Вдобавок ему часто снился один и тот же, навязчивый и бессюжетный
сон. Сон повторялся почти без изменений в течение многих лет по несколько
раз в месяц и, в конце концов, довел Седого до исступления...
Он жил на окраине Салтовки - огромной городской ночлежки, сочетавшей
в себе уродство урбанизации со всеми прелестями "совкового" быта. Этот
тоскливый лабиринт невозможно было обойти за неделю. Грязно-белые дома
выстроились длинными рядами надгробий; за светящимися окнами было
иллюзорное тепло - на самом деле там гнездилась пустота. Металлические
конструкции во дворах выглядели, как скелеты доисторических животных,
вымытые дождем из вечной мерзлоты. Черные корявые пальцы чахлых деревьев,
высаженных наспех и уже никогда не поднявшихся, торчали вдоль тротуаров.
Подростки, собиравшиеся в подозрительные и опасные стайки, хохотали, как
гиены ("ДАВАЙ ПОСПОРИМ, ЧТО Я ОТКЛЮЧУ ТЕБЯ, ДЯДЯ!"). Люди возвращались
домой, чтобы спрятаться, но мало кто из них задумывался над этим.
У Седого все было наоборот. Теперь он боялся того места, где его
настигали сны. Последние несколько суток он почти и не спал. Маленькие
иголки вонзались в глазные яблоки, заставляя веки смыкаться. Тяжелый туман
в голове был непроницаемым и малоподвижным.
В подъезде было темно и пусто. Как всегда, обильно благоухал
мусоропровод. Рядом с дверью лифта имелись надписи "SEPULTURA", "Fuck me,
Gosha!" и "Голосуйте за коммунистов!", сделанные с помощью пульверизатора.
Если бы Седой был трезв или чувствовал себя получше, он обратил бы
внимание на то, что тишина в подъезде была неестественно глубокой. Не было
слышно ни приглушенных голосов, ни звуков радио или телевизионных передач.
Сейчас ему больше всего хотелось подставить голову под струю холодной
воды, а потом лечь. Он вошел в кабину лифта и стал возноситься в слабеющем
сиянии светильника. При перегрузке Седому стало еще хуже; во рту появился
горький привкус...
Вдруг лифт резко остановился на шестом этаже. Створки раздвинулись, и
огромная бесплотная ладонь ужаса придавила Седого к пластиковой стенке.
На площадке стояла его мать, глядя в пустоту перед собой.
Пауза длилась несколько мгновений, но Седому они показались минутами.
Потом мать вошла в кабину, двигаясь, как заведенная кукла, и кошмар опять
был потрясающе правдоподобным. В звенящей тишине и тошнотворно
раскачивающемся ящике Седой протянул руку к той, которая была мертва уже
восемь лет. Он прикоснулся к ее одежде, ощутил фактуру ткани, и это
ощущение парализовало его.
"ЗАЧЕМ ТЫ ПРИХОДИШЬ, МАМА?"
Женщина безразлично смотрела на него; ее зрачки были совершенно
неподвижны. Створки двери захлопнулись за ее спиной, и кабина без всяких
причин стала подниматься вверх. Свет внутри нее почти померк.
Крупные капли пота катились по лицу Седого. Каждая из них казалась
ему ледяным шариком, который он мечтал проглотить, чтобы как-то заполнить
отвратительную пустоту, образовавшуюся на месте желудка. Ни с чем не
сравнимый запах вползал в его ноздри, и Седой понял, что вот-вот его
вывернет наизнанку. В голове не было мыслей, он не искал объяснений этому
жуткому молчанию.
Кабина остановилась на пятнадцатом этаже. Мать вышла на безлюдную,
плохо освещенную площадку. Седой успел заметить, что за окнами на лестнице
тоже не было света. Темная фигура стала оборачиваться, чтобы бросить на
него последний взгляд...
Седой ощутил, что его штанина увлажняется. Лунный человек протянул к
нему руку - сияющую кисть без ногтей и складок, будто отлитую из мягкого
фарфора. В его пустые глазницы могли провалиться два шарика для
пинг-понга. Потом его облик стал растворяться в липкой смеси пота и слез,
залепившей глаза Седого.
"ОСТАВЬ МЕНЯ В ПОКОЕ, ТВАРЬ!!!"
Голова с неразличимыми чертами осталась висеть над лестницей, как
маленький призрак Луны. Несмотря на потрясение, Седому все же показалось,
что непонятная сила хотела предупредить его о чем-то. Или увести за
собой...
Совершенно не понимая, что делает, он нажал кнопку шестнадцатого
этажа. Створки отделили его от кошмара, и через секунду кабина лифта
зависла между этажами. Светильник погас. Седой почувствовал себя
погребенным заживо.
Но угрожающая тишина длилась недолго. Раздался скребущий звук, и пол
дрогнул под его ногами. Это не было саморазрушением конструкции под
тяжестью человеческого тела. Кто-то или что-то выламывало пол снизу...
В полной темноте Седой увидел фосфоресцирующие пальцы, проникшие
сквозь щель между полом и стенками кабины. Каждый из них был раза в три
толще его собственных. Четырехпалая ладонь с треском отогнула угол, и
Седой заскользил к краю.
Он знал, что стенки гладкие и бесполезно пытаться схватиться за
что-либо. Ломая ногти, он задел панель с кнопками и вспомнил о кнопке
вызова диспетчера. Упираясь одной ногой в стенку, он дотянулся до нее и
нажал, но не услышал шипящего фона. Вместо этого из динамика послышался
уже знакомый ему голос и вполз в его уши вкрадчивым шепотом.
- Пусти меня... - попросила неописуемая чернота, и Седой закричал,
словно доведенный до отчаяния ребенок.
В это мгновение пол кабины провалился и рухнул в шахту глубиной около
сорока метров. Вслед за ним сила тяжести неумолимо увлекла Седого. Его
мокрые ладони заскользили по пластику, но были уже не в состоянии удержать
налитое свинцом тело.
Отогнутый алюминиевый уголок разрезал пополам его лицо, выломал зубы
и вырвал часть десны. Его крик захлебнулся после первого же удара о стену
шахты. Звук падения оказался глухим и не соответствовал степени
повреждения рваного кожаного мешка, наполненного кровью и поломанными
костями, который когда-то был человеком.
Глава 3
В промозглый февральский день Максим Голиков вышел из дому и потащил
свое одиночество к центру города в поисках спасения от дикой скуки,
превращавшей жизнь в довольно болезненный процесс. Была суббота, и это
означало, что ему придется заполнить чем-нибудь несколько долгих часов,
которые в будние дни он убивал на работе, общаясь с теми, кто был
перемолот столь же беспощадно.
В голове еще бродили обрывки музыки. Тони Джо Уайт пел что-то вроде:
"Я так устал от борьбы с собой"... Чувствуя радостную дрожь, пронзавшую
его в унисон с гитарными рифами, Макс шагал по унылой харьковской улице
под низким серым небом, поглядывал на встречных девочек и каждый раз решал
сложную задачу: он выбирал ту, которая могла бы скрасить сегодняшний
вечер, а, может быть, и ночь. До сих пор результат его экспериментов
всегда был разочаровывающим.
Бродячий пес некоторое время бежал рядом с Максом, помахивая хвостом,
- видимо, признал в нем своего, но, скорее всего, просто хотел жрать.
Впрочем, не сопровождал же он толстую бабу, тащившую в сумках горы
розово-лиловой колбасной плоти...
Грачи рассадили на голых мокрых ветвях свои черные блестящие тушки с
великолепными клювами, неизменно восхищавшими Макса. Он всегда считал, что
с таким шестисантиметровым орудием убийства у них не должно быть проблем с
питанием.
Впереди по тающим сугробам пробиралось в гости счастливое стандартное
семейство: он в спортивном костюме, кожаной куртке, норковой шапке и его
не менее оригинально одетая жена с огромным букетом роз в целлофановом
саркофаге. Пятилетний отпрыск путался у предков под ногами, настойчиво
бубня что-то о новом "картиже" для "Денди". Было видно, что про себя папа
посылает его куда-то очень далеко отсюда, но открывать рот, похоже, уже
устал. В общем и целом аура семейства была настолько серой, что Макс
поспешил обогнать их, и этот маневр стоил ему мокрого пятна на штанине его
пятьсот первого "левиса". Тихо ругаясь матом, он приближался к входу в
метро.
"...ТЕМНЫЙ ЗЕВ ПОДЗЕМНОГО ТРАНСПОРТНОГО БОГА! СКОЛЬКО РАЗ ТЫ ГЛОТАЛ
МЕНЯ, ИЗВЕРГАЛ ОБРАТНО И СКОЛЬКО РАЗ ЕЩЕ ПРОГЛОТИШЬ? ПОЧЕМУ Я ТАК ДОВЕРЯЮ
ТЕБЕ? ПОЧЕМУ ДАЖЕ ЛЕГКИЙ ХОЛОДОК НЕ ПРОБЕГАЕТ ПО МОЕЙ СПИНЕ, КОГДА Я
БЕСПЕЧНО СПУСКАЮСЬ В ТВОИ ДЛИННЫЕ СВОДЧАТЫЕ МОГИЛЫ?.."
Голиков прошел вдоль цепи лотков в переходе, мимо трех нищих, одного
безногого, продавца хлеба, столика с эротическими и экстремистскими
журналами, киоска звукозаписи, пункта обмена валюты, двух трогательно
расстающихся гомосексуалистов... Отдав жетон автомату, он спустился на
платформу и стал прогуливаться по ней в ожидании поезда, не забывая
поглядывать на молодых женщин. Его безоблачную скуку нарушало только
воспоминание о сновидении, посетившем Макса минувшей ночью. Оно составляло
резкий контраст с обыденной жизнью, и, может быть, поэтому он помнил о нем
так долго...
Из туннеля с гулом вырвался поезд, обдав его мертвым ветром. Максим
вошел в полупустой вагон и сел так, чтобы видеть свое отражение в стекле.
Он увидел лицо тридцатилетнего человека с впалыми щеками, трехдневной
щетиной, глубоко посаженными серыми глазами и длинными волосами, в которых
блестели капли воды. Подмигнув самому себе, он оглядел вагон и, не заметив
ничего, достойного внимания, снова уставился на черно-серую зыбь за окном.
Через несколько секунд беспорядочного блуждания его мысли обратились
к Элиоту. Он пытался полностью вспомнить фразу: "...в метро, когда поезд
стоит между станций... и ты видишь, как опустошаются лица, и нарастает
страх оттого, что не о чем думать...". Его страх нарастал даже тогда,
когда поезд двигался. Секунды исчезали, словно песок, просыпающийся между
пальцев, и Максу вдруг показалось, что поезд, утончаясь, вонзается в
сужающуюся черную нору, пока вагоны и все находящиеся в них не
превращаются в ничто...
Справа надвинулась новая декорация - станция, на которой совершался
обмен живым товаром. Снова суставчатая игла заскользила, вдеваясь в
бесконечное игольное ушко, чтобы ненадолго отдохнуть на свету. Весь цикл
повторился несколько раз, прежде чем Макс вышел на станции пересадки.
Здесь, двигаясь в толпе по узким и низким переходам, в которых только
идиот не испытал бы рано или поздно острый приступ клаустрофобии, он
увидел женщину, сидевшую прямо на полу. Рядом с нею стояла старая детская
коляска. В коляске лежал ребенок, закутанный в теплое тряпье так, что
открытыми оставались только глаза. В его ногах валялось несколько мелких
купюр, усеянных нулями.
Макс пошевелил пальцами в кармане своей куртки. Бумажки, извлеченной
на свет, не хватило бы и на полбуханки хлеба. Людской поток нес его прямо
к нищей. В какой-то момент Макс оказался ближе других к коляске и протянул
руку, чтобы бросить в нее купюру. Одновременно он встретился взглядом с
ребенком, смотревшим вверх, на низко нависший потолок, и это заставило его
вздрогнуть. Дело в том, что глаза ребенка были совершенно черными, без
признаков белка в уголках; они хитро поблескивали из-под сморщенных
полуприкрытых век, и это был искушенный циничный взгляд взрослого
человека...
Взаимное созерцание заняло не более секунды, после чего толпа увлекла
Макса с собой. Но воспоминание о взгляде существа из коляски осталось -
неотвязное и липкое, как пленка, намотанная на слишком податливый комок
мозга.
Давление человеческой массы было не таким уж непреодолимым; при
желании Максим мог бы вернуться и еще раз заглянуть в коляску, однако
именно этого ему хотелось меньше всего. Отвращение - как первая защитная
реакция - толкало его прочь; усталое сознание лихорадочно и безуспешно
подыскивало рациональное объяснение: нелепый фокус, маска, лицо карлика,
желание вызвать жалость, просто игра света и тени - любой из вариантов
устраивал Макса, но противный холодок не переставал блуждать где-то между
затылком и основанием позвоночного столба.
Мертвящий взгляд из коляски давно исчез, смытый новыми картинками
реальности, однако после него осталось омерзительное ощущение сродни тому,
которое вызывает ноготь, скребущий по ткани.
* * *
Эта неприятная мимолетная встреча была первым событием в длинной цепи
совпадений. Голиков был не настолько чувствителен, чтобы отметить подобную
мелочь. Эскалатор вынес его, все еще скучающего, наружу, а ноги понесли
вверх по улице. Через двести метров он остановился возле дома, в котором
размещалась частная художественная галерея.
Афиша на стене возвещала о выставке-продаже картин местных молодых
художников из группы "Сновидение". В существовании такой группы Макс
сомневался; скорее всего, художников формально объединили по неизвестному
признаку. Название группы оказалось магическим ключом, установившим некое
соответствие и подавшим сигнал о новом, более заметном совпадении.
Никогда раньше и, может быть, никогда позже Голиков не переступил бы
порог галереи, но в тот день он вошел и почти сразу же увидел ТУ САМУЮ
картину.
Он почувствовал легкую дурноту и не знал, радоваться ему или
огорчаться. На смену растворяющейся скуке медленно, как туман, опускалось
нечто худшее...
Картина изображала то, что он видел во сне минувшей ночью. Не пейзаж,
но и не существо. Может быть, остров, если называть островом устойчивый и
вместе с тем таинственный образ посреди зыбкого вихря ощущений и мыслишек.
Макс не мог бы сказать, что узнал какие-либо конкретные детали - на
картине их не было, а размытые пятна были слишком неопределенными, -
неотразимо точным оказалось общее гнетущее впечатление, не лишенное эдакой
черной романтики; он снова услышал зов загадочного места, ощутил влекущий
запах запретного, страх перед немыслимым отчуждением...
Голиков заставил себя опустить взгляд и прочел на прямоугольной
табличке под картиной:
Игорь Седой
СЕЗОН БЕССОННИЦЫ
Макс решил, что "Седой" - это наверняка псевдоним. Предчувствие
подсказывало ему, что самым простым и, пожалуй, безопасным выходом было бы
немедленно уйти и забыть о странном влиянии картины. Он привык доверять
своим предчувствиям. Однажды это спасло его от смерти в авиационной
катастрофе.
Однако сейчас какое-то извращенное любопытство удерживало его в
галерее. Не первый раз он ввязывался в нехорошую историю, зная, что будет
еще хуже; чаще всего это относилось к романам с замужними женщинами,
завершавшимся довольно болезненно для всех трех вершин треугольника.
Теперь же, словно очень низкий звук, в нем вибрировал глубинный страх, не
нуждавшийся в объяснимой причине...
Завидев даму, одетую не по сезону и явно принадлежавшую к персоналу
галереи, Макс направился прямо к ней и спросил, где может встретиться с
одним из художников. При этом его взгляд перебегал с большого серебряного
креста на ее плоской груди, инкрустированного перламутром, на тонкий злой
рот. По правде говоря, крест выглядел куда привлекательнее всего
остального... Сверкнув наманикюренными ногтями, покровительница искусств
показала Максу небольшую группу разношерстных лиц и доверительно сообщила,
что это и есть выставляющиеся художники.
Преодолевая врожденную стеснительность и нежелание попасть в
предполагаемое дурацкое положение, Максим приблизился к тесному кругу
беседующих. Все это - ненавязчивая демонстрация своей исключительности,
ленивый смех, богемные шмотки, хипповые фенечки, нечесаные бороды и едва
уловимый запах травки - было ему знакомо, и все это успело смертельно
надоесть. Он выбрал девушку в больших очках, некрасивое, но самоуверенное
существо, сублимировавшее в творчество нерастраченную сексуальную энергию,
и вполголоса обратился к ней:
- Прошу прощения, я могу с вами поговорить?
- Пожалуйста, - она пожала плечами с деланным равнодушием. В ее
правой руке обнаружилась сигарета, которую она нервно разминала пальцами.
Он отвел ее в сторону и спросил:
- Вы знаете Игоря Седого?
Теперь Макс обнаружил еще кое-что - красные воспаленные глаза за
стеклами очков. Ему показалось, что девушка на несколько секунд затаила
дыхание. Он неправильно истолковал ее молчание и начал на ходу придумывать
легенду.
- Понимаете, я его школьный друг. Случайно зашел сюда - и вот... Не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг