Всеволоду оставалось еще четверть срока, и никаким досрочным освобождениям
при его-то статьях, при всем положении на зоне, он не подлежал. Но однажды,
поздним декабрьским вечером, в двадцатый раз слушая брехню о том, какая
светлая судьба ждет Россию, стоит ей лишь признать ошибочность истолкования
подлинных целей Октябрьского переворота, - а цели эти сводились, понятно, к
свержению узурпаторов и вручению вожжей правления рабочему классу во главе с
подлинными его представителями, законными наследниками российского престола
- стоит лишь признать царем законного наследника, Павла Федоровича Романова,
уроженца Екатеринбурга-Свердловска... При этих словах раздался в мозгу
тридцатилетнего пахана по кликухе Шило словно бы хрустальный звон. Он
вспомнил давно забытую фамилию своей страстной мачехи. И вспомнил, что был у
нее брат Павел, которого она терпеть не могла. И вспомнил, что кроме
брата... кроме брата... был у нее еще и сданный государству, незаконный,
добрачный сын. И с удивлением, восторгом, радостью понял, что этот сын,
успешно трахаемая всеми желающими шоколадная дырка по кличке Дуся, она же
Гелий Романов, шестнадцатилетнее малолетнее, оттого малосрочное дерьмо,
храпит не далее как на другом конце барака. Всеволод Глущенко знал покорных
ему зеков не только в лицо, он и личные дела помнил наизусть, иначе сам не
выжил бы. Вполовину срезанный срок Гелия кончался в марте. Всеволод
немедленно принял решение выйти тогда же. Он нимало не относился к числу
поклонников Гелия, - а было их много, потому что из лагерных петушков был он
и моложе других, и смазливей, - но знал его хорошо и какие-то подачки ему
бросал. Софья некогда назвала ему имя своего "сданного сына". Теперь этот
сын сидел в одном бараке с Всеволодом. Никогда не опознал бы Глущенко этого
самого Гелия, но, во-первых, вообще в жизни не встречал человека с таким
именем, а во-вторых - сходство. Сходство! Кровь прилила к базальтовому лицу
Всеволода, и на миг, в первый и последний раз в жизни, ощутил он к лицу
почти что мужского пола что-то вроде желания, - и немедленно обматерил себя
в душе: он путал мать с сыном. А желание, обращенное к матери, выдохлось уже
много лет назад. Тогда хрена ли?
Куму за выход на свободу при такой статье, когда с отягчающими
обстоятельствами человек мента пришил, кому другому пришлось бы выложить на
стол тысячу николашек-рыжиков, если не десять тысяч. Всеволод ничего не
выложил, а просто шило показал. Всеволод и Гелий вышли вчистую под завывание
западносибирской вьюги и трясущимся местным самолетиком долетели до
Тобольска. Слава Богу, Гелий не рыпался и раздражал Всеволода только
бесконечными покушениями на его целомудрие. Но тоже не очень, боялся шила. У
Всеволода, как всегда, мысль была только одна. У Гелия тоже мысль была всего
одна, но совсем иная: кому бы дать. Однако же Всеволод это ему запретил:
мол, пока сам не разрешу, зашей свою "люську" суровыми нитками. Гелий вел
себя тихо, соблюдал целомудрие, хотя внешностью вызывал у попутчиков легкое
потрясение: безвозрастный, исключительно красивый, несмотря на редко
посаженные зубы, курчавый, весь какой-то виноградный, Гелий нравился даже
тем мужчинам, которые сроду ничего подобного от себя не ожидали, даже тем
женщинам, которые прекрасно понимали, что это за мальчик-девочка. В самолете
какой-то неуч-попутчик Всеволода спросил: "Это с вами юноша или девушка?"
Всеволод, даже не взбеленившись внутренне и шила не обнажая, на неуча
поглядел. Все.
Из лагеря не взял Всеволод даже ложки. Обычай все оставлять, брать с
собой ложку, если она у тебя есть, он уважал, но ложку отдал совсем
зеленому, совсем погибающему косоглазому дурню, привезенному в Тувлаг за
неделю до освобождения Всеволода. Дурачок такой китайский, да еще из родного
Свердловска, малосрочник, и за что таких шлют? Гелию тоже с собой ничего
брать не разрешил. Так надумал.
Дальше Всеволод все знал точно, - если правда, что у Софьи брат будет
императором, - а об этом ему в наушники все уши Запад прожужжал, - то у него
на руках не меньше, чем марьяж, отдавши короля, на даму взятку точно
получишь, если, конечно, ход свой. Но для полного марьяжа нужен был еще и
родной отец: Софья отперлась бы от сходства, а вот папаня вряд ли, - тот
самый король, с которого ходят. И либо Софье, либо ее брату, если они и
впрямь воцарятся, придется кое-что ему, Всеволоду, подбросить, - а уж он от
родственника лишнего, от Гелия, если все будет без лажи, уберечь сумеет, рук
не марая. А и нужно Всеволоду - поквитаться с кое-кем. С милицией, всего-то,
есть о чем базарить, а?
Отец наконец-то домусолил свой сырок и перестал трястись. Жестом
Всеволод показал: на выход. Отец послушно оделся. Всеволод встал и легонько
кольнул сквозь одеяло храпящего царевича, тот хотел разразиться бранью, но
дальше звука "е" ничего произнести не рискнул - шило уж больно знакомое.
- Не удумай, задрыга, линять. Даже встать с кровати не удумай. - Для
убедительности еще раз кольнул, царевич смолчал. - Так что, родитель, пошли.
Передумал я. Три снимешь для меня. И еще себе возьмешь, сколько захочешь.
Поедешь в Москву с нами.
Виктор немедленно и послушно отвел сына в сберкассу с самым большим
вкладом, - было еще штук двадцать, но там везде поменее, - сколько-то снял
под вопли кассирш - заранее не заказали! план горит! - и оформил аккредитив
для себя на четыре восемьсот, после чего на книжке осталось три семьдесят.
По возвращении домой Виктор сразу бросился к бутылке, даже раньше, чем сын
успел ткнуть в нее шилом: мол, пей. Всеволод подошел к спящему подопечному.
- Вставай, гадюка.
Гелий не пошевелился, и Всеволод немедленно понял, что худшие его
подозрения оправдываются: если бы время их отсутствия царевич в самом деле
проспал, то вскочил бы сейчас на его голос как ошпаренный. Тогда точно
рассчитанным движением Всеволод всадил, будто шприц, свое шило в заднюю
часть царевича, что и возымело действие.
- Самообшмон или как? - спросил Всеволод, не повышая голоса.
- Да нет у него ни фига... - попытался оправдываться царевич, отчаянно
растирая место укола, хныча, но, тем не менее, зазывно вращая глазами. Но
понял, что номер не пляшет. Он сполз с постели и вытащил из-под нее большой,
увязанный узлом плед - все, что нашлось достойного в доме Глущенко. Всеволод
наклонился и выкинул из пледа бюст Маяковского.
- Вот и хорошо, - успокоительно произнес молодой пахан, - вот и вещи
укладывать не надо. Вот и поехали.
Вечером все трое уже сидели в купе. Четвертое место тоже принадлежало
им, седоухий проводник, что разместил некогда Павла и Джеймса в
предпоследнем купе, пришел за билетами и потребовал трешку за белье, с
большим сомнением глядя на компанию - от нее за версту разило уголовщиной.
Трясущийся пожилой дурак, прямой и сухой тип со стеклянными глазами,
развязный сопляк, а вместо вещей - чемодан без ручки и узел клетчатый,
словно ограбили кого-то - нет, не жди с такой публики тринадцать рублей
вместо трех...
- Котик, дай в ротик! - вдруг, не выдержав, взвился Гелий и полез в
объятия к проводнику. Тот с проклятием вырвался и захлопнул за собой дверь.
За бельем пришлось идти Виктору; белье проводник дал, а трешку швырнул
директору автохозяйства в лицо, по опыту знал, что с таких лучше ничего не
брать, - а чаю они до самой Москвы так и не видали. Впрочем, Виктор
постоянно таскался за водкой в вагон-ресторан, для себя и для Гелия, больше
одной за раз ему ни за какие взятки не давали, у самих было мало, - коньяк
же организм Виктора не принимал на дух. А Всеволод не пил ничего, кроме воды
из умывальника в туалете. И не ел тоже ничего. Он и хотел бы поесть - но
сознание того, что близок его звездный час, отключило в нем все физические
потребности начисто. Будь это необходимо, он смог бы, наверное, обойтись без
кислорода, дышал бы там вообще азотом, или гелием... Тьфу. Всеволодом
двигала идея. Царевич почти всю дорогу спал; сперва он попробовал пить
вровень с Виктором, однако же оказалась кишка тонка, от стакана водки,
которого директору автохозяйства было мало даже для поправки, Дуся мгновенно
вырубался. А Виктор пытался вырубиться, но не мог, бутылка кончалась раньше,
нужно было плестись за следующей. А из следующей Дуся опять норовил что-то
выжрать, опять не хватало...
В Москве Всеволод не был прежде никогда, но со слов подчиненных ему в
недавнем прошлом тувтинских специалистов знал, что делать: немедленно с
вокзала взял такси и поехал в Банный переулок, где с утра пораньше уже, как
водится, толклась и перешептывалась московская биржа жилплощади. Всеволод
прислонил Гелия к Виктору: чтобы не убежали, специально с ранья ни тому, ни
другому не дал ни капли. И пошел потолкаться. Жаждущих снять было очень
много, и все покладистые, неприхотливые и ненаглые, а жаждущих сдать было
мало, и все с претензиями, со специальными условиями: только одинокому
военнослужащему не старше сорока девяти и не ниже полковника, - только
безногому инвалиду гражданской войны, в крайнем случае с одной ногой, не
больше, - только молодой женщине без ребенка, - только интеллигентному
пенсионеру, непременно знатоку крылатых слов и выражений, - только студенту
не старше двадцати и не ниже ста восьмидесяти, - только с пятым пунктом,
только с распиской, только без прописки, только под залог гаража...
- Трехкомнатная на два года, деньги вперед, - вдруг произнес кто-то
безнадежным голосом под самым ухом Всеволода, и тот обернулся. Перед ним
стоял во всем джинсовом, красный как рак, совсем еще молодой, жутко о себе
возомнивший ввиду бойкого знания английского языка внешторговец, каждая
веснушка которого беззвучно вопила о предстоящем отъезде в капстрану Бурунди
на указанный срок, вопила о том, что квартиру не на кого оставить и деньги к
тому же нужны позарез. - Двести в месяц, - добавил внешторговец, из красного
становясь от наглости белым. Всеволод перемножил в уме, для него деньги цены
не имели, но он понял, что наличных трех тысяч ему не хватит, и вспомнил
родительский аккредитив.
- Плачу аккредитивом, - тихо и твердо произнес он и подхватил
внешторговца, падающего в обморок от счастья.
К вечеру расплатились, расписались и водворились. Рыдающий от упоя
Виктор, - не аккредитива жалко, а жизни! - был уложен в постель; почти
протрезвевший, все ж таки организм молодой, шалашовка Гелий отпущен был
временно на все четыре стороны погулять, ибо Всеволод точно знал ту
единственную сторону, в которую Гелий пойдет и где его искать, когда надо
будет, да и вообще с крючка ему не слезть; сам же Всеволод отправился на
поиски Софьи Романовой, а лучше Павла Романова. Ничего, кроме
довостребовательного адреса, по которому можно было начать розыски Софьи, а
также сообщений западного радио о том, что наследник престола уже в Москве
или под Москвой и ведет переговоры с советским правительством об
окончательном соглашении, - советского опровержения на это гнусное сочинение
почему-то не было, московское радио вообще передавало одного "Манфреда"
Чайковского и прочую погребальную музыку; ничем, кроме похорон вождей,
советские органы не занимались, и со страхом ждали со дня на день кончины
самого главного в государстве специалиста по поддержанию видимости движения
туда, куда его, это государство, раз и навсегда послали предшественники, -
ничего, ничего больше не было в руках Всеволода. Но терпения было ему не
занимать, им двигала идея. Он без злобы рассматривал стоящих вдоль оцепления
по Садовому кольцу милиционеров и представлял их себе в лагере под Большой
Тувтой, на утреннем разводе.
Гелий тем временем зябко плелся по весенней Москве к давно ему
памятному дому недалеко от Смоленской площади. Он был там еще до глупой
своей посадки, был не раз, потому что когда из детдома сбежал, то кантовался
в Москве больше года, и кто, как не хозяин этой хаты, Аким Чингизович
Парагваев, в просторечии Рашель, заплатил тогда за его, Дусиного адвоката,
заплатил почти что ни за что, - Гелий и переспал-то с ним всего четыре раза?
Судьба и Шило сделали Гелию неожиданный подарок: снятая на два года квартира
на Садовом кольце, в доме напротив американского посольства, оказалась
буквально в двух шагах от Смоленской. Свернув с площади в тихий переулочек,
а из него - в еще более тихий тупичок, царевич оказался перед здоровенной,
одноподъездной, кооперативной башней.
- В семьдесят третью, - буркнул Гелий старухе, сидевшей в глубине
подъезда возле письменного стола, что-то вязавшей и, ясное дело,
сомневавшейся, можно ли пустить в дом кого бы то ни было. Гелий с
натуралками, иначе говоря, с "настоящими" женщинами вообще разговаривать не
любил, хотя сам он тоже числил себя женщиной, но был не "натуралкой", а
"подругой". Так что ограничивался бурканьем. Ему с ними просто было не о чем
разговаривать. Покуда лифт поднимал его на высокий этаж, вспомнились Гелию
молодые годы, когда его, юную и цветущую, перебивали друг у друга и Рашель,
и Влада, и Жакилина, и кормили икрой, и поили коньяком, и если бы не
проклятая, с первых детдомовских лет прижитая привычка щипача не упускать
полного кармана, не сел бы он никогда за мелкое воровство, сел бы, как
полагается, за "люську", а то и за нее не сел бы... И вытащил-то занюханные
двадцать девять рублей, а впаяли, как за мульен... Хорошо хоть вот
подосвободился пока что, только вот Шило на крючок взял, и хрен с него
слезешь, хоть бы трахал, а то и того нет, так хоть вечерок по-людски пожить
- и то радость. Сердце Гелия забилось учащенно, когда он звонил в дверь
семьдесят третьей.
Дверь открылась сразу, на пороге появился некто зализанный на пробор,
очень пьяный, и вопрос задал совсем уж неуместный после того, как дверь была
открыта:
- Кто там?
- Я здесь, - кокетливо ответил Гелий, и вдруг вспомнил кликуху
отворившего, - Милада! Сколько лет, сколько...
Отворивший вгляделся в Гелия и просиял:
- Дуся? Подруга? Давно ли?
Обнялись и поцеловались - по инерции взасос, но сами же смутились, оба
были женщинами, делать им друг с другом было нечего.
- А я плов сделала - ты прям кончишь...
В большой комнате, с начисто отрезанным верхним светом, при двух
тусклых бра, сидя толпилось человек десять. Лиц не было видно вовсе, но
особый, мускусный дух привычно говорил Гелию - все свои. Иди там разбери,
парное тут количество, непарное, прикадриться всегда найдется к кому, даже
если тут семь мужчин на семь подруг, - Гелий прекрасно сознавал цену своим
внешним данным, уж если кто любит молодых, высоких, смуглых, с
исключительной кожей, - то это все ему, Дусе, в карман, в жизненный актив и
куда еще там захотят. Деньгами он за любовь почти никогда не брал; в лагере
лучше было взять харчами, спиртом, всего лучше планом, - а на воле Гелий
что-то уже давно не был. С хамским "Вот и я!" он прошел к столу, на котором
дымился только что поданный в огромном фаянсовом кузнецовском блюде плов, с
исключительно профессиональными черными звездочками барбариса, - и налил
себе чего под руку попалось. Попалась сладкая, безалкогольная водичка.
Ругнулся. Нашел водку, тоже выпил. Стало хорошо, несмотря на полумрак, на
задымленность. Тут только Гелий понял, что в гостиной хотя и все свои, но не
так чтобы окончательно уж все.
Под одним из бра на диване сидел человек с гитарой, лет на вид сорока и
явно не "свой". Это был не "бард", а "менестрель", что в тонкой фразеологии
любителей пения под гитару и означало человека, который песни поет, но сам
их не сочиняет. Где-то его, "менестреля" за это и вовсе не считали
человеком, но здесь, в полумраке парагваевской гостиной, это превращало его
как раз в человека высшего сорта, пусть и не "своего" по половой ориентации.
Артист был знаменитей любой звезды блатного мира, он лет пятнадцать уже пел
в основном "по вызову" в компаниях у друзей, а чаще вовсе не у друзей, а у
тех, кто был способен выложить за вечер пения в гостях две-три средних
зарплаты советского человека. Артист был болен, он жил на дорогих лекарствах
и трех пачках болгарского "Солнца" в день; впрочем, в парагваевской
гостиной, кроме немалого гонорара вперед, ему выдали еще и блок "Голуаза",
который гость немедленно упрятал в футляр от гитары. Он пел на износ, лишь
по привычке добавляя к четырем основным аккордам переходные, пел с душой и
со слезой, пел неповторимым, мягким, как замша, баритоном, вкладывая в игру
и пение столько собственно блатного искусства, сколько в силах выдержать
искусство подлинное. Он был знаменит, некрасив и болен, жить ему оставалось
разве что несколько месяцев. Весь гонорар за вечер завтра предстояло отдать
за лекарства, а вечером снова петь, чтобы послезавтра утром было чем за
лекарства заплатить. Многие песни приходилось повторять, если они уж очень
западали в душу публике. "Корнет Парамонов", петый всей Россией чуть ли не в
тридцатые годы, по-настоящему прославился именно в его исполнении, но
"корнет", видимо, уже поднадоел, сейчас звучало другое:
- Гонит ветер опять листья мокрые в спину... Нелегко тебе ждать,
одинокий мужчина!..
- Да! Одинокий! Мужчина... И одинокая подруга... старая хризантема...
Певец остекленевшими глазами не смотрел уже никуда, песня оканчивалась,
потом он выпивал полрюмки и глухо говорил:
- А на этот раз эта песня... посвящается... для Толика... да, для
Толика... - И вновь начинал: "Кто к тебе постучал этой ночью не в двери..."
- песня кончалась, и непременно кто-то навзрыд подпевал в финале: "Одинокий
мужчина!" - и заваливался в темноту за один из диванов, чтобы не быть
больше, видимо, столь пронзительно одиноким. Артист давал передохнуть
пальцам и украдкой смотрел на часы: минут через сорок он имел право тихо
слинять.
- Где Рашель, дорогая? - с полной плова пастью проговорил Гелий,
пользуясь паузой в пении.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг