клавишными зиявшие пустоты. Суперстар,
как оказалось, слегка перебрал и уже свалил в отель на клубном "линкольне".
Наверняка ему и девку подсунули. Тем лучше.
-- Покурил? -- спросил Марк в самое Гошино ухо, глядя на бокал, который
стоял на рояле. В бокале осталось примерно на палец жидкости. И там же плавал
окурок сигареты "lucky strike", если только он не ошибался. Но вряд ли он
ошибался... Наклоняться и рассматривать этот натюрморт с близкого расстояния
он счел неуместным.
Гоша повернулся к нему и сделал большие глаза, лаская клавиши пальцами,
форма которых выдавала сладострастие. Потом подозрительно прищурился. Марк
прочел на его физиономии пару немых вопросов: "Ты о чем это? Коксу
нанюхался, скотина?".
Он решил замять. У него появилось куда более важное дело.
4. ВИНС
Эх, дядя, дядя... Ты был единственным по-настоящему сильным человеком
из всей нашей семейки генетических неудачников. Ты выжил во время войны;
ты преодолел проклятие рода; ты шел своей дорогой в дохлые времена, не
обращая внимания на укусы терзавших тебя собак (верные друзья и, что еще
более невероятно, верные женщины зализывали твои раны), -- и на финише ты
выглядел лучше других. По-моему, ты был просто великолепен.
Ты лежал в гробу безмятежный; на твоем застывшем лице обозначилось
даже некое подобие улыбки, и это было так похоже на очередную мистификацию,
что мне тоже захотелось улыбнуться, но мой "всадник" тогда еще работал
нормально, соответствующий импульс был послан, и я подавил улыбку, трусливо
и торопливо сжевал ее, убил в себе чистую радость, получив твое последнее
послание. Ты будто говорил мне: "Держись, пацан! Все эти похороны -- херня,
фальшивка и дешевый спектакль. Будь самим собой. Научись свободно смеяться!"
Неужели действительно было так важно, что подумают обо мне все эти
люди, собравшиеся чинно поскорбеть, а затем выпить водочки, поговорить о
том, как мало им осталось, увидеть тупик в конце, ужаснуться и снова
зажмуриться? А до того они могли принять меня за идиота, кайфолома,
бессердечную и неблагодарную тварь. Был повод задаться вопросом: на что же
способен этот человечек, улыбающийся над гробом любимого дяди? Я был твердо
уверен: хотя бы один из присутствующих состоит в спецкоманде.
...Ты разительно отличался от всех покойников, которых мне приходилось
видеть. Не скажу, что у меня богатый опыт по этой части, и хоронил я,
главным образом, стариков и старух, однако ты любому дал бы фору в сто очков.
Даже в смерти ты не стал куклой. Я не мог представить себе, что тебя
обмывают, потрошат, подвязывают тебе челюсть, кладут монеты на глаза,
наряжают, словно жениха перед встречей с костлявой невестой... Впрочем,
самое смешное, что так оно и было.
Потом я разглядел у тебя на голове плохо замаскированное отверстие.
То ли череп был пробит пулей, то ли остался след хирургического
вмешательства. В последнем случае нет ничего удивительного -- соответствующая
операция по изъятию "всадника" обязательна в течение тридцати шести часов и
для всех без исключения. Ему же, бедняге, нечем питаться в трупе... Я так
понимаю, что этим ребятам, сидящим на самом верху и дергающим за ниточки, не
нужны муляжи с высоким коэффициентом общественной полезности. Хватит и
живых. Но мне было достаточно и подозрений. Постепенно я внушил себе, что
тебя убрали. Так было... романтичнее, что ли. Хоть и дешевая романтика,
однако лучше, чем никакая.
...Твое лицо... Как мне сохранить в памяти твое лицо? Гипсовая маска,
фотография, видеозапись -- все это не то. Память изнашивает образы, как
тело -- старую одежду. В конце концов остаются лохмотья, неспособные согреть
и прикрыть голую уязвимую кожу. Нужно воспроизвести слишком многое: ту
черную осень; грачей в опрокинутой луже неба; оцепеневшие деревья;
гробокопателей, с вожделением ожидающих награды за старание; людей в
лоснящихся плащах; дурацкие надписи на венках; запах сырой земли и гниющих
листьев. И твое лицо -- незначительный рельеф над ровным, как горизонт,
краем гроба. Ни следа болезни или усталости. Только легкая синева, будто
нас разделял грозовой фронт.
(Теперь, несколько месяцев спустя, тускнеют и картинка, и боль. Боль
становится тупой и прячется в глубине; это уже никак не связано с тобой,
дядя. Это скорбь по самому себе.)
Когда закрывали крышку гроба, я не смотрел в него. Грязь, красное
дерево, облупившаяся позолота, цветы, мелькающие лопаты, облегченные
вздохи и всхлипы, -- но тебя-то там не было! Я смотрел на твоих полинявших
любовниц, только что осознавших приговор, вынесенный временем; на твоих
всесильных друзей, чуть ли не впервые столкнувшихся с проблемой, которую
нельзя "уладить", и потому немного ошарашенных; на твоих коллег, которым
ты освободил лыжню, на твою дочь Нелли, оставшуюся один на один с жизнью и
потому обреченную -- так же, как я (если, конечно, кто-нибудь срочно о ней
не позаботится). Огромная толпа. Умри я сейчас -- на моих похоронах не было
бы и двадцатой части тех, кто пришел проводить тебя (меня зароют поспешно
или, скорее всего, сожгут, чтобы не занимал много места). Но ты умудрился
достать всех!
Через пару минут мой "всадник" вырубился. Такое случалось с ним все
чаще и чаще. По-моему, периоды отключки были распределены хаотически, что
причиняло мне немалые неудобства. Вот и тогда это имело последствия.
...Когда твой дружок Шварц расставил на капоте стоявшего поблизости
"мерседеса" акустические колонки, из которых вскоре грянул цыганский хор,
я не удержался и захохотал. Мне понадобилось всего мгновение, чтобы увидеть
ошеломленные и покрывшиеся белилами рожи собравшихся клоунов, а потом я
согнулся пополам и начал смеяться прямо в могилу. Я сильно рисковал,
демонстрируя неконтролируемое поведение.
Если кто-то и обратил на меня внимание, то наверняка подумал, что
парень решил проблеваться. Пока голос солиста взбирался в стратосферу, мои
слезы смешивались с дождевой водой. О Господи, как мне было хорошо! Едва ли
не последний раз в жизни...
Этой веселой музыкой ты плюнул в морду прибравшей тебя вечности и
отменил ее.
Навечно.
* * *
Смутно помню, как закончился тот день. Еще одно сильное впечатление:
длинная вереница автомобилей, вытянувшихся вдоль кладбищенской стены.
Возникало чувство принадлежности к некоему могущественному клану -- абсолютно
жалкое и абсолютно иллюзорное. Момент возбуждения -- выяснилось, что со
стоянки угнали чью-то "альфу". Все сразу стало на свои места. И я понял:
жив ты или мертв -- от этого ничего не меняется.
Шварц подошел ко мне, положил руку на плечо и задал тот же вопрос,
который задавал тридцать шесть часов назад, когда мы встретились в дядиной
квартире.
-- Чем ты сейчас занимаешься?
-- Ничем.
Он хмыкнул.
-- Смотри, не попади в группу риска.
(Я не "голубой" и не наркоман. Мы оба знали, о чем он говорит. Мой
КОП (коэффициент общественной полезности) стремительно падал. За последние
четыре месяца -- на пятьдесят два пункта. Я действительно оказался в опасной
зоне. И я не слыхал о тех, кто, опустившись, снова выкарабкивается наверх.
Но имелась веская причина моего "падения". Говорю вам: эта проклятая
штуковина в моей башке барахлила непредсказуемым образом. И прежде чем я
открыл в себе новые способности, прошло немало времени.
Вообще-то вероятность отказа (или смерти?) "всадника" составляет
что-то около одной десятимиллионной. Поэтому я мог считать себя членом самого
элитарного клуба на планете. По официальной статистике, нас около тысячи,
и все мы -- потенциальные покойники. Хуже, чем беглые пациенты психушки.)
-- Помощь нужна? -- спросил Шварц.
На этот раз я не понял, что он имеет в виду. Если деньги, то мне не
помешала бы пара сотен, чтобы продержаться до конца года. Если
душеспасительные беседы, то я был сыт ими по горло. Особенно доставало
"неподдельное" участие. Я решил не рисковать и помотал головой -- возможно,
отказавшись от билета на тот чертов экспресс, который везет всех
счастливчиков к таким же пышным и незаурядным похоронам.
-- Если передумаешь, я в твоем распоряжении, -- сказал Шварц и протянул
мне визитную карточку. Поднес яд, действующий настолько медленно, что о нем
забываешь.
-- Береги себя, малыш. -- Никчемное пожелание на прощание.
Визитка была черного цвета, как будто ее вырезали из траурных лент.
Тогда это не показалось мне странным. Я сунул клочок бумаги в карман -- туда,
где лежали деньги, счет за междугородный телефонный разговор, карточка на
получение дозы в аптеке и джокер из затерявшейся колоды.
Я видел, как Нелли упрятали в папин лимузин. Последняя дядина женщина
уехала на "мазде" с каким-то безупречно корректным пожилым красавцем,
подернутым сединой, словно старый тополь. Чьи-то голоса предлагали меня
подвезти. Я не знал, куда мне деваться. Ничего не осталось. Даже дома, в
который хотелось бы вернуться.
Но человек так устроен, что все его "жалобы" и фразы типа "не могу
без тебя жить" обычно сильно преувеличены. Вернувшись домой, я обнаружил,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг