великой Французской революции, притом именно малыш был с хозяином дома в
главных его антидемократических тезисах особенно согласен.
- Ну, насчет свободы и говорить долго ни к чему. Вон она где, настоящая
свобода! - старец двинул свободным локтем в сторону кухни, где имелся люк в
подпол. - Вот она! Шестеро богатырей, лбов-амбалов, не при дите сказать,
камень долбят за тяжелое преступление. Какая им свобода? А с другое стороны,
не прими я их к себе в подпол, откажись я их туда посадить - им тут же
положен Римедиум, пары свинцовые, ртутные, никаких праздников, даже вода
горячая мерками, потому как топлива мало, а даровая только со Святого Витта
да с Банной Земли, с другого конца света! А ежели, скажем, не в Римедиум,
так куда им на белом свете в Киммерии? К змеекусам, прости Господи, в Триед,
где лба никто не перекрестит? В пустые Миусы? К бобрам на Мебиусы разве...
Киммерийцы за столом грохнули со смеху от этой затертой шутки, пришлые
тоже засмеялись: им картина того, как сдают шестерых преступных таможенников
в услужение на подводные дачи, как поселяют их в бобриные хатки и заставляют
грызть богатым бобрам елки к обеду, тоже показалась забавной. Впрочем, по
случаю Вербного Воскресения женщины в подпол спустили рабам харчи вполне
директорские, не чета бобриной целлюлозе.
- Словом, свобода вещь не совсем плохая, но только тогда, когда она в
дело употребимая. А в жизни нашей свободы нужно... Ну вот столько, и хватит!
- Подселенцев поднял стопку и ногтем показал у донышка, сколько именно. -
Так что правильных слов тут всего только одно: братство! Такое, как у нас
вот за столом сегодня, во славу Вербного воскресения!
Старик еще выше поднял стопку - и опрокинул ее содержимое себе в горло.
Чокаться в Киммерии было со времен Лукерьи не принято. Выпили и прочие. Доня
закашлялась, больно злая бокряника ягода все-таки. Гликерия понимающе
подвинула к ней графин с морошковой, но та во все глаза глядела на гипофета,
не до морошковой ей было.
Дальше зависло молчание, стук ножей и чавканье отмечающих Вербу лишь
усиливали его: все правильно сказал хозяин. Веденей ел огромный кусок пирога
и размышлял, кому придется говорить ответный тост - гостю, то есть ему, или
второму старику, пришлому из Внешней Руси. Выпало второе. Федор Кузьмич
утерся салфеткой и поднял стопку.
- Я тоже поднимаю тост, - начал он, - за то, чтобы все допущенные
прежде ошибки были исправлены. Исправление порчи - главнейшее дело, это
давно сказано у китайцев в "Книге перемен". И, хотя Россия - не Китай, но
Киммерия - это все-таки Россия, и это хорошо. Очень отрадно узнать, что
прапрадедушка Петр Алексеевич сюда приехал, взял на глаз град Киммерион - и
на пустом месте для себя воздвиг похожий. Не его вина, что там город - не
как здесь, его... устеречь некому. И рыба... хуже. Но был тот город
столицей, больше двух столетий был. И можно только завидовать, что Киммерион
беспрерывно был и поныне остался неизменной столицей Киммерии - уже тридцать
восемь столетий. Поэтому смело можно выпить за славное будущее Киммериона,
Киммерии и всей Российской империи!
Старик, еще посредине своего тоста вставший, возвышался над столом с
рюмкой высоко поднятой крепкой руке. Гипофет почувствовал, что ради такого
торжественного тоста и ему тоже встать полагается.
- Этот тост я принимаю, - сказал Подселенцев, медленно поднимаясь, -
этот тост, я считаю, будет исторический.
Встали даже женщины. И выпили с большой торжественностью, хотя от
бокряники сводило скулы - такую водку залпом не пьют, ее только пробуют,
жалко ведь губить красоту хозяйкиной работы одним халком! Но Гликерия, хотя
сама и пила другое, кажется, была довольна, что плоды ее трудов исчезают в
животах гостей, - она только жалела, что никто из многочисленных дядьев,
теток и двоюродных к отцу-деду на Вербу не зашел. На Пасху, конечно, придут,
но вот и на Вербу можно бы. Пользуясь тем, что гости жуют, хозяйка ушла на
кухню и извлекла из печи главное блюдо стола - вербную кашу. С помощью Дони
внесла чугун в столовую и дозволила помощнице разложить по тарелкам нечто:
гречневая каша, перемешанная с немалым количеством вербных почек, была
обильно полита деревянным маслом.
- Разнообразная нынче верба! - изрек захмелевший Веденей, отведав каши.
Вкуса он не чувствовал, все отшибала бокряниковая горечь. От него, от
третьего за столом мужчины, ждали тоста, и он заговорил , используя немалый
ораторский дар, развитый в толкованиях сивиллиного бреда. Он рассказывал,
какой нынче прекрасный на острове Петров Дом вербный базар. Как продают там
и иву, и ветлу, и лозу, и брезину, и молокитник, и шелюгу, и ломашник, и
вязинник, и кузовницу, и краснотал, и белотал, и синетал, и чернотал, и даже
привозимые из далекого Арясина армянские финики, сиречь опять-таки вербу, -
и все это означает древний, любимый киммерийцами праздник, о котором Святая
Лукерья Киммерийская, - по преданию, конечно, - сказала: "Не та вера правее,
которая мучит, а та вера правее, которую мучат!" Славный это праздник
киммерийского плодородия, когда все кипит и трется в Рифее, - сумасшедшая
рыба, случается, даже икру не в сроки мечет, это как раз и называется
"трется", - пирог с рифейской зубаткой у хозяюшки прямо как вербный базар,
отменный, а каша прямо как пирог, - а еще выпьем в память того, как несли
древние киммерийцы на Урал со своей древнейшей родины вербные семена и
саженцы, потому как без воды киммериец - никуда, а где верба, там вода, - а
когда роняли они семена на дорогу, то вербы вымахивали, к примеру, как у
евреев на реках Вавилонских, на такую вербу, она же ива и прочее, не только
разные смычковые и щипковые инструменты повесить бы можно, а и рояль ничего
себе; вот и продают на Петрове Доме все вербное, кроме засахаренных
каштанов, потому что каштаны, сколькое их ни тащат офени на Лисий Хвост, все
идут бобрам в обмен на железное дерево кедр...
Постояльцы и хозяева согласно кивали и неторопливо ели, - нашел на
Веденея стих безостановочного говорения, ну и пусть говорит: под такие речи
и пьется легко, и закусывается душевно. А Веденея тем временем несло дальше,
он отчего-то пустился рассказывать о чудесах островка Прыжок Лосося,
расположенного в сотне верст к северу от Мебиусов, бобриных дач, по пути к
Миусам, рачьим пастбищам. На острове этом вечно идут дожди, но непростые, а
неприятные, хотя пречудные: выпадают там дожди не из воды, а из всего, даже
из каменных статyй, - а вот недавно шел дождь из самых разнообразных
российских удостоверений личности, с грамот времен Петра Великого начиная и
до билетов покойной Коммунистической Партии Советского Союза, но об этом
дожде узнали случайно, потому что ближе всех к Прыжку Лосося обитают бобры,
они про дождь проведали и всю выпавшую целлюлозу погрызли, одно осталось
временное водительское удостоверение Хохрякова Геннадия Павловича...
Гипофет окончательно заговорился, каша у него в тарелке стыла и
огорчала Доню. Настойка меняла в стопке цвет, сгущаясь оттенком к донцу.
Веденей закашлялся, взял рюмку, а покуда он ее пил, глава дома со значением
произнес:
- Да, важная ягода - хохряника.
По-киммерийски Роман опрокинул стопку дном вверх, поставил на тарелку и
поднялся: пейте-ешьте, гости, без меня, ваше дело молодое, а я отдыхать
пошел, мое дело стариковское. Болтливую эстафету у Веденея перехватили
женщины: все они как одна позавчера видели - напился сосед Коровин в
стельку, небогоугодно это, нет, - весло в Рифей упустил, бобры на Мебиях
поймали, городовому отвезли и жалобу архонту подали, городовой к Коровину
пришел, а тот в сенях без порток лежит и "Сме-ело мы в бой пошли" орет, но
тут из гильдии лодочников пришли и с городовым сцепились, увезли Коровина на
экспертизу и доказали, что он трезвый, это ж каким маслом и какое колесо
надо мазать, чтоб такую справку сделать?.. Нить разговора уплыла от Веденея,
да и Господь с ней, с нитью.
Он попил и поел, бобренятами одарил малыша, некоренного киммерийца
Пашу, и брата тоже проведал. С черноволосой девушкой за столом он тоже
наперемигивался, да вот ушла она куда-то. Он не хотел больше слушать нытье
Варфоломея, требующего "себе в рюмку". Его раздражали глухие стуки в подполе
подселенцевского дома, - видать, местный барабашка расходился, - и жутко
хотелось домой, на Витковские Выселки. Гипофет встал, откланялся, татарка
проводила его до дверей, которыми он вошел в кухню.
- Повидаешь ты мир, парень, повидаешь. Ни во что верить не будешь, в
том сила твоя главная скажется. Три дочки у тебя вырастут, хорошие девки
будут, и племянниц две, тоже хорошие будут, ох, жизнь тебе парень такое
покажет... - бормотала Нинель, слушая удаляющиеся шаги Веденея.
По набережной прошел наряд стражников, задержался у крыльца
соседа-лодочника, что-то спросил. Тот вяло ответил. Стражники повторили
вопрос. Лодочник, кажется, вконец дошел.
- Да не болен я! Не пьян! Что пристаете - ясно сказано в справке -
периблеспис у меня... Что? Да, да, это грусть, которая с человеком бывает
при виде помешанных... Никого я из вас не обзываю! Кроме вас помешанных за
день насмотрелся, возил до обеда, потом лодку сменщику оставил... А куда
хотите, туда звоните. На экспертизу? Везите сию минуту...
На этой фразе стражники оставили лодочника в покое и пошли дальше -
сшибать калым с менее защищенных бедолаг. Нинели было жаль соседа-лодочника.
Она-то знала, какие беды ему еще предстоят. Но, как всегда, молчала;
бесполезно людям про их будущее рассказывать. Оно и так наступит, а если
рассказать - то либо не поверят, расстроятся, - либо поверят, тогда
расстроятся еще больше. Ни к чему людям знать будущее. Находилась она уже по
дорогам России, наговорила людям, чего с ними будет - нешто кто слушал?
Хватит с них ненужного знания. Им бы с обыкновенным-то управиться, что в
Киммерии, что на Руси.
А сосед остался на крыльце, долго-долго сидел он, глядя через протоку
на немногочисленные ночные огни Земли Святого Витта. Потом удостоверился,
что бояться больше нечего, выудил из сеней заранее припрятанную бутылку и
сделал из горлышка длинный глоток. С начальством в лодочной гильдии у него
был уговор: как уйдет стража - досчитай до десяти тысяч, медленно. Если
никто не вернулся - делай до утра что хочешь. Отчего до десяти тысяч, а не
до шести или до двенадцати - сосед не спрашивал. Он уже давно ни с кем не
спорил. Ибо кроме гильдии, профсоюза по-старинному если, его, Астерия
Миноевича Коровина, защищать было некому. Даже в праздники.
В угловой комнате многолюдного подселенцевского дома зажегся свет. В
соседней, у Нинели, погас. Она знала, что нынче пасьянс у Федора Кузьмича
сойдется, а потому настроение завтра с утра будет лучше обычного.
6
Сделаем худо, а поправим еще хуже.
Николай Лесков. Некуда.
Темна древность киммерийская, но не древнее Киммерия, но не древней и
не темней она, нежели ее древняя столица - воздвигнутый на сорока островах
град Киммерион. Среди же иных, младших городов Киммерии самым славным, -
хотя и нельзя констатировать, что слава эта такая добрая, - уже который век
числится еретический город Триед, стоящий близ двупроточного озера Мyрло.
Двупроточным озеро считается потому, что впадает в него небольшая, но бурная
речка Селезень, - слово это, надо заметить, женского рода, - она же из озера
неведомым образом и вытекает. По левой стороне, вдоль каменистого берега,
текут воды Рифея из великой реки в озеро, а по правой стороне текут воды
Мурла обратно в Рифей. При впадении Селезни в Рифей - оно же и выпадение -
стоит малая, уютная деревенька Нежность-на-Селезни.
Переправа через Селезень, чтоб из Левой Нежности в Правую добираться,
была, понятное дело, лодочная. Место селезенского переправщика требовало
немалого искусства: река со старинным левосторонним течением никакого
"островка безопасности" на своей середине для удобства людей не
образовывала, в этом месте переправляющаяся лодка сперва на мгновение
застывала, а потом приходила в безостановочное вращение. В Рифей лодку не
сносило: левая сторона Селезни влекла посудину в озеро. А в озеро посудина
уплыть опять же не могла, правое течение реки неудержимо подталкивало лодку
в Рифей. Лишь самые умелые из лодочников могли обойтись одним элегантным
оборотом и доставить пассажиров из Левой Нежности в Правую. Таких лодочников
ценили, зарабатывали они что твой мастер-чертожильник. Особенно потому, что
была Селезень в высшей степени бобрифицирована.
Киммерийские учителя арифметики никогда для учеников даже задач не
сочиняли - таких, чтоб "в бассейн по одной трубе", "из бассейна по другой
трубе", - перед ними всегда был образец нелогичного озера, из которого
вытекает - и в которое притом и втекает тоже. Простая киммерийская задача
такого рода должна была начинаться следующими словами: "А что, ребятки,
будет, ежели вдруг прогневается старший наш Рифей-батюшка, да и матушка наша
младшая Селезень тоже прогневается, и потечет по левой стороне матушки в
прелюбезное наше Мyрло да в пять раз более водицы, нежели из него следом по
правой стороне вытечет?" Составлять такие задачи тоже полагалось с
превеликой смекалкой, помня многие факторы: в частности, восточный берег
Мyрла почти весь упирался в вертикальный обрыв Уральского хребта, да так,
что кой-какая часть озерных вод вообще находилась в Азии, - а в двух верстах
над озером в виде то ли ласточкиного, то ли орлиного гнезда нависал
прославленный замок графа Сувора Васильевича Палинского, где оный с
незапамятных времен изволил проживать с единственным камердинером, и откуда
нередко для закаливания здоровья совершал прыжки в середку озера, неизменно
"солдатиком", выделывая при этом различные фигуры артикула и восхищенно вопя
во время полета: "Помилуй Бог! Помилуй Бог!" Потом граф выныривал,
по-собачьи выгребал на берег, по-собачьи же отряхивался, быстро-быстро к
себе в замок по спиралью вьющейся тропочке возбегал, насухо растирался
грубым полотенцем, а в завершение всего еще непременно кричал петухом. Две
версты, конечно, высота немалая, но неумелый учитель - бывали такие случаи -
мог сочинить и такую задачу, в которой Мyрло, раздобрев от разгневанных вод
Рифея, поднялось бы до самого замка - а там, глядишь, переплеснулось бы и
через замок, облизало бы брюхо самого Великого Змея, ну, а там...
Неизвестно, что было бы "а там", потому что за подобную задачку незадачливый
задачедатель скоренько отправился бы на Миусы, раков пасти, если не прямо в
Римедиум - чеканить осьмушки и другие мелкие лепты для нужд
внутрикиммерийского рынка. Словом, несмотря на соблазнительный сюжет,
подаваемый существованием реки, текущей как "туда", так и "сюда", в школах
он любовью не пользовался, - притом как раз со стороны учителей. Ученикам же
было куда интересней травить друг другу байки про то, как вот устроил бы
такой-то вот разнелюбимый Харлампий Тезеич неправильную контрольную про
озеро, тамошние бобры на него бы настучали - и двинул бы Тезеич... Ну, туда
бы, куда ни один киммериец в здравом уме двигать не намерен.
А Селезень была ко всему тому еще и бобриной вотчиной. Плотину на ней,
понятно, ни один сумасшедший бобер заложить не пробовал, разнесло бы плотину
слева налево, на берег да в озеро, а справа направо, на берег да в
Рифей-батюшку, - но служила Селезень бобриным семьям - и Кармоди, и
Мак-Грегорам, и даже захудалым озерным О'Брайенам - излюбленной променадой:
особенно любили толкаться в двутечной реке бобриные старушенции, как всех
трех основных родов, так и вовсе безродные. И хотя переправа у Нежности была
единственным местом, где плоскодонным лодкам дозволялось нарушать
спокойствие бобриной першпективы, старушенции взять этого в толк не могли, -
а что более вероятно - не хотели. Оттого, бывало, доходило и до беды.
Лет более десяти тому назад процветал на переправе молодой, весьма
искусный лодочник, уроженец Лисьего Хвоста - Астерий Миноевич Коровин, в
молодости красавец и выпивоха, в зрелые же годы превратившийся в
"аведькогдатобылкрасавца", да еще из-за приключившейся с ним однажды беды
прозванный недругами "Гондол Гондолыч". Случилась с ним такая незадача по
делу житейскому, хотя, что для Киммерии большая редкость, очень пьяному. А
уж что всего обидней - сам-то Астерий был трезвей миусского рака на выпасе.
Получилось так: женился какой-то корзинщик из Левой Нежности на корзинщице
из Правой, то ли наоборот, но это не важно; свадьба была широкая,
киммерийская, с двумя пудами арясинских кружев, через обручальные кольца
пропущенных, с венчанием в Киммерионе, на острове Великий Поклеп, катанием
на трамвае с Лисьего хвоста до Рифейской Стрелки и обратно, - а это все ж
таки тридцать пять верст в один конец, в другой конец, в обратный, конечно,
меньше, ибо, Хвоста не доезжая, сошли нежностевские поезжане с трамвая у
Миноевой Земли, добрались до переправы на Земле Святого Эльма, и поехали на
лодках пропивать жениха невесте сразу и в Правую, и в Левую Нежность.
Традиция пропивания именно жениха была не киммерийской, завели ее триедские
сектанты без году неделя (киммерийская, впрочем, неделя, в которой
двенадцать дней), но в Нежностях она прижилась: до Триеда можно было из
Левой посуху за день дойти, а до Киммериона - хоть и меньше часа - нужно
было плыть по реке, набитой красной рыбой, сплавным железным кедром и вечно
качающими права бобрами - по Рифею-батюшке.
Свадьба гудела и гремела, вот уж невеста побежала сквозь кусты от
жениха, вот уж и догнать бы ему ее, да увернуться, да побежать бы от нее
самому, чтоб догнала и всякое положенное матриархатными обычаями Триеда над
ним бы учинила, - но тут жених по тому самому очень уж пьяному делу все
перепутал, да и полез не в очередь на колокольню рифейским соловьем
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг