Миша рванул из-за стола, больно ударяясь, выбежал из потайного
радиочулана в приемную. Там, в уголке, свернув чужую шинель под голову, на
свою беду тихо кемарил радист, старик Имант, сын латышских стрелков,
каким-то непонятным образом затесавшийся в милиционерскую среду лагеря от
прошлых постояльцев. Всех прежних вроде бы выпустили, а его оставили, потому
что дела не нашли. Не сидело его тут никогда. Он, значит, просто жил в
лагере, сам сюда переселился. И нет у него судимости. А выпустить его
нельзя: во-первых... Ну, неважно во-первых, и даже в-пятых и в-десятых
неважно. Важно то, что в-главных: второго радиста, способного соорудить
приличный радиоприемник буквально из трех напильников, да еще использовав в
качестве антенны родную колючку-периметр, что вокруг запретки восьмеркой
проведена, такого мастера можно было не искать ни в каком лагере. А Миша
Синельский, кум-богдыхан всея лагеря, без ежедневных бибисей и жить-то не
хотел.
Кум-богдыхан свирепо вышиб из-под головы латыша шинелку, а его самого
выкинули за дверь, в сугроб. Бросился за ним и стал бить каблуком. Латыш
привычно ввинчивался в снег, Миша скоро поскользнулся, чего избиваемый,
кажется, и ожидал. Кум больно шмякнулся всей задницей, а Имант осторожно
высунул голову из сугроба.
- Ты не очень-то лютуй, начальник, - сказал он сочувственно, - это для
здоровья вредно и опасно. Ты у меня седьмой. Ты, твое благородие, приходишь
и уходишь, а я, - Имант выплюнул снег вместе со сгустком туберкулезной
крови, - я - остаюсь.
Миша хотел взреветь, но вместо рева изо рта изверглась непроглоченная
сайра. Вслед за ней бурным потоком устремилась сайра проглоченная.
Обессиленный Миша сидел на грязном снегу, пытаясь поймать хоть немного
воздуха, но летающая рыба сайра этот воздух ему пока что застила. А Имант
уже стоял на четвереньках и бодро поучал:
- Ты, твое благородие, даже не дворянин. Даже не личный дворянин! Хотя
был, хотя был. Из дворян тебя разжаловали. Ты даже не сын полка латышских
стрелков! Ты давай беглых лови, а я антенну чинить пойду...
Имант был в расконвойке, к тому же не в милицейской форме, - откуда бы
она на нем? - а в телогрейке, убеги он из лагеря, так за него даже за живого
никто бы ломаного империала не дал. Пусть чинит антенну. Миша кое-как вполз
в свой родной радиочулан с бутылками, стал ждать, когда же из динамика
родные жидомасоны забрешут.
А ведь кто, как не он, всю жизнь был отпетым антикоммунистом, махровым
монархистом, всегда был готов вступить в Союз Русского Народа, если б знал,
где этот союз, он и в масоны бы пошел, пусть бы его научили!.. Миша не знал,
сколько сил стоило его старому другу Джеймсу умолить императора сделать
капитана Синельского кумом над мусорами, а не сажать на одни с ними нары.
Император рассудил по-умному, что положение царя и бога над мусорным лагерем
не особенно отличается от положения постояльца такого лагеря, и росчерком
пера зафутболил Мишу за Урал. Милиционеры текли в лагерь рекой, не трогали
лишь тех, кто по происхождению оказывался казаком. Таких выдавали кругу,
круг их порол, а дальше грехи считались смытыми. Миша слыхал, что кое-кто из
бывших донских ментов уже красовался в форме урядника. Мише казалось, что
это офицерский чин, он в табелях о рангах слабо разбирался. Он слышал, что
Шелковников теперь - "ваше высокопревосходительство". Иди знай, это выше,
чем урядник, или ниже? К самому Мише обращались теперь, согласно
циркулярному письму из белокаменной, "ваше благородие". Звучало благородно,
но... не особенно. Слишком поблизости был расположен старинный русский город
Великая Тувта. А из спиртного был один только медицинский спирт,
подозрительно припахивавший эфиром.
Переждав некоторое время, в дежурку перед приемной с холода вполз
Имант: разрезанный провод он соединил, а что там на запретке натоптали, так
то не его ума дело было. Он мог бы уйти в общий барак, там у него было
место, на этом месте слишком часто развлекались соседи, если приходил с
этапом какой-нибудь мусорок помоложе, белобрысенький, - уж тогда, пока его
весь барак не отваляет, место считалось занятым. А несмотря на двадцать
седьмой год отсидки, латыш сохранил еще кое-какое обоняние и предпочитал
вялые тычки Мишиных сапог унылой барачной вони с попискиваниями очередного
новичка, пущенного паханом Леонидом Ивановичем "под трамвай". Честно говоря,
меньше всего стремился Имант к выходу не только в барак, но и вообще на
свободу, он к ней уже не годился.
Он родился вовсе не в лагере, родители его были два латышских стрелка,
хворые и оттого не пострелянные, были у Иманта и молодые годы, даже, без
преувеличения, золотые юные годы. Он родился в Москве в тридцатых годах, и с
конца сороковых весь с ушами ушел в радиодело. Помнится, только сдаст зачет
по научному... как его там... эксгибиционизму, сядет в автобус - и айда на
Коптевский. Рай там был земной, а не рынок, жаль, закрыли этот рай еще в
пятьдесят пятом. Где вы теперь, дорогие друзья-коптяри?.. По сей день в
голове Иманта звучало, словно эхо юношеских грез:
"Леща, леща, леща, леща..."
"Промежутки, промежутки..."
"Канды, канды, канды..."
Ох, все они, канды, то есть, конечно, для непосвященных, конденсаторы.
Потому что был он, Имант, в те годы натуральный кандер. Однажды толкнул два
удачных чемодана, на третьем попался, были у него канды в чемоданах не
простые, а танталовые, их простой человек раньше конца шестидесятых не
нюхал, секретными они на Коптевском были. Вот и сел он за танталовые, обрек
себя на танталовые муки. Это ж надо, на такой муре загреметь. Вон, сидит
Васька-мусор, так за что? За... эти, рончики для аончиков. Но он на
тринадцатом чемодане попался, солидно. Но Васька еще и за литики сел. За
слюдяные. Во гад. Все тут люди как люди сидят, политические, он один,
сволочь, литический.
"Трансы, трансы... Выходники, силовики..."
Эх, была жизнь на Коптевском! Мент имелся всего один, не как теперь,
когда целый лагерь. А тогда мент стоял на Коптевском со стороны трамвайной
линии, охраняя рынок с видом льва, стерегущего от чужаков свое личное стадо
антилоп. Справа от входа была чайная, где сроду никто не видел чая, но
каждому выдавали громадную щербатую тарелку раскаленной картошки и водку -
стаканом. До краев! Картошка дымится, деньги в кармане, кандов еще до
хрена... А напротив, или, к примеру, рядом, сидит при своей тарелке
знаменитый Техничный Мужик.
Кто он был? Родился, видать, в революцию, а где? Сам-то говорил, что из
села на Брянщине. Вместо ругательства цедил иногда сквозь зубы: "Мать моя...
Настасья!" Звучало злей любого мата. Был Техничный Мужик высок, сутул,
небрит. К нему обращались тогда, когда уж вовсе ничего нельзя было достать,
а нужно было позарез. Он шастал по трем точкам торговли трофейными
радиодеталями: у Новослободской, возле комиссионки, еще у магазина ДОСААФ
возле Петровских ворот, и еще у магазина на Кировской. В магазины не входил,
всегда был в состоянии "не пьян, но водкою разит", по слухам, он мог
построить "телефункен" по любой отдельно взятой детали. Это был великий
учитель Иманта, хотя ничему он латыша не учил, но тот и сам смотреть умел.
Сгинул он совсем безвестно. Последний раз видел его Имант совсем спившегося,
держащегося за угол витрины, слава его померкла, из носа текла кровь...
А теперь текла кровь из носа у самого Иманта. Приемник у кума в чулане
включился, и радиотехник до следующего побега мог спокойно дремать на
шинелке, привычно закинув голову, глотая кровь - скоро, он знал,
остановится, этот кум - из хлипких. Как и вся нынешняя смена лагерных
постояльцев. Всеволод Викторович Глущенко, нынешний министр, набивал ментами
не один лагерь и не два, по слухам, таких лагерей были сотни. Но полной
клеветой были другие слухи, о том, что строит он для бывших мусоров газовые
камеры, и другие, мусоросжигательные. Нет! Глущенко ставил своей целью
немногое: чтобы сидели бывшие менты всю жизнь, занимаясь идиотской работой,
притом чтобы сами знали, что она идиотская, чтобы пайка у них была не больше
как триста грамм, да и за ту бы друг друга казачили, и прочее, и прочее,
словом, все то, чего он сам нахлебался в первые годы отсидки. Охрану лагерей
Глущенко в основном поручил самим же заключенным: за право беспредела, за
особую жестокость - поощрения, это последнее министр без большой
изобретательности наименовал "проявлением бдительности". Вышвырнутые из
лагерей старики-зеки с тридцатилетним стажем, уже никак не способные к жизни
на воле, скулили с внешней стороны запретки, а приказом Глущенко каждый
прорыв в зону карался накидкой десяти лет срока всем ВНУХРовцам, - так,
вместо прежней ВОХРы, называлась внутренняя охрана. Над ВНУХРой стояли
три-четыре императорских гвардейца, а еще кум-богдыхан из особо доверенных.
В Тувлаге таким доверенным был Миша Синельский. Вся его жизнь теперь была
сплошная угадайка-безответка: то ли он жребий горький-разнесчастный вынул,
то ли миллион империалов в особую императорскую лотерею выиграл? А спирт все
равно пованивал эфиром.
Радио несло сейчас какую-то невозможную бредуху, но, поскольку вещал
родной враг-бибись, ему можно было верить. Права на репортаж о коронации
все, какие есть, купила американская корпорация "Си-Ай-Ай". Не прошло и трех
дней, как корпорацию в полном составе похитили вместе со зданием, которое
она имела неосторожность занимать в Ньюарке, штат Нью-Йорк. Просто прилетел
дириозавр и унес все здание, переставил его в середку Сахары, а там его живо
прибрали к рукам исламские фундаменталисты. Права на коронацию предъявила
императорская правительственная корпорация "Мертвецкое". Но и ей пришлось
умыться, погубили ее разные митинги против Романовых и в их защиту, надоели
дириозавру эти митинги: прилетел, взял трансляционную башню вместе с
крутящимся на ней рестораном, отнес в Персидский залив и там воткнул в самое
неудобное для навигации место. И митингов не стало, а транслировать чем? В
итоге всю коронацию прибрала к рукам, то есть к мохнатым лапам, никому не
известная фирма из Латинской Америки, какие-то мариконьос, не то
барбудос-пираньяс, иди упомни. Одно только хорошо, что вместо яиц дириозавр
отложил на орбиту три десятка спутников связи, так что, вне зависимости от
телестанций, уж как-нибудь коронацию покажут. Неудобно все-таки: Политбюро в
полном составе несет корону, а народ не видит. Народ должен видеть свое
Политбюро. Императора тоже. Жаль только, что такой хилый. И кто только
распустил слух, что теперь для всей армии введут парики? Куда ни шло - для
лысых...
Радио говорило, говорило, даже давно уже перешло на другой язык,
которого Миша не знал ни в трезвом бодрствующем виде, ни тем более в пьяном
и, как сейчас, спящем. Он допил бутылку из горлышка, не разбавляя, и заснул
возле радио, да и латыш-механик, придя с холода, тоже угрелся и заснул, а
больше приемную кума нынче никто не стерег, все разбрелись по более важным
делам. Дверь скрипнула, и в нее пролез, не постучавшись, молодой и противный
зек, явно "опущенный", видимо, не очень и стремящийся к подъему. Лагерного
срока судьба припаяла ему тридцать пять лет, ему же от рождения не было и
тридцати, так что вообще-то, хоть и в конце жизненного пути, но ему, как
очень немногим в лагере, светила свобода. Однако в силу того, что когда-то и
где-то - жуть как давно, - звали его в родном Свердловске, то есть в
Екатериносвердловске, Алексеем Щаповатым, именно поэтому ничего и нигде ему,
вечному неудачнику, не светило. Всю жизнь он ошибался. Даже когда в менты
шел, то думал, что морды теперь будет бить. А вышло так, что ему самому били
морду все, кому не лень, притом не только на зоне, а еще на воле. Там ему
однажды даже баба морду набила с приговорочкой: "По мордасам! По сусалам!"
На зоне же прилепился к нему половой демократ с одним глазом и садистскими
наклонностями, у которого на все случаи жизни было одно выражение: "Репу
начищу!" Им он пользовался тогда, когда бил Алеше морду, когда звал к себе
на шуршу, и его же он орал в тот миг, когда задышливо ловил главный кайф от
этой самой чистки репы. Был одноглазый мент с Крайнего Севера, из поселка,
не то города, с удивительным названием Красноселькуп. Тамошних ментов
повязали всех разом, через их город призраки протопали из Европы в Азию,
кого из призраков захомутали, а кто и под лед ушел. Глущенко захомутал всех
красноселькупских ментов с особым удовольствием, они коммунистов-призраков
упустили, но в лагерь отправили такой же, как и всех прочих: ему все равно
было, кого, куда и за что, для него все были менты. Но одноглазому в Тувлаге
самое место было, а за что ж Алеше, вечно недолеченному?.. Над Алешиными
болезнями одноглазый ржал, лишь яростней чистил репу.
С тоски стал Алеша играть в карты. Проигрывал. Особенно лихо проиграл
он сахар до конца своего срока и готов был проиграть его еще за две-три
тысячи лет, потому что все равно сахару в лагере никто не видел с одна
тысяча наплевать какого, но дальше на сахар играть никто не соглашался. На
части своего тела Алеша играть боялся, хотя заставляли, но влезал одноглазый
и, защищая свою личную репу, чистил все прочие направо и налево. Но не пахан
был одноглазый, не пахан. В паханах над бараком числился Гэбэ, с ударением в
конце слова, это было сокращение от невероятной кликухи Главный Блудодей.
Сроку тот Блудодей имел средне, двести шестьдесят, имелись в лагере паханы
куда более тяжелые, тот же Леонид Иванович из соседнего барака, куда сейчас
подкоп вели. Но знаменит был Гэбэ тем, что еще при советской власти имел
приличную судимость по никому не известной пятьсот четвертой статье, такой и
в кодексе нет. Но как-то раз Гэбэ сам сознался, что статья такая раньше
была: людоедство. Это потом, когда новый кодекс под новую конституцию
ладили, то статью изъяли из него за ненадобностью, потому что точно
доказали: побеждено при советской власти людоедство. И малярии тоже не
бывает. Хотели даже серию марок выпустить - про все, что Советским Союзом
побеждено. Марку насчет малярии выпустили - десять лет как она в СССР
побеждена, но тут главный почтальон свалился с приступом, и дальше серию
печатать не стали из суеверия, ну как Главное Бюро впадет в приступ
людоедства? Это, впрочем, не страшно, это бы и понять можно, но вдруг его
само, Бюро, съест кто-нибудь? Бюро в блюда не хотело. И решили так: ни
марки, ни уголовной статьи, ничего этого не бывает, все равно как призраков,
бродящих по Европе. Но в картишки перекинуться по маленькой Гэбэ любил, даже
в бридж умел, был когда-то чемпионом Эстонии по снятию бриджей, то есть по
игре этой. Сейчас сидел он, как и все, без статьи, по указу нового министра
за номером один через один.
От того не легче. Играть в карты с пятьсотчетверотошником было всегда
неуютно. Выход был один: играть с кем-нибудь другим, не таким жутко пятьсот
четвертым. Играл Алеша в итоге со всеми подряд и больше всего ужасался, если
выигрывал. Полагалось выигранное забирать. Спокойствия ради все выигранное
Алеша, несмотря на протесты барака, переписывал на одноглазого, у которого
любимое занятие было одно, хотя было это много занятий с одним названием.
Играл Алеша, играл - и доигрался. Жуткой харе, которая раньше в Москве
стерегла канадское посольство, проиграл Алеша... кума. Мог, ясное дело,
выиграть, тоже было бы плохо, но проиграл. И предстояло теперь принести
Канаде три куска кума. А Канада, видать, ими долг Гэбэ заплатит, чтобы тот
разговеться мог. На исполнение имел Алеша трое суток. Много, обычно больше
суток не полагается, но уже шли к концу третьи. Алеша представил, как Гэбэ
ест его собственные кусочки, и его вывернуло. В желудке было пусто, так что
вышел не блев, а один звук.
Для исполнения тяжкого труда Алеша выбрал вынутый им из собственной
шурши предмет, в лагере как будто невозможный - это было сапожное шило.
Откуда здесь такое взялось, Алеша выяснять не стал, ибо шило могло
пригодиться уж хотя бы потому, что у красноселькупского одноглазого был
всего один глаз, не больше. "Хорошо, что не больше", - тупо думал Алеша,
разворачивая шило в комнатушке, где орало непонятное радио, а на полу лежал
кум-богдыхан Михаил Синельский, штабс-капитан, в восьмой алкогольной форме,
она же полный отруб.
"Кум на кону!" - весть не успела облететь лагерь, а кум был уже
проигран. И перевести долг было нельзя - никто Алеше ничего не задолжал,
зато за ним самим висел вагон сахару. А весь этот сахар, кто не дурак, тот
перевел на Гэбэ, про которого такую жуть рассказывали, что не уснешь до
утра: Ив-Монтана в подлиннике читает, когда служил, к бабьим
туфлям-гвоздикам пристрастился, по размеру их себе заказал, бить этим
гвоздиком сподручно, да еще тетя у него еврейка, и зубы меховые. Последнее
никто даже понять не пытался, но страшней такого факта не придумывалось
ничего.
Убивать кума шилом! Еще куда бы ни шло, если куму... Мысли у Алеши в
голове крутились фрейдистские, но он об этом не знал. С ужасающей ясностью
понял Алеша, что ничего не знает о том, в какое место нужно шило воткнуть,
чтобы не мучился бедняга и чтобы крика не было лишнего. В сердце? С какой
оно стороны - с левой? Алеша посетовал в душе, что анатомию никогда не учил,
даже в школе только про половые органы все хорошо знал, а больше ни про что.
Он поглядел на себя: сердце, значит, с левой. Тогда у кума, как в зеркале -
с правой. Алеша зажмурился и изо всех сил вонзил шило куму под правую
лопатку.
Раздался хрип, но отчего-то из-за Алешиной спины. Хрип перешел в
кашель. Алеша в ужасе оглянулся: между ним и дверью стоял, кашляя,
чахоточный радист Имант, держа в каждой руке по шаберу, то бишь по хорошо
заточенному напильнику, - их латыш выдернул из радиоприемника.
- Шило брось, - проперхал он, наступая, - не твое шило.
- Мое!.. - не очень уверенно отпарировал Алеша, держа оружие двумя
руками, будто оглоблю, - не па-а-д- хади!
Имант пошел в обход: его не Алеша интересовал, а кум, который отчего-то
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг