обратиться куда-нибудь в КГБ или поискать себе дружков среди врачей
института имени Сербского. Там меня поймут. А он, Лео, меня не
понимает.
Мы тогда очень сильно повздорили, я хлопнул дверью и ушел, думая,
что навсегда. Но это было не первый и не последний раз. На другой день
Лео пришел ко мне с бутылкой и сказал, что вчера он погорячился.
Но когда мы выпили, он мне опять стал талдычить про своего гения и
добрехался до того, что это не только Толстой, а еще и Леонардо да
Винчи. Он такой оригинальный человек, что свои романы, учитывая их
огромность как по объему, так и по содержанию, называет не романами и
не томами, а глыбами.
- Вся "Большая зона", - сказал Зильберович, - будет сложена из
шестидесяти глыб.
- При чем тут "Большая зона"? - не понял я.
Зильберович объяснил, что "Большая зона" - это название всей
эпопеи.
- А, значит, опять о лагерях, - сказал я.
- Дурак, лагеря - это "Малая зона". Впрочем, "Малая зона" как
часть "Большой зоны" там тоже будет.
- Понятно, - сказал я. - А "КПЗ" - часть "Малой зоны". Правильно?
- Вот, - сказал Зильберович, - типичный пример ординарного
мышления. "КПЗ" это не часть "Малой зоны", а роман об эмбриональном
развитии общества.
- Что-о? - спросил я.
- Ну вот послушай меня внимательно. - Зильберович сбросил пиджак
на спинку стула и стал бегать по комнате. - Представь себе, что ты
сперматозоид.
- Извини, - сказал я, - но мне легче себе представить, что ты
сперматозоид.
- Хорошо, - легко принял новую роль Зильберович. - Я -
сперматозоид. Я извергаюсь в жизнь, но не один, а в составе
двухсотмиллионной толпы таких же ничтожных хвостатых головастиков, как
и я. И попадаем мы сразу не в тепличные условия, а в кислотно-щелочную
среду, в которой выжить дано только одному. И вот все двести миллионов
вступают в борьбу за это одно место. И все, кроме одного, гибнут. А
этот один превращается в человека. Рождаясь, он думает, что он
единственный в своем роде, а оказывается, что он опять один из двухсот
миллионов.
- Что за чепуха! - сказал я. - На земле людей не двести миллионов,
а четыре миллиарда.
- Да? - Лео остановился и посмотрел на меня с недоумением. Но тут
же нашел возражение. - На земле, конечно. Но речь-то идет не о всей
земле, а только о нашей стране, почему эпопея и называется "Большая
зона"
- Слушай, - сказал я, - ты плетешь такую несуразицу, что у меня от
тебя даже голова заболела. Большая зона, КПЗ, сперматозоиды... Что
между этими понятиями общего?
- Не понимаешь? - спросил Лео.
- Нет, - сказал я, - не понимаю.
- Хорошо, - сказал Зильберович терпеливо. - Пробую объяснить. Вся
эпопея и каждый роман в отдельности - это много самых разных пластов.
Биологический, философский, социальный и политический Поэтому и смесь
разных понятий Это, кроме всего, литература большого общественного
накала Поэтому внутриутробная часть жизни человека рассматривается как
предварительное заключение. Из предварительного заключения он попадает
в заключение пожизненное И только смерть есть торжество свободы.
- Ну что ж, - сказал я, - жизнь, тем более в наших
конкретно-исторических условиях, можно рассматривать как вечное
заключение А что, эти сперматозоиды описываются как живые люди?
- Конечно, - сказал Зильберович почему-то со вздохом -
Обыкновенные люди, они борются для того, чтобы попасть в заключение,
но проигравшие обретают свободу. Понятно?
- Ну да, - сказал я. - Так более или менее понятно. Хотя немножко
мудрено А вот ты мне скажи так попроще, этот роман, или все эти
романы, они за советскую власть или против?
- Вот дурак-то! - сказал Зильберович и хлопнул себя по ляжке - Ну
конечно же, против. Если бы они были за, неужели я тебе о них стал бы
рассказывать!
Я не хочу быть понятым превратно, но когда Лео увлекся этим
Леонардо Толстым, стал бегать к нему и говорить только о нем, я
воспринял это как неожиданную измену. Дело в том, что я, сам того не
осознавая, привык иметь Лео всегда под рукой как преданного
поклонника, которого всегда можно было послать за сигаретами или за
бутылкой водки и выкинуть из головы, когда он не нужен. Я привык, что
в любое время могу прийти к нему, прочесть ему что-то новое и
выслушать его восторги. А тут он как-то резко стал меняться. Нет, он
по-прежнему меня охотно выслушивал и даже хвалил, но уже не так. Уже
не здорово, не гениально, не потрясающе, а хорошо, удачно, неплохо. А
вот у Карнавалова...
И лепит мне из Карнавалова какую-то цитату. Больше того, с тех пор
как он стал приближенным самого Карнавалова, в его отношении ко мне
появилась какая-то барственная снисходительность.
Все это я вспоминал в самолете, летевшем по маршруту
Франкфурт-Торонто.
ГЕНИЙ ИЗ БЕСКУДНИКОВА
Сколько бы я ни ревновал, ни скрывал свою зависть за иногда
удачными, а иногда и совсем плоскими остротами, этот разысканный
Зильберовичем на свалке новоявленный гений волновал мое воображение. И
когда Зильберович с демонстративной важностью сообщил мне, что Сим
Симыч, благодаря его, Зильберовича, личной протекции, согласился меня
принять, я в свою очередь весьма иронически поблагодарил за оказанную
честь и объяснил Зильберовичу, что соглашаются принять обычно только
большие начальники, а разные истопники и прочие мелкие люди не
соглашаются принять, а просят, чтобы к ним зашли.
- И вообще я гениев видел достаточно, - сказал я, - и они меня не
очень-то интересуют. Но с тобой я могу сходить просто из любопытства и
не из чего более.
Разумеется, я рисковал тем, что Зильберович психанет и не возьмет
меня, но риск, честно говоря, был, в общем-то, небольшой.
Зная Зильберовича как облупленного, я понимал, что ему тоже
хочется пустить пыль в глаза и мне, и Сим Симычу, показав нам обоим
друг друга. Потому что, носясь со своим Леонардо, он все же иногда
вспоминал, что и я тоже чего-то стою.
Короче говоря, как-то зимой к вечеру мы собрались и, прихватив с
собою бутылку "Кубанской", поперлись к черту на рога в Бескудниково.
Вывалились из электрички на обледенелую платформу: колючий снег в
морду сыплет, темень (все фонари перебиты), пахнет промерзшей помойкой
и еще чем-то мерзким.
А потом под лай местных собак тащились по каким-то закоулкам и
колдобинам, где не сломать ногу можно было только при очень большой
способности к эквилибристике.
Ну, в конце концов нашли этот детский сад и этот жуткий подвал,
пропахший мышами и потной одеждой.
В одной из комнат подвала и жил этот новоявленный гений и кумир
Зильберовича.
Комната метров примерно семь-восемь квадратных. Стены покрыты
зелеными обоями, местами ободранными, а местами сырыми и
заиндевевшими. Под самым потолком маленькое окошко, да еще и с
решеткой, как в камере. Обстановка: железная ржавая кровать, покрытая
серым суконным одеялом, кухонный некрашеный стол со шкафчиком для
посуды и выдвижным ящиком, в котором лежали самодельный нож, сделанный
из полотна слесарной ножовки, алюминиевая вилка, давно потерявшая один
из своих четырех зубов, и кружка, тоже алюминиевая, литая, с
выцарапанными на ней инициалами хозяина "С. К.".
Туалетная полочка представляла собой кусок доски, обитой
кровельным железом, когда-то выкрашенным в голубое, но краска сильно
облезла. На полке лежали кусок зеркала размером с ладонь, часть
безопасной бритвы (зажимы для лезвия и само лезвие, но без ручки),
помазок (тоже без ручки - одна щетина), а в прямоугольной консервной
банке из-под шпрот лежал размокший кусок мыла, такого черного и такого
вонючего, какой и в советских магазинах мог бы найти не каждый.
Украшений на стенах никаких, кроме маленькой иконки в дальнем
углу.
Еще были две лампочки. Одна, голая, под потолком и другая, так
сказать, настольная. Собственно говоря, это была даже не лампочка, а
какая-то безобразнейшая конструкция, скрученная из проволоки и
обернутая тяп-ляп газетой с горелыми пятнами. Следует еще упомянуть
две облезлые табуретки, тумбочку и большой кованый сундук с висячим
замком. В углу у дверей садовый умывальник с алюминиевым тазом под ним
и вешалка, на которой висела пропитанная угольной пылью телогрейка.
Другая телогрейка, почище, была на хозяине. А еще были на нем ватные
штаны и валенки с галошами.
Был он роста высокого, сутулый, щеки впалые, зубы железные.
- Познакомься, Симыч, это мой друг. Он, между прочим, в отличие от
тебя, член Союза писателей, - громко сказал Зильберович в обычной
своей развязной манере.
Симыч неуверенно протянул мне руку и вместо "здрасьте" сказал:
- Хорошо.
И при этом глянул на меня быстро и настороженно, как это обычно
делают бывшие зэки.
Говорят, у современных самолетов есть специальная локаторная
система распознавания встречаемых в воздухе объектов: свой чужой.
У зэков это не система, а выработанное годами чутье.
У меня есть основание думать, что Симыч не принял меня за чужого.
Хотя повел себя для первого знакомства довольно странно. Без видимой
иронии, но с какой-то все-таки подковыркой стал спрашивать:
- А вы, значит, вот просто официально считаетесь писателем? И у
вас даже документ есть, что вы писатель?
- Ну да, - сказал я, - да, считаюсь. И даже есть документ.
- А вы свои книги пишите прямо на печатном станке или как?
- Нет, - говорю, - ну зачем же. У меня есть пишущая машинка
"Эрика", - я на ней так вот чик-чик-чик-чик и пишу.
Зильберович почувствовал, что у нас разговор уходит в какую-то
нехорошую сторону и перебил:
- Симыч, а ты вот этой ручкой пишешь?
Только когда он это спросил, я заметил, что на столе рядом с
лампой стояла чернильница-невыливайка, а из нее торчала толстая
деревянная ручка с обкусанным концом. Последний раз я такую видел в
конторе какого-то колхоза на целине.
- Да-да, - сказал Симыч и взглянул на меня с вызовом. - Именно ей
и пишу.
- Симыч, - сказал Зильберович, - а ведь я ж тебе подарил
самописку. Где она?
- А, самописку. - Он выдвинул ящик стола и извлек пластмассовый
футлярчик с маркой "Союз".
- А зачем же ты пишешь этой дрянью? - спросил Зильберович.
Откровенно говоря, манеры Зильберовича меня тоже иногда
раздражали, но в данном случае он, мне кажется, не сказал ничего
особенного. Но Симыч почему-то вдруг разозлился, посмотрел на бедного
Лео, как будто хотел прожечь его взглядом насквозь.
- Такой дрянью, - сказал он с ненавистью, - и даже худшей дрянью,
и даже гусиной дрянью написана вся мировая литература. Никакими ни
машинками, ни эриками и ни гариками, а такой вот дрянью.
Потом он все же подобрел и даже разрешил Зильберовичу открыть
бутылку. Сам он, правда, выпил всего ничего, а остальное выдули мы с
Зильберовичем. Причем пили по очереди из хозяйской кружки. И закусили
плавленым сырком с луком.
Мне казалось, что наши отношения уже установились, но, когда
Зильберович попросил Симыча что-нибудь почитать, тот опять взбеленился
и, стреляя в Лео глазами, стал утверждать, что читать ему нечего,
потому что он вообще ничего не пишет. А если что-то иногда и маракует,
то исключительно для себя. Видно, он мне все-таки не доверял.
Зато Зильберовичу доверился настолько, что даже сообщил ему жгучую
тайну своего сундука. Тайна заключалась в том, что все тринадцать
написанных глыб и заготовки к сорока семи ненаписанным хранились
именно в этом сундуке под висячим амбарным замком. О чем, разумеется,
Зильберович (большой хранитель тайн!) и поведал мне той вьюжной ночью,
когда мы, спотыкаясь в заледеневших колдобинах, плелись назад к
электричке.
- Ну теперь ты понял? - сказал Зильберович, волнуясь. - Ты понял,
что Симыч - гений?
- Мистер Зильберович, - сказал я ему на это, - а вы не могли бы,
хотя бы по пьянке, любезно объяснить мне, какое у вас отношение к
женскому полу?
- Что ты имеешь в виду? - Лео остановился и повернул ко мне свое
синее в темноте лицо с длинным носом.
- Я имею в виду, почему ты, при твоих внешних данных, с таким
выдающимся рубильником, который, согласно легенде, должен
соответствовать другим частям тела, бегаешь все время за гениями, хотя
мог бы бегать за бабами? Скажи честно, ты педик или импо?
- Слушай, - сказал Зильберович, ежась от холода и придерживая
отвороты пальто, - а тебе обязательно все нужно знать?
- Мне не нужно, но интересно, - сказал я. - Но ты можешь не
отвечать.
- Могу не отвечать, - сказал он, - а могу и ответить. Или, вернее,
спросить. Вот ты можешь мне сказать, зачем все это нужно и что в этих
бабах хорошего?
- Ну ты даешь! - сказал я, немного опешив. - Хорошего, конечно,
ничего нет, но интересно. Зов природы. Да ты что, дурак? - рассердился
я. - Не понимаешь?
- Нет, - сказал Зильберович. - Не понимаю. Ты думаешь, я
ненормальный? Нормальный. У меня все работает, и я все испробовал. Ну
да, ну приятно. Но из-за пяти минут удовольствия столько суеты до и
после.
- А ты, значит, с бабами суетиться не хочешь?
- Не хочу, - тряхнул головой Зильберович.
- А с гениями хочешь?
- А с гениями хочу.
- Ну и дурак, - сказал я Зильберовичу.
- Сам дурак, - ответил мне Зильберович.
Это был единственный раз, когда я поинтересовался личной жизнью
Зильберовича.
ВОЖАК И СТАДО
Сейчас я вовсе не собираюсь пересказывать всю историю Симыча, она
достаточно хорошо и широко известна. О Карнавалове уже написаны тысячи
или даже десятки тысяч статей, диссертаций и монографий. О нем было
даже снято несколько документальных фильмов и один художественный
(правда, довольно слабый). Все люди моего поколения хорошо помнят, как
Карнавалов, начав печататься за границей, тут же стал всемирно
известным. Вся советская власть - и Союз писателей, и журналисты, и
КГБ, и милиция - вступила с ним в сражение не на жизнь, а на смерть,
но ничего не могла поделать.
В самом начале, когда он напечатал первую свою глыбу, власти
просто растерялись. Это было время, когда наше правительство
заигрывало с Западом, рассчитывало там что-нибудь купить и украсть и
после всех историй с Солженицыным и другими каких бы то ни было
скандалов с писателями избегало.
Поэтому было указано с Карнаваловым поступить гуманно. Провести с
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг