бросил арбалет и ловко подхватил гору снизу. - Вот так-то лучше, обожди,
кронштейны прилажу... Вот так. - И гора встала на место. Эрлих-хан исчез в
недрах, даже поблагодарить его Рампаль не мог. В качестве благодарности он
похрустел ракетными установками в суставах, больше ничего не смог придумать.
Только и доклубилось из недр до его чуткого телепатического слуха: "Воздух
чище будет..." Рампаль погасил брюшные прожекторы и медленно поплыл на
северо-запад. Он имел инструкции ни в коем случае не торопиться.
Джеймс тем временем очнулся в неожиданно темной сумке, попробовал
встать на ноги и понял, что сейчас помещение быстро переоборудовалось в
баню. "Будьте добры, помогите императрице привести себя в порядок, - услышал
Джеймс у себя в голове, - сами понимаете, антисанитария". Он нащупал возле
себя ушат, мочалку, здоровенный кусок душистого мыла. "Интересно, какой он
это все железой выделяет?" - отрешенно подумал Джеймс. Откуда-то хлынула
вода. На ходу раздеваясь, разведчик пошел искать Катю. Все-то он
предусмотрел, голландец чертов. Хоть бы свет не зажегся, покуда императрица
не отмоется от первой грязи. "Не зажжется", - прозвучало у него в голове, и
сразу последовал ответ на даже мысленно не произнесенную еще фразу: "Я не
подглядываю, я, к вашему сведению, самка".
Дириозавр медленно плыл на запад, догоняя уходящую ночь. Ничуть не
интересуясь своими пассажирами, которые, как он знал из предсказаний, должны
быть только вовремя накормлены, не более, а в остальном им хватит друг друга
и музыкального сопровождения, ящер поймал нужный стратосферный поток на
сравнительной небольшой, в десять километров, высоте и залег в дрейф. Не
нуждаясь в сне, Рампаль почему-то чувствовал, что самое время поспать. Это
оказалось физически невозможно, весь деятельный организм дириозавра
противостоял слабому человеческому желанию. Тогда со скуки Рампаль покинул
стратосферу и опустился до смешной высоты не более трех километров и стал
разглядывать проплывающую под брюхом черную землю Казахстана, изрезанную
длинными лучами с военных баз. К городам приближаться не хотелось. Рампаль
попробовал глянуть в небо, но там звезд почти не было, одни искусственные
спутники мотались в прорехах облаков. Со скуки он посмотрел назад - и немало
удивился. Как букашка, семенил за Рампалем в воздушном океане еще кто-то
очень маленький, словно каноэ за лайнером. Букашка гребла вовсю, выбиваясь
из сил, очень ей, видимо, хотелось быть поближе к дириозавру, и лучилась она
любовью и восхищением. Дириозавр пригляделся и ухмыльнулся. Там, сзади, плыл
с изрядной скоростью натуральный гибрид велосипеда с автоматической пилой.
При всей нелепости конструкция букашки поражала своим совершенством,
наметанный глаз сразу дал ящеру знать, что из двух еле приметных людей один
правит букашкой, а другой лежит мешком - пассажир, значит. "И у меня
пассажиры..." - подумал дириозавр и поддал на полок пивного пару.
Исполин представил себя акулой воздушных просторов, точней, даже китом,
возле которого плывет рыба-лоцман. Сзади она плывет у акулы, спереди?..
Дириозавр этого не помнил, но решил: если кто обидит эту милую козявку -
обороню, пусть летит со мной. Впрочем, она и сама не из робких, раз за мной
увязалась. Задумавшись, дириозавр почесал в крестце очередной тупой ракетой,
со вздохом подумал о неведомо где обретающихся детках - и полетел дальше на
четвертой крейсерской скорости, чтобы козявка не отстала.
Она не отставала.
9
Приезжие удивленно смотрели на этот воздухоплавательный аппарат.
ФАЗИЛЬ ИСКАНДЕР
СТОЯНКА ЧЕЛОВЕКА
У него был даже паспорт, и звали его Сокольник Ильич.
В деревне его звали просто Соколей, и, кроме нескольких долгожительниц,
никто без него деревню не помнил. Он появился здесь в конце войны, когда
советские войска, освободив Германию от немцев, переживали глубокое
разочарование по поводу того, что им не дали опять вступить в Париж.
Мальчика приютила тетка Хивря, до войны еще понявшая, что мужиков беречь
надо, а в войну окончательно признавшая, насколько это существа хрупкие и
ценные. Несмотря на всю заботу, мальчик не научился даже читать; судя по
всему, его чем-то контузило в начале войны, когда он еще и в школу не пошел.
С легкой руки Хиври считалось, что он цыган, фамилию ему дали на всякий
случай Хиврин, а отчество по вождю, так надежней. Да и глаза у парня были
цыганские, черные и пушистые. Вряд ли, впрочем, был он настоящим цыганом,
вряд ли выжил бы цыганенок под оккупацией, евреи вот еще иной раз выживали,
а цыгане редко. Он жадно грыз травяные сухари тетки Хиври, сопел горбатым
переломанным носом, упрямо утверждал, что его зовут Сокольник и ничего
больше не мог рассказать. Только по мокрой одежде догадалась тетка, что
пришел он, видимо, с запада, переплыл реку Смородину. Смородина в этот год
встала поздно, остался мальчик в деревне грызть свои первые в жизни не
краденные, но доброхотно поданные сухари.
Шли годы над селом, шли над всей западной Брянщиной, но читать Соколя
не научился все равно. Живи он в другой деревне, бабы, может быть, и
приспособили его под племенное воспроизводство, как случилось это с тысячами
других мальчиков в обезмужичевшей стране, - но не здесь. Пантелеич, тогда
совсем еще в сладком соку, вынут был Хиврей из засмоленного дубового дупла и
водворен в сторожку у околицы, в остаток каких-то графских служб, - так что
развратом нижнеблагодатские бабы не занимались, а ходили к сношарю в
сторожку, постепенно привыкая к цивилизованной яичной форме человеческих
взаимоотношений. Когда закончили бабы ладить Пантеличу новую избу, то, при
обширном стечении глазеющего женского царства, перешел сношарь из сторожки в
новое жилище и у самой калитки увидал черноглазого мальчугана со сломанным
носом. Прикинул: мой? не мой? По всему ясно было, что не его, другой кто-то
старался, южных, может, кровей, может, и с талантом старался, а вышел-то
все-таки чужак. Взор сношаря стал неодобрительным, таким взором он запросто
мог хоть кого сглазить. И тут же понял великий князь, что никого он тут не
сглазит, такая чистая черноглазая душа была перед ним. Сношарь отвел взор и
пошел дальше, вслед за ним в калитку повалили бабы, а мальчик остался один
стоять за забором: входить добрая Хивря ему строго-настрого запретила.
Скоро стали нарождаться в деревне новые мальчики, да и военные карапузы
вымахали в один рост с Соколей, а потом обогнали его. Он оказался той самой
маленькой собачкой, которая до старости щенок. В школу пойти не смог, а в
сорок девятом году пришлый, очень тихий милиционер на глазок записал его в
свои бумажки совершеннолетним, к военной службе совершенно не годным
Сокольником Ильичом Хивриным, и юноша прочно вписался в ландшафт деревни
вместе с птицефермой, водокачкой Пресвятой Параскевы-Пятницы, Верблюд-горой
и тремя тропинками к дому сношаря. Почему вот имя у него было только
странное такое?
Из положения добровольно взятого нахлебника Соколя начал переходить на
положение дурачка Христа ради. Лет шесть ночевал он по разным дворам, не
соглашаясь оставаться в доме приемной матери, Хиври: у той подрастали
дочери, а женского пола мальчик боялся. Наконец, прибился Соколя к двору
молодого кузнеца Василь Филиппыча, которого сельчане любили не шибко, хотя
был он местным, но ходил на войну, потом долго сидел, как полагается, и
вернулся только в пятьдесят пятом. Что был кузнец из своих, ясно доказывала
его прежде времени облысевшая личность, но уважения это ему не прибавляло,
сделан он был еще до коллективизации, в двадцатые, когда и Луку-то
Пантелеича по-настоящему ценить не умели. Принес Филиппыч с войны, точней,
оттуда, где потом был, странное прозвище "Бомбарда", с ударением на
последнем слоге; впрочем, прозвище с него с годами, как шкура змеиная,
сползло, а на бабу евонную, опять же, как гадюка, наползло, и в просторечии
звали ее только Бомбардычихой. Лишний рот при своих пяти мал мала меньше был
кузнецу не в тягость, нашел он Соколе применение и числил при себе
молотобойцем: поест, болезный, хлебушка с утра, а к вечеру, глядишь, уже и
плуг наладил, что с вечера Васька Мохначев приволок на починку, сам-то
кузнец, по непостигнутости им механики и других гитик, ни в жисть бы не
починил. Так что вечером уж не дать ему хлебушка - Бог накажет. И давали.
Жил Соколя как мог, спал весь год в холодной риге, никуда не отлучался и
даже в выборах участвовал. К концу шестидесятых вдруг обнаружили сельчане,
что дурачок Соколя стал совсем седым. Сколько ему было лет? Под сорок? За
пятьдесят? О том помнила, может быть, одна Хивря, но она про мужиков умела
помалкивать, одинаково про каких, поэтому выяснять это было негде. Посыпало
Соколю снегом - ну, стало быть, послал Господь снегу.
Как-то брякнул кузнец жене в подпитии, что головы-то у Соколи нет, да
руки зато золотые, молот вон как прихватисто держит. Было это вранье.
Во-первых, молота Соколя никогда и поднять бы не сумел, да и горн у кузнеца
не топился месяцами, Соколя все умудрялся делать вхолодную, - во-вторых,
голова у Соколи все-таки была. Думать ею он, конечно, не умел, но имелось в
ней некое врожденное чувство гармонии. Проснулось это чувство в нем тогда,
когда проявилось нынешнее самосознание; произошло это с ним в смрадной яме
над берегом илистой реки, где очнулся он посреди трупов незнакомых людей в
грязных цветастых тряпках. Тогда Соколя выполз из ямы, поглядел на дымящуюся
вокруг землю и пошел куда мог, прочь от реки. К ночи нашел труп с ложкой и
манеркой в руках, не донес солдат ложку до рта, не пообедал. Мальчик съел
кашу за солдата и вспомнил, что зовут его Сокольник. Потом, как белка, влез
на искореженный взрывом бук и бросился вниз, отчетливо сознавая, что это -
прямая дорога к тем, с кем он сейчас оказался так негармонично разлучен. Но
до земли мальчик не долетел, его падение стало горизонтальным полетом.
Утратив память и почти весь рассудок, мальчик зачем-то обрел умение летать.
Но куда деть это умение, зачем оно ему, мальчик не знал. Он ушел в заросшие
лесом горы, пользуясь новым умением только для добычи пропитания, живность
над полонинами размножалась от безлюдия, от полного отсутствия партизан,
которые через тридцать с лишним лет будут обнаружены краеведами в каждом
здешнем дупле; прожить летающему мальчику было нетрудно, в его дупле
партизаны не водились, только улитки. Что ни день, правда, его тянуло уйти,
или улететь, в ту сторону, с которой всходило солнце, но он побаивался
открытого пространства. Видимо, были с востока те люди, среди которых он
очнулся в яме над речным берегом, видимо, шли они на восток - но в живых
остался он один. В нем росло и совершенствовалось чувство гармонии,
неожиданно для себя находил он ее признаки и в полете белки-летяги, и в
устройстве брошенного танка, даже если его разворотило прямым попаданием два
года назад. Именно поэтому Соколя не любил свое умение летать: в его
способности гармония отсутствовала, это был чуждый природе сдвиг. Соколя
прекрасно понимал, что летать не предназначен, и мечтал построить что-нибудь
гармонично-летающее, вроде самолета, раз или два пролетевшего над лесом.
Бескрылатому, каким был от рождения Соколя, гармоничным казался только умный
полет птицы, мухи, самолета, ибо все гармоничное - объяснимо и завершено в
самом себе.
Война, добравшись в обратную сторону до Буковины, сшибла его с
насиженных гор и погнала на восток, куда все еще глядели его цыганские
глаза. Он заставил себя идти пешком, хоронясь от людей, но по ночам
подкрадываясь к ним и ловя звуки человеческой речи, в которой также
слышалась ему гармония, особенно если кто-нибудь ругался красиво. Поздней
осенью, умирая от голода и усталости, пришел он на берег неведомой реки и в
изнеможении опустился на желтую, подернутую инеем траву. Рука его нашарила в
траве старый, осклизлый гриб и жадно схватила его. "Подберезовикэ" -
вспомнилось ему слово на родном языке. Но есть гриб было нельзя, он горчил и
расползался в руках. В отчаянности от такой безобразной негармоничности мира
Соколя переплыл реку, целясь попасть к чуть видным огням какой-то деревни, а
наутро был подобран под Верблюд-горой добрыми нижнеблагодатскими бабами.
Умение летать он с радостью похоронил в сердце своем: нижнеблагодатская
бедная жизнь обернулась к нему какой-то незнаемой гармонией, - собственно, и
остался он жить в селе только из-за нее.
Но с годами идея аппарата тяжелее воздуха к Соколе вернулась. Несколько
раз из подручных средств пытался он выстроить нечто летающее, но стоило
накрутить аппарату хвост, как тот с жужжанием вырывался из рук своего творца
и пропадал в неизвестном направлении, устройство же для возвращения на землю
Соколе вообще даже и не мерещилось, обуздание свободы противоречило бы
принципам гармонии. Все, что он строил летающего, или же летало и улетало,
или, по маломощности, взлетало чуть-чуть, но поднять с земли не могло даже
самого маленького Соколю, такие аппараты грустно оставались висеть в
воздухе, постепенно разрушаясь от дождя и снега, или же, наконец, как
известный всему селу и окрестностям фанерный самолет, не летало вовсе: на
нем Соколя с разгона въезжал до половины Верблюд-горы, и только: грубость
материалов не позволяла гармонии в целом даже начать развитие. Когда
сорвалась у него и десятая попытка взлететь на фанерном детище, Соколя
самолет забросил, и, с молчаливого согласия автора, таковой деревенские
мальчишки растащили по щепочке. Оставшийся скелет размокал два года, но
прошлой весной как раз выдался большой паводок, и разлившиеся воды Смородины
уволокли авиационные останки в Угрюм-лужу.
Солнечным весенним утром работал Соколя над разведением и заточкой
старой двуручной пилы, кузнец тем временем тоже что-то ковал под крылечком,
- гнал, надо полагать, самогон, как обычно, - и разговаривал с кем-то в
пространстве о достоинствах напитка, а старая добрая дура Бомбардычиха
пересчитывала яйца. Вдруг в кузнице стало очень шумно: откуда ни возьмись,
приволоклись два чуть знакомых мужика из Горыньевки, как бы и не наших
кровей мужики, носы-то вон какие прямые, глаза, правда, косые, с первого
апреля все еще не опохмелились окончательно, и принесли Филиппычу сломанную
ввиду уроненности с перевернувшегося грузовика бензопилу "Дружба". Кузнец
одобрительно кивнул, мол, сдайте молотобойцу, и пригласил мужиков продолжить
беседу на крыльце. Мужики торопились, однако не отказались, - и, прихватив
взамен бензопилы двуручную, которую как раз наточил Соколя, пошли с
хозяином. Сам же онемевший Соколя оказался в пустой кузнице наедине с
бензопилой. Он понял, что жизнь его дошла до критической точки, к прошлому
возврата нет, а в будущем теперь одна сплошная дивная бензопила. Она свела
Соколю с ума своим гармоническим совершенством. Наметанный его глаз понял,
что в ней недостает лишь несколько легко раздобываемых деталей, и тогда
идеальный летательный аппарат будет готов. До ночи любовался Соколя пилой, а
ночью глаз не сомкнул, прикидывая, где проще взять недостающие детали, потом
понял, где именно, и стал мечтать, как сперва он взлетит высоко-высоко, а
потом войдет в пике, и выйдет из него, и снова в него войдет... Авиационная
греза быстро его укачала, он уснул.
Утром он проснулся раньше хозяев и сразу ушел в кузницу. Когда же
Филиппыч продрал глаза, то время настало уже обеденное. Заглянувши в
кузницу, мастер обнаружил Соколю за нужным делом - тот ремонтировал
бензопилу. Буркнув: "Чтобы к завтрему зудела", кузнец пошел искать компанию,
ибо день был несолнечный. Дождавшись хлопа калитки, Соколя неслышно
пробрался в горницу. Там, покрытый вышитой дорожкой, стоял цветной
телевизор, гордость кузнеца, экран - чуть не метр от края до края. Стараясь
не нарушать совершенства мгновения, извлек Соколя из телевизора несколько
деталей, подтянул провода - и телевизор снова стал самим собой. Детали эти,
прилаженные к бензопиле, Соколя дополнил кое-какими мелочами, а старое
кавалерийское седло, валявшееся в углу кузницы, видать, с графских времен,
придало сооружению черты окончательного совершенства. От полноты чувств
Соколя потерял сознание.
Очнулся он вроде как бы сразу, но на дворе уже стемнело. Из дома несся
крик Бомбардычихи пополам с невнятными всхлипами кузнеца. Прислушавшись,
Соколя понял непоправимое: телевизор перестал работать как цветной и посмел
показать кузнецу и его особо верной жене похороны очередного вождя не в
радужном, а в черно-белом подобии. Соколя постиг также, что все Филиппыч
простит молотобойцу, но не телевизор. И тогда решился. Сел в седло.
Осторожно включил движок, стал ждать, что будет.
Сперва широкое лезвие шелохнулось и завибрировало, а потом пришло в
изящное круговое движение, окружая Соколю словно бы защитной стеной. Потом
пила подпрыгнула и вонзилась в крышу. Вопли со двора стали очень явственны,
кажется, кузнец ломился на рабочее место, собираясь потребовать, чтобы
Соколя сей же момент отковал нормальное цветное изображение. Соколя потянул
движок до отказа, и пила вырезала трухлявое перекрытие, - оно рухнуло на
наковальню правильным кругом. Пила по-умному посторонилась, чтобы падающая
крыша ее не повредила, Соколя только и успел прыгнуть в седло, как пила
вылетела на свежий воздух и быстро стала набирать высоту. Полная луна,
напоминавшая, что у православных скоро Пасха, была там, где ей положено.
Соколя взял на нее курс. Кузнеца было не жалко, никакого чувства гармонии не
было у него даже в изгибах самогонного змеевика, он все равно не оценил бы
эту замечательную новую летающую бензопилу. "Ромалэ шумною толпою" -
вспомнил Соколя что-то из отшибленного войной детства - и тут же забыл
снова. Первый раз в жизни он летел так, как ему хотелось. Одно дело - бегать
самому, совсем другое - дать шенкеля трехлетней призовой кобыле.
Луна вставала с востока, и Соколя поэтому летел тоже на восток. Ночь
сгустилась, похолодало, очень высоко в атмосферу он пока забираться не
рискнул. Опыт полетов у него какой-никакой, но был, так что он представлял
себе, где восходящий поток его подхватит, а где нисходящий осадит, пахота,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг