задержаться. Путь им преградила плотная и в чем-то невероятная не только для
СССР, но и для современного мира вообще, процессия. Большая группа людей
медленно передвигалась поперек зала, от таможни к отделению милиции. Впереди
шагали два десятка милиционеров, очень перепуганные, и еще столько же лиц в
штатском, но с военной выправкой, которая их перепуганности не скрывала.
Гаузер мысленно решил, что это все проклятые педерасты. Следом за ними шли,
по флангам обставленные милицией, тоже перепуганной, шестеро тучных,
расплывшихся, в черных балахонах до пят, босых, и все с толстенными свечами
из красного воска, чье пламя трепыхалось на сквозняке и норовило угаснуть,
но рыхлые толстяки прикрывали свои свечи пригоршнями, оберегая. Головы
толстых были наголо бриты, лица желто-землисты, наметанный глаз гипнотизера
немедля опознал в них скопцов; от удивления он даже мысленно их никак не
обругал. Следом за скопцами шли двое: совсем молодой парень южного типа, в
отличной черной тройке и лакированных ботинках. Под руку парень вел
существо, непонятней которого Гаузеру не случалось видеть много лет. Там
выступал плавной походкой еще более молодой, еще более высокий и совершенно
исключительно красивый мальчик в одежде, хотя мужской по покрою, но
кружевной, белой, чуть не тюлевой, в общем, подвенечной. На голову мальчика
была накинута фата, схваченная обручем, а весь обруч был обвешан
здоровенными восковыми фруктами: виноградными кистями, плодами фейхоа,
персиками и еще чем-то помельче. Фата затеняла лицо мальчика, но блудливые
глаза шарили по сторонам, сверкая ярче крупных камней, может быть,
фальшивых, но, может быть, и подлинных, унизывавших пальцы мальчика. Гаузеру
стало ясно, что перед ним не то невеста с женихом, не то, страшно подумать,
уже молодожены; он грязно выругался по-венгерски. В душе тут же обрадовался:
не забыл, значит, венгерский. Позади пары шло еще шестеро скопцов со
свечами, дальше угрюмо передвигали ногами человек двадцать советских
обывателей с баулами и сетками. Замыкал шествие еще один наряд милицейской
охраны, перемешанной со штатскими, которые смотрелись в этом штатском как
плохо оседланные коровы. Двигалась процессия очень медленно, темп ей
задавала отнюдь не милиция, а свадебно-скопческое ядро. На Гаузера пахнуло
средневековьем, флагеллантами, альбигойцами, папой Александром Борджиа,
аква-тофаной, мальвазией и другими благородными напитками. Но времени
разглядывать шествие у Гаузера не было, ему требовалось перебраться в Москву
и уехать в город Львов, который по-немецки называется Лемберг, а как
по-венгерски - Гаузер не мог вспомнить, и это его расстраивало.
Процессия тем временем добрела до милицейского участка, разделилась на
две группы и просочилась в две двери: понурые обитатели с малым количеством
милиции в одну дверь, скопцы и молодожены с основной частью милиции - в
другую. В комнате начальника молодожены без приглашения сели на диванчик и
прижались друг к другу. Скопцы остались стоять. Свечи в их руках
превращались в огарки, тогда из широких складок извлекались новые. Наконец в
комнате очутился некто в штатском, сидело это штатское на нем тоже как на
корове, но, пожалуй, так выглядела бы корова, оседланная хорошо и умело. При
появлении данного персонажа всю присутствующую милицию аж передернуло от его
высокопоставленности. Персонаж сел за стол. Он очень нервничал, несколько
раз подвинул к себе и обратно один из телефонов на столе. Наконец тот
зазвонил прямо у него в руках. Человек снял трубку, долго слушал, а потом с
трудом выговорил:
- Сейчас заполним. Есть. - Он положил трубку, и неожиданно вежливо
обратился к юноше в черной тройке: - Имя? Отчество? Фамилия?
Юноша с трудом оторвался от своего компаньона, встал и слегка
поклонился спрашивающему.
- Романов. Ромео Игоревич.
По лицу допрашивающего прошла скверная судорога.
- Год рождения?
- Одна тысяча девятьсот шестьдесят четвертый.
И вдруг скопцы хором добавили:
- От Рождества Господа нашего Иисуса Христа! Аминь.
Человек за столом поглядел на скопцов с большим сомнением, но
продолжал:
- Образование?
- Не сдал экзаменов за десятый класс.
- И сдавать не будет! Правда, котик? - развязным тоном вмешался его
компаньон, сделал попытку дотянуться до ноги Ромео и погладить ее, Ромео
нервно дернул коленом и отодвинулся. Человек за столом глядел на сцену, все
больше тускнея. И вдруг, видимо, принял внутренне какое-то решение,
успокоился и сказал:
- Я рад вас приветствовать, дорогой Ромео Игоревич. Прошу подождать
некоторое время, сюда должен прибыть ваш папа... и, может быть, дядя.
- Ах, свекор! Душка! - возопил тип в фате. Он закинул голову, заломил
руки и потянулся, отчего виноградные кисти съехали на затылок. Тип
встряхнулся, кисти вернулись на место, одна налезла на глаз. Тип недовольно
оторвал ее и стал вертеть в руках, явно не зная, что делать дальше. Один из
скопцов, казалось, вовсе не глядевший в эту сторону, быстро взял кисть и
спрятал ее в складки сутаны.
- Мы будем вести переговоры только в присутствии посла Дании, - твердо
сказал Ромео.
- И посла Соединенных Штатов Америки! - хором, тонкими голосами, но
грозно почти пропели скопцы. Человек за столом посмотрел на Ромео с
укоризной: мол, такой ли тон мною был вам предложен?
- Помилуйте, Ромео Игоревич! К чему переговоры? О чем? Все уже улажено,
и с вами, и с... с... товарищами? - у него явно были сомнения, могут ли
черноризные свещеносцы именоваться товарищами, ведь вряд ли у них есть
советское гражданство, или, на худой конец, партийный билет любой
несоветской компартии. Если же есть, то совсем плохо, конечно. Положение
спас - бывает же такое - тип в фате.
- Пусть выставит дюжину шампани, как тогда, милый, помнишь?.. А платит
пусть свекор, правда?
Человек за столом по-военному опередил приказание, явно готовое
вырваться из уст Ромео, нажал клавишу селектора и выговорил:
- Четырнадцать... Нет, пятнадцать бутылок хорошего шампанского из
ресторана... Со льдом, икру там, пусть поглядят, что есть хорошее, нет, брют
мы допили, Даня знает, какое хорошее...
Воцарилось молчание, нарушаемое только шипением свеч. Ромео сел на
диванчик. Голова у него несколько кружилась, в ней мелькали картины
последних месяцев жизни, и, как в стробоскопе, картинки эти сливались и
начинали приходить в движение. Без отступления в сторону этих месяцев,
конечно, было бы совершенно невозможно понять, чего ради в наше
повествование затесались скопцы-субботники, и уж тем более - каким образом
Ромео Игоревич Аракелян стал Ромео Игоревичем Романовым.
Той давней ночью, когда Милада Половецкий, сидя на столе в блюде с
пловом, принялся таковой пожирать пригоршнями, твердя свое бесконечное:
"Барбарису!.. Барбарису!.." - судьба Ромео переломилась. Гелий не вернулся
на Новинский бульвар ни в ту ночь, ни в следующую, вообще никогда не
вернулся. Ромео не возвратился в отчую квартиру. И первая их ночь, и ряд
последующих прошли в самой задней комнате парагваевской квартиры, временный
распорядитель которой точно понимал - кого гнать в шею, кого не гнать, и кто
кому родственник. Ромео не был новичком в нехитрой науке однополой любви, но
за краткие часы мартовской ночи, незаметно перетекшей в утро, Гелий успел
просто свести с ума своего нового друга всякими штучками, умением полностью
забыть о себе и отдаться желаниям партнера. Проходили часы, пылкий Ромео не
уставал, Гелий тем более, лишь несколько уменьшалось количество полных
бутылок в шкафу у дрыхнущего Милады, лишь прибавилось пустых бутылок в
задней комнате вокруг дивана, на котором, размечтавшись, нежился виноградный
красавец среднего пола. Ромео приносил очередную, отпивал и кидался на
Гелия, и Гелий не был против. Он унаследовал от никогда им не виданной
матери сметливость, он понял, что делать то, что планировал поначалу, вовсе
не стоит, - а собирался он дождаться, чтобы этот мужчина с черными глазами
кончил столько раз, сколько ему надо, и заснул, а потом обчистить его и
слинять. Но черноглазый тут ему кое о чем протрепался, пока свет был
потушен, и Гелий почуял, что вышел на дело куда более крупное. Покуда,
конечно, Шило не очнется и сюда не дотянется, так тем более надо на глаза к
нему не показываться, - а и вообще тут, с черноглазым, совсем не плохо. Но
от Шила не убережешься, как от удара молнии, лучше сил не тратить, пусть
черноглазый силы тратит, пусть сойдет с ума от счастья. Так ему и надо,
мужчине. Как всякая подруга, Гелий мужчин, конечно, ценил больше натуралов,
и беречь их умел, поддавал, подмахивал, ни одна натуралка такого не сумеет,
все прочее он тоже делал классно, хотя, конечно, не уважал. Уважать только
подругу можно.
На второй день Ромео неосмотрительно повел Гелия в ресторан. На седьмом
этаже одной не очень известной гостиницы, чтобы меньше было шансов кого
знакомого встретить, устроились. Там Гелий до свинства напился очень вкусно
пахнущей водкой. Ромео тоже подвыпил и к вечеру плюнул на осторожность:
повел непротрезвевшего Гелия в "Пекин". Премьер умер, его все еще поминали,
никто особенного внимания на пьяную пару не обращал. Вели они себя тихо:
Гелий - от упитости, Ромео - от влюбленности. Ночью Ромео дал бесплодную
клятву не позволять Гелию напиваться: тот спал, как убитый, хотя позволял
делать с собой все, что угодно, но это было уже совсем не то.
На пятый день загула у Ромео кончились деньги. Он умудрился вызвонить
по телефону самого младшего из братьев, безропотного Горика, и велел ему
взять у деда из-под Беатриссиного гнезда оба кошелька - и правый, и левый,
не трогать только бумажник, там не деньги, там документы. Горик все привез к
метро "Академическая", с братом Ромео передал деду записку, чтоб его не
искали, не то хуже будет, а сам он придет, когда сможет. В парагваевской
квартире Ромео вскрыл широкие бисерные кошельки лагерной работы, бумажек там
оказалось много, были деньги советские, была большая пачка датских крон, но
там же оказались и документы, какие-то донельзя старинные, десять писем
готическими буквами с восковыми печатями. Ромео смутно помнил, что у деда
хранится архив кого-то из его дворянских друзей, того друга, что ли, который
в зоопарке работает. Мысленно он выругал Горика за то, что тот деда заставил
волноваться. Деньги, Ромео это знал, дед ему простит. Знал, впрочем, что дед
простит ему что угодно.
Оторваться от Гелия Ромео не мог. Он плохо понимал, чем весь его загул
кончится, статьи 121 советского кодекса не боялся - отец выручит, если уж
очень нужно будет, по этой статье сажают только тогда, когда другой нет; обо
всякой венерической пакости никогда не думал и теперь не помышлял, хотя
Милада, порой болтавшийся под ногами, все время пророчил появление какой-то
новой спецболезни для голубых и лиловых. Ромео думал о другом, он был очень
молод, но знал, что через довольно короткий срок любая страсть остывает, а с
ним самим получалось что-то непонятное. Тут вот уж сколько дней, и без
перерыва, а любострастие грызло парня все сильней. Однажды Ромео лежал без
сна, ибо опять нечаянно упоил Гелия, а сам недопил, да и вообще пить не
любил, он заметил, что чем-то ему ребро царапает. Сунул руку в надорвавшийся
за последние дни матрац и вытащил револьвер. Изучил. Оказалось - настоящий,
"беретта", только... стартовая. На кой хрен Парагваеву такая игрушка, или
это вообще кто-то из гостей запрятал, - об этом Ромео не задумался, а стал
размышлять о другом. Скуки ради и во имя дамы сердца решил Ромео совершить
что-нибудь, что-нибудь...
Наутро не совсем опохмеленный Гелий обнаружил себя в аэропорту, в зале
ожидания. На вопрос "Мы куда?.." его мужчина только загадочно улыбнулся и
сунул Гелию вскрытую бутылку коньяку. "А..." - сказал Гелий и снова уснул с
открытыми глазами, по тюремной привычке. Так он и в самолет вошел и
совершенно трезвым казался. Вещей у них с собой почти не было, только Ромео
держал в руке яркий пластиковый пакет с непрочитываемой надписью. В таможне
их не досматривали, Ромео несколько раз пробормотал с удовлетворением: "Да,
деньги пока что могут у нас очень и очень многое", - но слов его никто не
слышал, а менее всех - спящий Гелий.
Очнулся Гелий уже в самолете. От боли в правой кисти: в нее вцепился
мертвой хваткой Ромео, оравший на весь салон: "Экологическое оружие!
Экологическое оружие!" - и размахивавший цветным пакетом. "Куда?" - робко
спросила наиболее смелая стюардесса. Ромео вспомнил, что купюры у него в
кошельке датские, и рявкнул: "В Копенгаген!" Самолет медленно ушел в вираж и
сменил курс чуть ли не на сто восемьдесят градусов: вообще-то он должен был
попасть в Свердловск.
Едва ли это можно было назвать угоном. Однако вел самолет вечно мрачный
Винцас Вайцякаускас, который вот уже сколько месяцев тайком ходил в костел
Святого Людовика на Малой Лубянке, молил Деву и прочих святых, чтобы его
самолет вместе с ним самим угнали бы куда подальше от Татьяны, которая почти
довела его своей любовью до дистрофии, а самому отклеиться от нее - сил не
было. Он услышал вопль в пассажирском салоне и сразу стал менять курс,
лихорадочно думая: арабы? евреи? в Ливию? в Сирию? Он ушам не поверил, когда
услышал "Ка-пин-га-ги-ин!" Про Копенгаген Винцас знал, что там есть
русалочка, но надеялся, что все же она будет менее требовательной, чем его
собственная московская русалка. Винцас очень надеялся, что керосину ему
хватит без дозаправки, - а в салоне уже воцарилась жутковатая тишина, лишь
кто-то повторял: "Экологическое оружие!" Почему экологическое лучше или хуже
любого другого, Винцас не знал, душа его шептала благодарственные молитвы -
наконец-то угнали! Стюардесса, оставив двух своих подруг в обмороках,
пыталась урезонить этого молодого, смуглого, красивого: он ей понравился.
Она была такая молодая, что ничего не понимала, глядя на угонщика и его
спящего спутника, не знала она, что Ромео ничем помочь ей не может, ибо
создан природой для другого дела. Вообще, стюардессе тоже было скучно:
Винцас ее как женщину игнорировал, а с остальными, которые из экипажа, ей
спать уже надоело.
Керосину хватило, но и сигнал о том, что самолет захвачен террористами,
в эфир тоже ушел. Копенгагенский аэропорт Каструп приветствовал незваный
"Ил-62" посадочными огнями, вспышками радиопомех и чудовищным нарядом
военизированной полиции. "НАТО!" - подумал Винцас, дождался трапа и, когда
отворился люк, кинулся сдаваться датчанам: он сам себя убедил, что в спину
ему смотрит револьверное дуло. Датчане быстро арестовали всех, но не совсем
понимали, чего требуют террористы, а точней, всего один, темноволосый
мальчик, решительно ничем не вооруженный; даже стартового пистолета при нем
не было, потому как взятку у него в Москве взяли только тогда, когда он
оружие завернул в деньги, а цветастый полиэтиленовый пакет был изначально
пуст. И оружия нет, и политического убежища никто не просит, и не протестуют
ни против чего, и вообще ничего не требуют. Все хотят домой, даже угонщик, -
только вот с пилотом плохо стало, когда ему сообщили, что назад вернут.
Винцас полежал в обмороке пять минут, а потом... запросил политического
убежища. Угонщик, Ромео, ничего, напротив, не просил, да и стюардесса, все
еще надеявшаяся на взаимность красивого мальчика, утверждала, что никто ей
ничем не угрожал, просто разговор завелся небольшой, когда мальчик от
спиртного отказался, сказал, что не хочет терять чистоту мысли, а это его
логическое оружие. "И только?" - спросил викинг-следователь, с вожделением
глядя почему-то на Ромео, у следователя два дня тому назад произошел
семейный разрыв и он был очень одинок. Стюардесса решила, что датчанин
выслуживается, разозлилась и сказала: "И только".
Потом всех разместили в каком-то полутемном, но очень комфортабельном
помещении при полиции, международная пресса, только что раздувшая дикую
кампанию вокруг угона советского авиалайнера группой правозащитников,
наскоро сменила пластинку и завела речь об угоне самолета литовским
патриотом, требующим отделения Литвы от СССР. Немедленно все литовцы
Копенгагена пошли на демонстрацию к полицейскому управлению, хотя их было
немного, но из Швеции на пароме еще трое приплыли, так что группа получилась
внушительная; сам Винцас лежал в полицейской больнице с признаками
умственного расстройства - больше всего на свете он боялся того, что угнали
его не окончательно, на него не действовали даже сильные седативные средства
- он боялся, боялся и еще раз боялся. Гелий тем временем тоже слегка
протрезвел и закатил истерику на такой фене, что ее ни один переводчик
понять не мог, в итоге его перевели к Ромео, там он вдруг успокоился.
Датской полиции их любовные игры было мало интересны, она, полиция, хотя
всем тем же любила заниматься и занималась, сейчас почти вся была в
депрессии: с запада шел слух о букете спецболезней, которыми болеют
"красавчики". Советская милиция сюда дотянуться не могла, а посол Кремля в
Копенгагене спешно заболел, он был сильно пониженный в чине, надеялся при
переходе к монархии вернуть хоть немного прежнего величия, только ему этой
истории с самолетом недоставало.
При очередном допросе Ромео был с непомерной доброжелательностью и со
всей возможной интимностью обыскан, чтобы не сказать - облапан. Следователь,
тяжко переживший свою семейную беду, смекнул, что гадость всякая на
"красавчиков" напала с Запада, поэтому, глядишь, восточные красавчики
безопасны. Но никакой ответной реакции у Ромео викинг не вызвал - у него на
уме был один Гелий. Тогда следователь обиделся и тщательно перетряхнул
немногочисленные личные вещи Аракеляна-младшего. С этого момента и судьба
следователя, и судьба Ромео, и судьба Гелия резко переменилась.
Самой поверхностной экспертизы было достаточно, чтобы установить: Ромео
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг