лежавшее перед ним бессловесное животное - хуже того, почти неодушевленный
предмет - обладает нечеловечески совершенным телом. Он разглядывал
туловище идеальных пропорций, безупречно гладкую кожу, аккуратный
треугольник коротких светлых волос на лобке - картину, знакомую ему до
мельчайших подробностей. Но лишь сегодня он обратил внимание на то, что
даже подошвы "свинки" были не загрубевшими, а мягкими и розовыми, будто у
младенца. Сейчас, когда ее роскошная плоть заблестела под струями воды,
Рыбкин почувствовал вожделение - столь же непреодолимое, каким раньше было
отвращение. Никогда, ни в одном журнале он не видел ничего более
возбуждающего.
Он приспустил брюки и подтянул "свинку" к самому краю каталки. Высота
была оптимальной. Он раздвинул упругие лепестки и вошел, осязая
восхитительную податливость внутри. Потом наклонился и взял в рот
коричневый распухший сосок...
Он двигался с упоением, которого не испытывал уже много лет. Его не
смущали пустые глаза, смотревшие мимо него. Он нашел свой земной идеал,
воплощение порнографических грез. И где?! Кто бы мог подумать! Он потерял
так много времени, однако теперь время ничего не значило для него. Рыбкина
поразила временная слепота - но не мрачная, темная беспредметность, а
следствие слепящей чистоты нового состояния. В него входила неизведанная
сила, властно освобождала от сомнений, сознания собственной ущербности,
гнилой морали. Мир переворачивался с головы на ноги - и это была чудесная
трансформация, которую Рыбкин принял всей душой. Потом пришло прозрение...
Последнее, что он видел перед тем, как кончить, это выпученные до
предела таза Сони Гринберг, стоявшей на пороге душевой.
Что-то неведомое настигло "жильца" на орбите блаженства, и он
безвозвратно утратил свой небезупречный покой. А вместе с покоем - рай,
невинность и власть над вечностью.
Он ощутил некий дискомфорт - там, "внизу", на темной половине мира, где
обитали существа из плоти и крови. Черви, проникшие из другой вселенной,
сожрали вечно юную душу. Осталась матрица, пустые соты, уродливый близнец
подлинной силы. Он дорого заплатил за свое несовершенство, снова угодив в
ловушку материи.
Впервые за двадцать земных лет - плюс вечность по внутренним часам - он
выбрался из своего номера в бесконечный коридор отеля. И обнаружил длинную
череду дверей в пространстве и во времени. Совсем рядом, по соседству,
оказался "люкс" с видом на искаженный мир.
Он постоял перед открытой дверью. Осмотрел интерьер и средства
коммуникации. Все это пришлось ему по вкусу.
Потом он вошел.
Включил в номере свет. Ослепительный свет.
Перед ним корчилось что-то. Или кто-то. Недоумок, занимавший роскошные
апартаменты и задолжавший очень много. Он хотел пожить еще, но уже созрел
для спасения...
"Жилец" вышвырнул его вон и занял номер.
Несмотря на спущенные брюки, он догнал ее, когда она уже почти
добралась до центрального поста и протянула руку к кнопке "тревога".
Но вызвать охранников сверху Соне так и не удалось. Рыбкин схватил ее
одной рукой за подбородок, другую возложил на затылок и резким движением
сломал женщине шейные позвонки. Она не успела даже пикнуть. Раздался тихий
хруст - и вечная темнота застыла в зрачках.
Отпустив медсестру, Славик посмотрел на свои чисто вымытые ладони. На
них не было ни единой частицы человеческой грязи. ЧУЖОЙ грязи. Кроме того,
они приятно ПАХЛИ.
Оставалось уладить кое-какие формальности. На часах центрального поста
было 6:24. Наручный хронометр, подвергнутый серьезным испытаниям во время
водных процедур, показывал 6:25. Воистину время шло так медленно, как
хотелось Рыбкину! Он не ощущал и следа былой слабости. Без особого
напряжения он дотащил стокилограммовую тушу Сони Гринберг до двери палаты
номер три. Открыл ее и снова услышал замогильные стоны Бобо. Теперь тот
стенал, как собака над мертвым хозяином.
Рыбкин втащил Соню внутрь, положил возле кровати психа и расстегнул все
ремни. Бобо задергался, будто его жалили пчелы, и изогнулся дугой. Он все
еще СПАЛ. Самодовольная улыбка не сползала с лица Славика. Он был доволен
сегодняшним дежурством. Особенно тем, как оно заканчивалось.
Рыбкин вышел в коридор и оставил дверь третьей палаты НЕЗАПЕРТОЙ. По
пути в душевую он заглянул в хозяйственное помещение и выбрал для "свинки"
комплект чистого белья. На каждом предмете чернел штампик больницы.
Отчего-то это сильно насмешило Славика. Ему вообще было чертовски весело.
Высушив "свинку" под струей теплого воздуха и кое-как напялив на нее
белье, он отвез пациентку обратно. Положил возле дальней стены и
по-отечески поцеловал в высокий чистый лоб. Глаза "свинки" глядели в
потолок и ничего не видели. Ресницы не дрожали. Крылья носа были
неподвижны... С легким сердцем Рыбкин принес ведро воды и вымыл пол. Затем
еще раз тщательно вытер руки.
Оставшееся до конца дежурства время санитар посвятил ревизии в своем
шкафчике. Журналы, которые теперь были ему не нужны, он бросил в
мусоросжигатель. Избавился также от "колес" и ампул морфина. Сменил халат
на сухой и чистый. Съел "сникерс" - и порядок!
В 7:14 он проведал свою новую "возлюбленную" перед расставанием. В тот
самый момент, когда он вошел в двенадцатую палату, раздался дикий вопль
Бобо, пробившийся даже сквозь звукоизолирующую дверь. Рыбкин остался
безучастен. Он по-прежнему улыбался. Он сразу же понял: для кого-то кино
закончилось. Его обострившаяся интуиция подсказывала ему, что этим утром
все радикально изменилось. Он вступил в новую фазу существования.
На всякий случай Славик все же потрогал запястье "свинки" и ткнул
пальцем ей под челюсть. Пульса не было. Прекрасное тело начало коченеть.
Тварь была мертва.
После этого он посетил последовательно оставшихся пятерых пациентов и
ИЗМЕНИЛ их всех.
Вскоре на подземном этаже появился санитар дневной смены по кличке
Моня. Рыбкин знал, каким будет первый вопрос. Ритуал сдачи дежурства почти
не претерпевал изменений в течение многих лет.
- Как "свинка"? - спросил Моня.
- Сдохла, - коротко ответил Рыбкин.
Славик выглядел совершенно невозмутимым. Он все продумал. Он знал
правильные ответы на любые, даже самые скользкие вопросы.
Он был готов к служебному расследованию.
После окончания служебного расследования репутация санитара Рыбкина
осталась незапятнанной, как крылья голубя мира. Он не получил даже
выговора за халатность. Соня Гринберг была признана виновной в нарушении
правил личной безопасности. Кстати, оказалось, что еще до того, как труп
медсестры был обнаружен, Бобо высосал ее глазные яблоки. Большего он не
успел по причине собственной заторможенности.
"Свинку", остывшую до температуры окружающей среды, после констатации
клинической смерти доставили в больничный морг, где она пролежала трое
суток, а затем была перевезена в другое заведение и неумело расчленена
студентами хирургического факультета. Части ее тела и отдельные органы
затерялись в неразберихе, один из пальцев послужил сувениром, а другой -
благородному делу розыгрыша. Уникальный экземпляр коллекции седьмого
отделения перестал существовать. Целая эпоха в психопатологии закончилась,
не успев начаться.
Бобо, к официально зарегистрированным грехам которого добавилась
юдофобия, отделался пирогенной терапией. В результате он прогрелся до
сорока градусов, хреново видел и пачкал кровью сортир.
Комиссия рекомендовала усиление режима содержания потенциально опасных
пациентов и отбыла восвояси. Зато после этого Бобо буквально ползал перед
Славиком на брюхе. Причина была не в усилении режима, а в чем-то другом. В
чем именно, Бобо не осознавал. Этого не осознавал даже Рыбкин. Вернее, то,
что от него осталось. Тупость, провалы в памяти и периоды глубокой
бессознательности удивительным образом сочетались в нем с потрясающей
интуицией, абсолютным контролем над организмом, изменившимся восприятием
пространства и времени. Его будто принудили смотреть какой-то фильм, но
при этом пристегнули к креслу. Иногда действие перемещалось в зрительный
зал, и Рыбкин с удивлением обнаруживал себя в гуще событий. Порой это
пугало его, но чаще вызывало чувство, близкое к восторгу. Игра - вот что
это было. Самая реалистическая игра на свете.
Тем не менее он вел себя вполне предсказуемо и проработал в седьмом
отделении еще около трех месяцев. Он и сам не понимал, чего ждет теперь,
когда перед ним открылось так много новых перспектив. Оказалось, он просто
ждал транспорта, чтобы двигаться дальше...
Примерно через две недели после прискорбного происшествия с Соней
Гринберг у него начали чесаться десны на месте двух удаленных зубов. Еще
через неделю новые зубы, сияющие незапятнанной белизной дентина, прорезали
розовую плоть. А вот гастрит не давал о себе знать. Абсолютно.
Рыбкин был вежлив и мил с новой ночной сестрой, которую звали Зоя
Мухина. Кроме того, в седьмом отделении, в соответствии с решениями
комиссии, были возобновлены ночные дежурства врачей. Поначалу Рыбкин
воспринял это как "конец свободе" (еще один компостер на его мозги),
однако неожиданно выяснилось, что грязная работа ему уже не в тягость, а
из прямого общения с вышестоящими можно извлечь кое-какую пользу. У
Славика появился "дальний прицел".
Зоя Мухина не понимала, что с нею происходит. С некоторых пор она не
могла думать дольше минуты ни о чем, кроме одного предмета, и предмет этот
был не очень приятным. Ей стало трудно сосредотачиваться даже на работе.
Хорошо, что многие навыки были закреплены и большую часть действий Мухина
совершала автоматически. Или сомнамбулически, чем напоминала бы одну из
дурдомовских пациенток, если бы та вдруг оказалась на свободе и решила
прогуляться по крыше в ночь полнолуния.
Но дело было не в луне, источавшей ядовитое сияние, а в санитаре
Рыбкине, распространявшем какой-то неизвестный сексологии фермент и
коварно подманивавшем к себе глупышку Зою. ТОТ САМЫЙ предмет
предположительно находился у Рыбкина в штанах и внушал Мухиной мерзкий
трепет. Не то чтобы она была фригидна, однако не сталкивалась раньше ни с
чем подобным. Она часто представляла себе, как до нее дотрагиваются его
чистые и гладкие (будто БРИТЫЕ) руки... При одной только мысли о близости
со Славиком ее охватывало отвращение, от которого сводило скулы, но
одновременно она испытывала чудовищное влечение на животном уровне,
похожее на рыболовный крючок, подцепивший в подсознании слишком крупную
рыбу, может быть, уже дохлую...
Красивой Мухину назвал бы разве что очень предвзятый человек, но тело у
нее было "приятно пухленьким" и чем-то напоминало свежеиспеченную булочку.
Лакомый кусочек для того, кто имел некоторый опыт и собрал статистические
данные о различных женских типах. Рыбкин, например, давно выяснил, что
высокие, худые и длинноногие, как правило, холодноваты, а маленькие и
формоупругие обещают вулкан страсти знатоку, не поленившемуся этот вулкан
разбудить. В общем, сторонний наблюдатель не увидел бы ничего странного в
ухаживаниях Славика, но никаких ухаживаний не было. Он едва ли сказал этой
застенчивой пышке десяток слов во время совместных дежурств. Правда, это
были очень ВЕЖЛИВЫЕ и ПРАВИЛЬНЫЕ слова. Слова, попадавшие в самую точку.
Рыбкин не напрягался. У него не было осознанных желаний. Он стал чем-то
вроде собаки-поводыря. Ему ни разу не довелось увидеть своего хозяина за
спиной или хотя бы ощутить его присутствие внутри себя. Но на самом деле
все обстояло еще хуже.
Он позволял Мухиной приближаться. И она приближалась, будто бабочка,
летящая к безжизненному свету, чтобы в конце концов испепелить крылышки и
погибнуть.
Итак, эта связь возникла без помощи обычного человеческого общения.
Мухина одна снимала квартиру, и никто не заметил легких странностей в ее
поведении. Отец и мать жили в провинции и находились слишком далеко, чтобы
хотя бы почувствовать неладное. Зоя была девочкой простой и
незамысловатой. Она сторонилась всего непонятного, возвышенного, из ряда
вон выходящего. Она готова была выгрызть собственную норку в граните
общества своими мелкими зубками, а ее идеал целиком заключался в эвфемизме
"все как у людей". Прозябать в глубинке казалось ей скучным и
несправедливым. Большой город манил ее как место, где что-то происходит,
даже если безостановочно вращающееся беличье колесо городской жизни
порождает сумятицу чувств, беспорядок в мыслях, растерянность и неврозы.
Она знала, как бороться с неврозами. Целая полка в ее туалете была
забита лекарствами. Вечерами, забравшись на диван с ногами и зарывшись в
плед, она сосала медленно растворявшуюся капсулу транквилизатора,
уставившись на экран домашнего кинотеатра, и вместе со слюной и лучами
мерцающего света потребляла приглушенные химией эмоции. Она ощущала
безопасный ужас, когда на экране выпускали кишки какому-нибудь бедняге, и
сладкое томление, безнадежное ожидание любви, когда на экране назревал
щемящий поцелуй. Это был химический ужас и химическое томление, ну и что?
Зоя Мухина, которую проглотил город, не видела разницы...
После окончания медицинского училища ей повезло. Так считала не одна
она. Многие из ее выпуска попали в места похуже, чем больница
общественного призрения. Постепенно она привыкла не только к тому, что
описывалось более или менее удобоваримым набором латинских слов, но и к
тому, чего никто никогда не сможет объяснить. Перевод в седьмое отделение
она восприняла как временную ссылку. Почти не было сомнений в том, что
этот рудимент эпохи противостояния режимов вскоре прекратит свое
существование, особенно на фоне нескончаемого скулежа о правах человека.
Но к тому времени уже наметилось новое противостояние.
Зоя была осведомлена о смерти своей предшественницы. Пробелы любезно
восполнили коллеги. Эта информация оставила неизгладимую складку в ее
памяти, отпечаток зловещей реальности, которую нельзя было отменить
щелчком выключателя, как призрачную телевизионную жуть, и даже капсулы не
помогали избавиться от страха, облизывающего сердце холодным языком.
Бобо внушал Мухиной парализующий ужас. Хорошо, что ни разу ей не
довелось остаться с психом наедине. Рядом всегда был кто-то - чаще всего
санитар Рыбкин. Ужас оказался еще одним крючком, на который тот подцепил
свою жертву. Она была для него существом промежутка, а возня с ней могла
представляться увлекательной ловлей на живца, но психологически Рыбкин уже
перестал быть мужчиной.
Однако мужские функции он выполнял исправно.
"Жилец" обнаружил, что может не только занимать пустые номера отеля, но
и создавать новые, населяя их фрагментами собственного раздробленного
сознания. Для этого требовался смехотворно малый срок - девять месяцев.
Так он впервые усвоил идею размножения. Теперь ничто не могло его
остановить.
Он не ощущал разницы между органикой и концентраторами любой другой
энергии. Ему пришлись по вкусу виртуальные интерьеры и коттеджи за
пределами земной атмосферы.
Следующей мишенью Рыбкина стала Тамара Минаева, переведенная из
третьего отделения. Она была печально известна своим радикализмом и тем,
что считала нейролептики панацеей от всех бед. Неудивительно, что Минаева
переусердствовала. Шесть смертных случаев за полгода в результате
изменений крови и развития тромбофлебитов - эта статистика кое-кого не
устраивала. Родственники умерших больных подали в суд. Полностью замять
дело не удалось. Минаеву "сослали" в седьмое - к тем, у кого заведомо не
было родственников.
За глаза ее так и называли - Лепта. В отличие, например, от Сони
Гринберг, Лепта была худой, молодой, наглой и жилистой стервой, свитой из
нейлоновых канатов, и к тому же лесбиянкой. От нее исходила реформаторская
и вредная для здоровья пациентов энергия. Во всяком случае, ей удалось
добиться того, что в отделении было возобновлено применение ЭСТ. Первым ее
клиентом стал, конечно, Бобо, склонный в последнее время к
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг