к вам в гости не набивался. У меня нет лишнего времени. Мне предстоит
далекое и, может быть, даже очень опасное путешествие. Я к вам приехал
только потому, что Лео очень настаивал. Я не спал ночь, я добирался до
вас шестнадцать часов с пересадками...
- Ну, старик, старик, ну что ты раскипятился. - Зильберович
схватил меня за руку и тянул вниз. - Ну добирался, ну устал. Так
сейчас отдохнешь. Пока Нетка тебе постель приготовит, мы с тобой
поболтаем... - Он опять подмигнул мне и скосил глаза на мой
"дипломат"... - ляжешь, выспишься, а завтра разберемся.
Откуда-то сверху лилась тихая мелодия. Будучи большим знатоком
музыки, я сразу узнал произведение Баха "Хорошо темперированный
клавир".
НА БЕЛОМ КОНЕ
Проклятый Зильберович! Мало было ему привезенной мной "Горбачева",
так он еще 0.75 "Бурбона" потом притащил, говоря, что американцы
считают "Бурбон" лучшим в мире напитком. Но они-то этот лучший напиток
сильно разбавляют содовой, а мы неразбавленный заедали соленым
огурцом.
Конечно, разбавлять такой напиток глупо и даже кощунственно, но
мешать его с водкой, пожалуй, тоже не стоило.
С трудом разлепив глаза, я огляделся.
Я лежал на деревянном топчане с жестким матрасом. В каком-то
странном помещении - то ли тюремная камера, то ли монашеская келья. В
одном углу божница, в другом таз и деревенский рукомойник (неужели тот
самый, который я видел лет двадцать с лишним тому назад в подвале у
Симыча?). Малюсенькое окошко под самым потолком, а сквозь него
врываются в помещение всякие премерзкие звуки. Какая-то сволочь стучит
в барабан и дудит на визгливой дудке. Ну что за наглость! Ну разве
можно в такую рань...
Я поднес к глазам часы и обалдел. Без двадцати двенадцать, а я все
еще дрыхну. И это в доме, где хозяин и все его помощники работают с
утра до вечера.
Господи, ну зачем же я столько пил? Ну почему я не могу, как люди,
как американец какой-нибудь, налить немножко в стакан, разбавить
содовой и вести спокойный такой, уравновешенный разговор о Данте или
налогах?
Впрочем, и у нас разговор был по-своему интересный. Лео сначала
важничал и скрытничал, а потом, наклюкавшись, кое-что выболтал о их
здешней жизни.
Живут они очень замкнуто. Симыч ежедневно пишет по двадцать четыре
страницы. Иногда он работает в кабинете, иногда - гуляя по территории
усадьбы. Гуляя, он пишет на ходу в блокноте. Исписав очередной лист,
швыряет его не глядя на землю, а Клеопатра Казимировна и Жанета тут же
эти листки подбирают и складывают. Забегая вперед, скажу, что я потом
видел, как это происходит. Симыч гуляет с блокнотом, а жена и теща
тихо ходят за ним. Когда он швыряет очередной листок, они подхватывают
его, тут же читают, и Жанета немедленно оценивает написанное по
однобалльной системе. "Гениально!" - говорит она шепотом, чтобы не
помешать Симычу.
Когда-то точно так же она оценивала Ленина. Помню, еще в
университете я взял у нее какую-то ленинскую брошюру (кажется,
"Государство и революция"), так там слово "гениально" было написано на
полях чуть ли не против каждой строчки.
Все-таки мешать "Горбачева" с "Бурбоном" не стоит. Голова трещала
ужасно, и у меня даже появились мысли, что с пьянством пора кончать. И
я даже дал себе слово, что кончу. Только бы вот опохмелиться, а потом
решительно завязать.
Барабан все стучал, и дудка дудела, не давая сосредоточиться.
Я встал на табуретку и дотянулся до окна. Глянул наружу и не
поверил своим глазам. На площади перед домом, как раз под полосатым
столбом с табличкой "СССР", стоял советский солдат в полной форме с
автоматом через плечо. Я в отчаянии потряс головой. Что это такое?
Советские войска вторглись в Канаду или мне уже черти мерещатся?
Скосив глаза, я увидел негра Тома с саксофоном и Степаниду с
барабаном, даже большим, чем ее задница. Как я и предположил, они не
играли, а только настраивались.
Потом появились две русские красавицы в цветастых сарафанах и
платочках. Одна из них держала на руках каравай хлеба, а другая
тарелку с солонкой.
Потом... Я не понял точно, как это получилось. Сначала, кажется,
раздался удар колокола, потом Том затрубил что-то бравурное, а
Степанида ударила в барабан. И в то же самое время на аллее, идущей от
дальних построек, появился чудный всадник в белых одеждах и на белом
коне.
Пел саксофон, стучал барабан, пес у крыльца рвался с цепи и лаял
Конь стремился вперед, грыз удила и мотал головой, всадник его
сдерживал и приближался медленно, но неумолимо, как рок.
Как я уже сказал, он был весь в белом. Белая накидка, белый
камзол, белые штаны, белые сапоги, белая борода, а на боку длинный меч
в белых ножнах.
Я открыл окно настежь и высунул голову, чтобы лучше видеть и
слышать. Пристально вглядевшись, я узнал во всаднике Сим Симыча. Лицо
его было одухотворенным и строгим.
Симыч приблизился к часовому Саксофон и барабан смолкли. Симыч
вдруг как-то перегнулся, сделал движение рукой, и в солнечных лучах
сверкнул длинный и узкий Меч. Похоже было, что он собирается снести
несчастному солдату голову.
Я зажмурился. Открыв глаза снова, я увидел, что солдат стоит с
поднятыми руками, автомат его лежит на земле, но Симыч все еще держит
меч над его головою.
- Отвечай, - услышал я звонкий голос, - зачем служил заглотной
власти? Отвечай, против кого держал оружие?
- Прости, батюшка, - отвечал солдат голосом Зильберовича. Не по
своему желанию служил, а был приневолен к тому сатанинскими
заглотчиками.
- Клянешься ли впредь служить только мне и стойчиво сражаться
спроть заглотных коммунистов и прихлебных плюралистов?
- Так точно, батюшка, обещаю служить тебе супротив всех твоих
врагов, бречь границы российские от всех ненавистников народа нашего.
- Целуй меч! - приказал батюшка.
Опустившись на колена, Зильберович приложил меч к губам, а Симыч
пересек воображаемую линию границы, после чего две красные девицы
(теперь у меня уже не было сомнений, что их изображали Жанета и
Клеопатра Казимировна) поднесли ему хлеб да соль.
Симыч принял хлеб-соль, протянул девицам руку для поцелуя и,
пришпорив коня, быстро удалился по одной из боковых аллей.
На этом церемония, видимо, закончилась Все участники разошлись.
Пока я натягивал штаны, Зильберович, как был, в форме и с
автоматом, заглянул ко мне в келью.
- Все спишь, старик! - сказал он с упреком. - И даже репетиции
нашей не видел.
- Видел, - сказал я. - Все видел. Только не понял, что все это
значит.
- Чего ж тут не понимать? - сказал Зильберович. - Тут и понимать
нечего Симыч тренируется.
- Неужто надеется вернуться на белом коне? - спросил я насмешливо.
- Надеется, старик. Конечно, надеется.
- Но это же смешно даже думать.
- Видишь ли, старик, - выбирая слова, сказал Зильберович. -
Когда-то ты встретил Симыча в подвале, нищего и голодного, с сундуком,
набитым никому не нужными глыбами. Тогда тебе его планы тоже казались
смешными. А теперь ты видишь, что прав был он, а не ты. Так почему бы
тебе не предположить, что он и сейчас видит дальше тебя? Гении всегда
видят то, что нам, простым смертным, видеть не дано. Нам остается
только доверяться им или не доверяться.
Признаюсь, его слова меня почти не задели Его прежнее высокое
мнение обо мне давно уже развеялось в прах Он Симыча ставил под
облака, а меня на один уровень с собой или даже ниже Потому что он все
же состоял при гении, а я болтался сам по себе. Но я, понимая, что Лео
человек пустой, не обиделся. Я глянул на часы и спросил Зильберовича,
как он думает, получу я место на шестичасовой рейс прямо в аэропорту
или стоит забронировать его заранее по телефону.
Зильберович посмотрел на меня не то удивленно, не то смущенно (я
точно не понял) и сказал, что улететь сегодня мне никак не удастся.
- Почему? - спросил я.
- Потому что Симыч с тобой еще не говорил.
- Ну так у нас еще есть достаточно времени.
- Это у тебя есть достаточно времени, - заметил Зильберович. - А у
него нет. Он хотел тебя принять во время завтрака, но ты спал. А у
него все время расписано по минутам В семь он встает. Полчаса бег
трусцой вокруг озера, десять минут - душ, пятнадцать минут - молитва,
двадцать минут - завтрак. В восемь пятнадцать он садится за стол Без
четверти двенадцать седлает Глагола...
- Кого?
- Ну, это его конь. Глагол. Ровно в двенадцать - репетиция въезда
в Россию. Потом опять работа до двух. С двух до половины третьего он
обедает.
- Вот очень хорошо, - закричал я. - Пусть меня во время обеда и
примет.
- Не может, - вздохнул Зильберович. - Во время обеда он
просматривает читалку.
- Чего просматривает?
- Ну, газету, - сказал раздраженно Лео. - Ты же знаешь, что он
борется против иностранных слов.
- Но после обеда у него, я надеюсь, есть свободное время?
- После обеда он сорок минут занимается со Степанидой русским
языком, потом полчаса спит, потому что ему нужно восстанавливать силы.
- Ну после сна.
- После сна у него опять маленькая зарядка, душ, чай и работа до
семи. Потом ужин.
- Опять с газетами?
- Нет, с гляделкой.
- Понятно, - сказал я. - Значит, телевизор смотрит. Развлекается.
А я его ждать буду!
- Да что ты! - замахал руками Зильберович. - Какие там
развлечения! Он смотрит только новости и только полчаса. А потом опять
работает до десяти тридцати.
- Ну хорошо, пусть примет меня после десяти тридцати. Тогда я по
крайней мере уеду завтра утром.
- От десяти тридцати до одиннадцати тридцати он читает словарь
Даля, потом у него остается полчаса на Баха и пора спать. Да ты,
старик, не волнуйся. Завтра он тебя наверняка примет. Только ты уж к
завтраку не проспи.
- Все-таки вы нахалы! - сказал я в сердцах.
- Кто это мы?
- Ну, я не буду говорить об остальных, но ты нахал, а твой Симыч
нахал трижды. Мало того, что заставил меня через полмира переть, так
еще тут выдрючивается. У него расписание, у него времени нет. Мне мое
время, в конце концов, тоже для чего-то нужно.
- Вот именно, - оживился Зильберович. - Твое время нужно тебе, а
его время нужно всем, всему человечеству.
Тут я совершенно взбесился. Я, между прочим, эти ссылки на народ и
человечество просто не выношу. И я сказал Зильберовичу, что если Симыч
нужен человечеству, то пусть он к человечеству прямо и обращается. А я
немедленно еду на аэродром. И, кстати, надеюсь, что все мои
транспортные издержки будут возмещены.
- Об этом, старик, можешь совершенно не беспокоиться, он все знает
и все оплатит Но ты дурака не валяй. Если ты уедешь, он так
рассердится, ты даже не представляешь.
В конце концов он меня уговорил, я остался.
После обеда мы с Зильберовичем ходили по грибы, потом мылись в
настоящей русской бане с парилкой и деревянными шайками Войдя в
предбанник, я увидел в углу на лавке дюжину свежих березовых веников,
выбрал какой получше и спросил Зильберовича, взять и ему или нам
хватит одного на двоих.
- Мне не нужно, - странно ухмыльнулся Лео, - меня уже попарили.
Я не понял, что это значит, но, когда Лео разделся, я увидел, что
вся его сутулая спина вкривь и вкось исполосована малиновыми рубцами.
- Что это? - спросил я изумленно.
- Том, собака, - сказал Лео беззлобно. - Если уж за что берется,
так силы не жалеет.
- Не понимаю, - сказал я. - Вы дрались, что ли?
- Нет, - печально улыбнулся Лео. - Не мы дрались, а он драл меня
розгами.
- Как это? - удивился я. - Как это он мог драть тебя розгами? И
как это ты позволил?
- Но не сам же он драл. Это Симыч назначил мне пятьдесят ударов.
Я как раз снял с себя левый ботинок да так с этим ботинком в руке
и застыл.
- Да, - с вызовом сказал Зильберович, - Симыч ввел у нас телесные
наказания. Ну, конечно, я сам виноват Он послал меня на почту
отправить издателю рукопись. А я по дороге заехал в ресторанчик, там
приложился и рукопись забыл. А когда возле самой почты вспомнил,
вернулся, ее уже не было.
- А что ж, она была только в единственном экземпляре? спросил я.
- Ха! - сказал Зильберович. - Если б в единственном, он бы меня
вообще убил.
Ошарашенный таким сообщением, я молчал. А потом вдруг трахнул
ботинком по лавке.
- Лео! - сказал я. Я не могу в эту дикость поверить. Я не могу
представить, чтобы в наши дни в свободной стране такого большого,
тонкого, думающего человека, интеллектуала секли на конюшне, как
крепостного. Ведь за этим не только физическая боль, но и оскорбление
человеческого достоинства. Неужели ты даже не протестовал?
- Еще как протестовал! - сказал Лео, волнуясь. - Я стоял перед ним
на коленях. Я его умолял "Симыч, говорю, - это же первый и последний
раз. Я тебе клянусь своей честью, это никогда не повторится"
- И что же он? - спросил я. - Неужели не пожалел? Неужели его
сердце не дрогнуло?
- Как же, у него дрогнет, - сказал Зильберович - и смахнул
выкатившуюся из левого глаза слезу.
Я так разволновался, что вскочил и стал бегать по предбаннику с
ботинком в руке.
- Лео! - сказал я. - Так больше быть не должно. С этим надо
покончить немедленно. Ты не должен никому позволять обращаться с собой
как с бессловесной скотиной. Вот что, друг мой, давай одевайся,
пойдем. - Я сел на лавку и стал обратно натягивать свой ботинок.
- Куда пойдем? - не понял Лео.
- Не пойдем, а поедем, - сказал я. - В аэропорт поедем. А оттуда
махнем в Мюнхен. Насчет денег не волнуйся, их у меня до хрена. Привезу
тебя в Мюнхен, устрою на радио "Свобода", будешь там нести
какую-нибудь антисоветчину, зато пороть тебя никто уже не посмеет.
Лео посмотрел на меня и улыбнулся печально.
- Нет, старик, какая уж там "Свобода"! Мой долг оставаться здесь.
Видишь ли, Симыч, конечно, человек своенравный, но ты же знаешь, гении
все склонны к чудачествам, а мы должны их терпеливо сносить. Я знаю,
знаю, - заторопился он, как бы предупреждая мое возражение. - Тебе не
нравится, когда я говорю "мы" и тем самым ставлю тебя на одну доску с
собой. Но я не ставлю. Я понимаю, какой-то талант у тебя есть. Но ты
тоже должен понять, что между талантом и гением пропасть. Не зря же на
него молится вся Россия.
- Россия на него молится? - сказал я. - Ха-ха-ха. Да его уже там
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг