Проехав сквозь Триумфальную арку, Симыч и его свита остановились
Симыч поднял руку, и толпа немедленно стихла. Какой-то человек
подскочил к Симычу с микрофоном, и я удивился, узнав в этом человеке
Дзержина, который только что был рядом со мной Симыч милостиво взял из
рук Дзержина микрофон и вдруг закричал пронзительным голосом.
Мы, Серафим Первый, царь и самодержец всея Руси, сим
всемилостивейше объявляем, что заглотный коммунизм полностью
изничтожен и более не существует. Есть ли среди вас потаенные
заглотчики?
Я хотел крикнуть, что они тут все заглотчики, потому что все до
единого в заглотной партии состояли. Но я стоял далеко, а Дзержин
стоял близко.
- Есть! - закричал он и, нырнув в толпу, выволок из нее
упиравшегося Коммуния Ивановича. Коммуний Иванович вырывался, рыдал,
цеплялся за землю и наконец упал на колени чуть ли не под копыта
Глагола.
- Признаешь ли по правде, что служил, как собака, заглотному,
пожирательному и дьявольскому учению?
- Признаю, Ваше Величество, что служил, - залепетал, опустив
голову, Смерчев, - но не по идее служил, а исключительно ради корысти
и удовлетворения стяжательских инстинктов. Больше никогда не буду и
проклинаю тот час, когда стал заглотчиком.
- Теперь уже поздно, - сказал царь и махнул рукой.
Под аркой уже стоял пожарный паровик с выдвинутой высоко
лестницей, и стоявший на самом конце лестницы симит спускал вниз
веревку с петлей.
- Ваше Величество, простите, помилуйте! - простирал Смерчев руки к
Сим Симычу. В это время Дзержин потащил своего бывшего коллегу за
ноги, тот упал на брюхо и ухватился за заднюю ногу Глагола. Глагол
дернул копытом - и бедная голова Коммуния Ивановича треснула, как
грецкий орех.
Мне стало очень не по себе. Будучи от природы последовательным
гуманистом, я всегда был решительно против такого рода расправ. Я
лично за то, чтобы таких людей, как Коммуний, сечь на конюшне розгами,
но я никогда не был сторонником чрезмерных жестокостей.
Но они продолжались.
Поскольку вопрос с Коммунием решился столь скоро и радикально,
Дзержин тут же оставил главкомписа дергаться в одиночестве, а сам,
вновь кинувшись в толпу, извлек из нее отца Звездония с воспаленными
глазами и всклокоченной бороденкой. Таким он и предстал перед
новоявленным императором.
- Признаешь ли, что служил, как собака, дьявольскому, заглотному и
богопротивному учению? - вопросил тот.
- Признаю, батюшка, - нисколько не смутившись, сладким своим
голоском пропел Звездоний - Признаю, что служил, сейчас служу и до
самого последнего вздоха буду служить светлым идеалам коммунизма и
великому вождю всего человечества гениальному Гениалиссимусу...
- Распять его! - приказал царь.
Я удивился такому приказу. Уж кто-кто, а Симыч должен был знать,
что распинать на кресте - дело не христианское. Другое дело - сжечь
живьем или посадить на кол. Но приказ есть приказ.
Тут же откуда-то взялся огромный, грубо сколоченный крест, и
четыре симита стали приколачивать несчастного отца Звездония к кресту
большими ржавыми гвоздями. Сработанные передовой и прогрессивной
промышленностью Москорепа, эти гвозди, конечно, гнулись, и
распинальщикам приходилось их выдергивать, выпрямлять и вновь
заколачивать. Терпя невероятные муки, отец Звездоний тем не менее не
сдавался и, закатывая глаза, громко вопил:
- О Гена, видишь ли ты меня? Видишь ли, какие муки терпит ради
тебя жалкий твой раб Звездоний?
Я думаю, никто не может меня заподозрить в излишних симпатиях к
отцу Звездонию, но сейчас, видя, с каким мужеством и достоинством
принимает он мученическую смерть за свои незрелые убеждения, я
проникся к нему глубочайшим почтением, и волна сочувствия залила мою
грудь.
Звездоний все еще мучился на кресте и что-то выкрикивал, когда
царь со своими сопровождающими двинулся дальше. Люди при приближении
этих всадников падали ниц, и я тоже упал на колени. Со звоном сыпались
и падали прямо передо мной американские центы, я ухитрился, сгреб
несколько и сунул за пазуху. Заметив перед собой еще монету в двадцать
пять центов, я сунулся было за ней, но лошадиное копыто опустилось как
раз на эту монету. Я подумал, что смогу подобрать четвертак, как
только лошадь продвинется вперед, но она не двигалась, и надо мной
нависла зловещая тишина.
- Кто это? - услышал я царственный голос. - Поднять его!
Кто-то (оказалось, Дзержин) схватил меня за шкирку, оторвал от
земли и поставил на ноги. Я поднял голову и встретился взглядом с
Симычем. Прищурив глаза, он вперился в меня так строго, что мне стало
не по себе и я даже почувствовал некоторую дрожь во всем теле.
Зильберович и Том смотрели равнодушно, не проявляя никаких признаков
узнавания. Только, кажется, один Глагол, переступая с ноги на ногу,
глядел на меня доброжелательно.
- Это ты? - спросил Симыч тихо.
Я смутился, разволновался, ткнул сам себя пальцем в грудь и
переспросил:
- Это? - но тут же опомнился и признал: - Да, это я, Симыч.
- Не Симыч, а Ваше Величество, - поправил меня Зильберович.
- Здорово, Лео! - сказал я ему, неожиданно для себя как-то
угодливо подхихикивая. - Ты очень импозантно смотришься на коне.
- Выполнил ты мое задание? - строго спросил Сим Симыч.
- Это какое же, Сим... то есть Ваше Величество? - спросил я, глупо
подпрыгивая, кивая головой и про себя думая: "Надо же, гад какой! Даже
шестьдесят лет в морозильнике лежа, все помнит". - Если ты... то есть
вы имеете в виду флоппи-диск, то нет, не выполнил, потому что...
- Взять его! - Симыч тронул поводья и двинулся дальше, рассыпая
вокруг себя американские центы.
ГЕНИАЛИССИМУС
Меня долго вели по вонючим и плохо освещенным коридорам, а потом
открыли железную дверь и куда-то втолкнули. Видимо, в камеру, в
которой вообще никакого света не было. Только под самым потолком
едва-едва что-то брезжило. Там было очень маленькое окошко размером не
больше школьной тетради в клеточку, и синий свет сквозь него едва
сочился, вырисовывая на фоне общей черноты лишь само это окошечко и
ничего больше.
Я стоял среди этого непроницаемого пространства, надеясь, что
глаза, привыкнув к темноте, различат хоть что-то, но они не различали.
Я попробовал двинуться вправо и тут же наткнулся на что-то твердое.
Судя по запаху, это была параша.
Звуков никаких не было слышно, но я почувствовал, что я здесь не
один.
- Есть здесь кто-нибудь? - спросил я негромко.
- Да, - ответил тихий голос, который показался мне знакомым. -
Здесь есть я.
- Кто вы?
- Гениалиссимус, - просто ответил голос.
Я мысленно произнес пару нехороших слов, которые в письменном виде
воспроизводить не буду. Видимо, эти собаки запихнули меня не в тюрьму,
а в психушку. Да еще в одну камеру с сумасшедшим, страдающим манией
величия.
- Слушайте, - спросил я, - а вы случайно не буйный?
- Что вы имеете в виду?
- Я имею в виду, что, если у вас хоть капля разума сохранилась, не
вздумайте на меня нападать. Я в совершенстве владею приемами каратэ, и
любая попытка применить силу может очень дорого вам обойтись.
Конечно, это была чистой воды чернуха. Ни о каком каратэ я и
малейшего понятия никогда не имел. Но я точно знал, что сумасшедшие,
когда знают, что могут получить по зубам, бывают весьма разумны и
осмотрительны.
Человек в темноте помолчал, обдумывая мои слова, а потом спросил:
- Витя, это ты?
Теперь помолчал я. А затем спросил:
- Значит, ты утверждаешь, что ты - Гениалиссимус?
- Ну да, - сказал он, - Гениалиссимус. Или бывший Гениалиссимус.
Я еще подумал и сказал:
- Здравствуй, Леша. По-моему, нас с тобой совершенно справедливо
упрятали в этот сумасшедший дом.
- Почему? - услышал я вопрос.
Потому что то, что сейчас происходит в нашем воображении, в
действительности случиться никак не могло.
- Почему? - спросил он опять.
- Потому что сам твой вопрос говорит о твоей болезни. Ну посуди
сам. Мы с тобой родились, выросли и почти состарились в прошлом веке.
Не могли же мы вместе оказаться здесь, да еще чтобы в это же время
сюда же прибыл и этот взбесившийся маньяк, который теперь называет
себя Серафимом.
Гениалиссимус Букашев, подумав, сказал:
- Ты сам доказал что понятие "действительность" очень условно. Во
всяком случае, для нас она существует только в том виде, в каком
отражается в нашем воображении. То есть действительность-это только
то, что мы реально видим перед собою.
- В таком случае сейчас для меня никакой действительности не
существует, потому что в настоящий момент я перед собой не вижу
ничего.
- А тебе ничего видеть не надо. Вытяни вперед руки и иди на голос.
Я так и сделал, и скоро мы с Букашевым, как слепые, ощупывали друг
друга, чтобы убедиться, что мы - это мы.
НОЧНАЯ БЕСЕДА
Всю ночь мы просидели на нижних нарах и тихо разговаривали, не
видя даже силуэтов друг друга.
Гениалиссимус Букашев был арестован и доставлен на Землю
специальным космическим отрядом БЕЗО. Если не ошибаюсь, это был первый
в истории арест на орбите. (Впрочем, космические тюрьмы, куда
доставляли людей, арестованных на Земле, существовали и раньше.)
- Помнишь наш разговор в Английском парке? - спросил мой
сокамерник.
- Еще бы не помнить! - сказал я. - Очень хорошо помню. Помню даже,
что ты собирался построить коммунизм, но так же, как твои
предшественники, оказался настоящим утопистом.
- Ошибаешься, дружок! - вдруг сказал он совсем весело. Я утопистом
не оказался Я коммунизм построил.
- Ты называешь эго коммунизмом? спросил я возмущенно. - Это
общество жалких нищих, которые уже даже не знают разницы между
продуктом первичным и вторичным? Общество людей, для которых вся
духовная жизнь свелась к сочинению и изучению Гениалиссимусианы? Ты
хочешь сказать, что именно это и есть коммунизм?
- Да, милый, - сказал он с усмешкой, которую я, не видя,
почувствовал, - именно это и есть коммунизм.
- Странно, - сказал я. - У меня об этой мечте человечества были
другие представления.
- У меня тоже, сказал он Но когда люди начинают воплощать свою
мечту в жизнь и идут вместе к единой цели, у них всегда получается
что-то вроде того, что ты видел.
- Ты говоришь, - заметил я, - как самый настоящий антикоммунист.
- Ну да, как самый настоящий, - согласился он. - Только с
небольшой поправкой. Ты же знаешь, американцы говорят: если животное
выглядит, как собака, лает, как собака, и кусается, как собака, так
это и есть собака.
- То есть ты хочешь сказать, что ты и есть самый настоящий
антикоммунист?
- Ну наконец догадался, - похвалил он меня иронически.
- Интересное признание, - отреагировал я с сарказмом. - Но
запоздалое и бесполезное. Зачем ты мне это говоришь? Я же не
следователь и не наседка. Да если бы я и был кем-то из них... Неужели
ты рассчитываешь, что кто-то тебе поверит? Да сейчас любого останови
на улице, он тебе скажет, что всегда был антикоммунистом. Ему еще
можно поверить, но не тебе же. Нет, брат, это ты неудачно придумал,
это тебя не спасет.
Я слышал, как он вздохнул.
- Неужели ты думаешь, я настолько глуп, чтобы рассчитывать на
спасение? Нет, милый, мне вообще уже рассчитывать не на что. Я многие
годы жил на эликсире, который присылал мне Эдик. Как раз перед арестом
я выпил последнюю порцию, действие ее уже кончилось, и начался
ускоренный необратимый процесс, который близок к завершению. Так что
терять мне нечего, врать незачем, поэтому то, что я тебе скажу, ты
должен принять на веру без всяких доказательств. Ты можешь называть
меня как угодно. Но главное не то, как я называюсь, а то, что я
сделал. Я коммунизм построил, и я же его похоронил. Ты посчитай,
сколько людей боролись с этим учением. Они создавали кружки, партии,
разбрасывали листовки, гибли в тюрьмах и лагерях. А чего они добились?
Твой Симыч пытался закидать коммунизм своими глыбами и в конце концов
спрятался в морозильнике. А никто не понимал такой простой вещи, что
для того, чтобы разрушить коммунизм, надо его построить.
Он замолчал, и я не побуждал его к продолжению разговора, потому
что мне надо было подумать. Тайна, которую я никак не мог раньше
постичь, открывалась мне с неожиданной стороны.
- Слушай, - сказал я наконец. - Но если следовать твоей логике, то
надо признать, что все люди, которые вели нас к коммунизму, были на
самом деле его врагами.
- Конечно, - обрадовался он. - Все эти люди от Маркса и до меня,
заразив коммунизмом человечество, дали ему возможность переболеть этой
болезнью и выработать иммунитет, которого, может быть, хватит на много
поколений вперед. Но из всех разрушителей коммунизма мне удалось
больше других, потому что именно я на практике довел это учение до
полнейшего абсурда.
Он сообщил мне это с явной гордостью и опять замолчал.
- Интересант, - сказал я, повторяя нашего общего покойного друга.
- Очень даже интересант. И что же у тебя всегда были такие вот
взгляды? И даже тогда, когда мы встречались в Мюнхене?
- Ну нет, - вздохнул он в темноте. - Тогда были не совсем такие.
Тогда я еще думал, что можно что-то сделать. Да-да, - прервал он сам
себя раздраженно. - Я чувствую, ты усмехаешься. Ты думаешь, что тебе
все было известно заранее. То, что тебе было известно, я знал не хуже
тебя. Но ты стоял в стороне и насмешничал, а я пробовал что-то сделать
и, во всяком случае, довел исторический эксперимент до конца.
И ты доволен результатом?
- Доволен или не доволен, значения не имеет, - сказал Букашев. -
Если экспериментатор ставит свой опыт честно, любой результат он
должен принять таким, как он есть.
Тут уж рассердился я.
- И ты считаешь, - сказал я, - что ставил свой опыт честно? А
культ твоей личности тоже был частью эксперимента? А твои бесчисленные
портреты, а громоздкие и безвкусные изваяния, а бездарнейшая
Гениалиссимусиана тоже нужны были для честного опыта?
- Уух! - застонал Букашев и заскрежетал зубами. - Ты не можешь
себе представить, как я это все ненавидел. Я их просил, умолял,
приказывал прекратить славословия. И что ты думаешь? Они в ответ
разражались бурными аплодисментами, статьями, романами, поэмами и
кинофильмами о моей исключительной скромности. Когда я хотел провести
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг