распростертыми объятиями, с неожиданно чистым, из глубины далеко не всякой
женской души способным вырваться криком:
- Павлинька! Павлинька!
И, не спросясь разрешения, заключила его в объятия. Женщина была выше
Павла на добрых полголовы, - хотя с некоторых деревенских времен меньше
всего смущало его в отношениях с женщинами различие в росте, - но да что же
это вообще такое? Это по плану или нет? Очень нематеринские объятия женщины
разомкнулись, она отступила на шаг и немного покраснела. Похоже, она тоже
была смущена встречей. Джеймс обучил Павла - нет, не телепатии, тут кишка
тонка оказалась у императора - а простейшей эмпатии, то бишь способности
чувствовать на близком расстоянии простейшие эмоции тех, с кем доводилось
иметь дело. Павел вслушался и уловил только учащенный стук сердца, то ли
радостью вызванный, то ли еще чем-нибудь. И тогда снизошло на императора
пусть хоть кратковременное, но все же явное спокойствие. Наверное, все-таки
по плану. Наверное, его сейчас этой женщине с рук на руки передали. Не
почетным же караулом его встречать должны, в самом деле? Хотя отчего б не
почетным... А спутник объявится. Не такой он человек, чтоб с чужими вещами
сматываться, без инструкции, кстати.
Очень бессвязно осознавая происходящее, Павел позволил усадить себя в
дожидавшееся возле вокзала такси. Деньги на него Тоня обнаружила самым
неожиданным образом: разметая хвостом окурки, вымел из них эс-бе новенькую,
еще с зарплаты, даже пополам не сложенную десятку. Поначалу Тоня обняла
Павла исключительно по приказу капитана эс-бе, а потом вдруг застеснялась,
весь путь к машине прошла, боясь даже коснуться императора. В такси она
уселась на переднее сиденье, чтобы дорогу показывать, хотя ехать-то от
Киевского на Молчановку - всего ничего. Она сидела вполоборота, фигуру ее
Павел толком рассмотреть не мог, хотя его, привычного, фигура эта уже
интересовала. К тому же ростом и лицом походила Антонина Евграфовна на
незабвенную Марью-Настасью, но повадкою, обращением была куда приятнее. На
долю мгновения предположил Павел, что, быть может, это сам Роман Денисович,
спутник и вечный друг, взял да и превратился в эту женщину, чем черт не
шутит, был ведь разговор о том, что в Америке это умеют. И тут же отмел это
предположение как несостоятельное, ибо никогда никаких особо теплых чувств
Джеймс не излучал, ну разве что когда писал свое отречение от престола, так
это все скорей по пьянке было, надо полагать, - а сейчас Павел ясно слышал
малопонятное, явно позитивное чувство, которого не знал никогда, в котором
ясно прослушивался только учащенный стук сердца, словом, неведомое какое-то
чувство, хотя приятное. На мгновение еще подумалось: а вдруг все-таки под
арест везут? Но стыдно от этой мысли стало. Антонина Евграфовна рассказала
ему тем временем, что ей поручено о нем, о Павле Федоровиче, позаботиться
ближайшие два-три дня, "пока все не устроится". Словом, он пусть ни о чем не
беспокоится, она все сама и так сделает. Отчего-то и на этот раз не
захотелось Павлу ставить ее слова под сомнение. Зато захотелось вдвоем с
этой приятной женщиной, ну... для начала - выпить. И услышал звук
отхлопнутой дверцы, это Тоня по-кавалерски приглашала выйти его из машины.
Павел окончательно отложил все заботы в сторону и временно вверился судьбе,
Тоне, лифту, со скрипом вознесшемуся на пятый этаж.
Квартира, в которую Павел был приведен, оказалась коммунальной, и этот
факт успокоил его еще больше. Уж, конечно, ежели и живут где нынче
монархисты подпольные, то безусловно в коммунальных квартирах. Смутно
вспомнилось ему что-то читанное где-то, не то, может быть, рассказанное
отцом насчет того, что после революции "бывших" уплотняли, - ну, а кому быть
монархистами, как не потомкам "бывших"? "А я монархист?" - подумал Павел,
входя в еле прибранную Тонькину комнату, подумал как-то по-идиотски, и так
же по-идиотски дал себе ответ: "Нет, я монарх". И тупо сел в кресло без
ручек, потому что Антонина Евграфовна попросила подождать минутку, пока она
чуть приберет и на стол кое-что соберет, чтобы перекусить с дороги. "Вы
извините", - повторяла она, раз за разом все более краснея. Павел этого не
замечал, ему было тепло - и от того, что добрался он из поезда до
нормального человеческого жилья, и от присутствия этой заботливой женщины.
Тепло. Не более того.
А Тоню тем временем отчего-то кидало и в жар, и в холод. Комнату она,
сколько ни старалась, прибрала не особенно, подправила одеяло, подушки,
занавески, чтобы не бросались в глаза грязные окна и подоконники с
наваленным на них барахлом, наскоро протерла стол и стала рыскать: что бы
такое на него постелить? Единственную хорошую скатерть окаянный Марик
загваздал ликером, ее в чистку все отдать собиралась и не собралась, другая
совсем старенькая и тоже грязная, - тогда от отчаяния постелила Тоня на стол
чистую простыню. А поверх бросила черную кружевную шаль, которую как-то
сдуру в комиссионке купила, разложила финские салфетки, красные, оставшиеся
от олимпиады, достала две бутылки представительского коньяка, поискала, что
еще в буфете представительского осталось, и нашла, увы, только две банки
шпрот. Выставила обе, потом еще давешний чернослив и рыночные орехи; по
привычке мелькнула у нее мысль о том, что угостить мужчину грецкими -
отличная стимуляция: они очень возбуждают, благодарность может ей за это
отвалиться, - а на фиг ей была сейчас эта благодарность, когда сердце билось
и в висках словно кувалда, неведомо почему. И получилось, что стол выглядел
у Тони как бы вполне прилично. Незадача случилась в одном: рюмок у нее всего
одна осталась, прочие Марик побил, а ставить вместо рюмки для себя
майонезную баночку Тоне было стыдно. Поставила Тоня перед Павлом последнюю
свою рюмку, прибавила чистую тарелочку и включила телевизор. Казенный,
цветной, с экраном чуть ли не в метр, и телевизор помог, он отвлек внимание
Павла куда в большей степени, чем Тоня того ожидала, откуда ей было знать,
что он этого предмета уже больше полгода не видел. Тоня налила Павлу полную
рюмку, положила на тарелочку шпрот, все придвинула - мол, угощайтесь. Павел
посмотрел на нее вопросительно:
- А вы?
- Я... не буду, - сказала Тоня и еще больше покраснела, хотя, кажется,
больше уже и некуда было. Дождалась, чтобы гость опрокинул первую, налила
ему вторую, предложила закусывать, а потом сказала, чтобы подождал ее
немного, - мол, пойдет в порядок себя привести. Павел закусывал, внимал
бряцанию каких-то телевизионных гусель и молчаливо выразил согласие: иди,
мол, приводи, мол, я закусывать буду, мол, не стесняйся.
А мысли Тони в плохо вымытой голове становились все бессвязнее, одна
другой глупее, наподобие того, что как же пить-то на брудершафт, ежели рюмка
всего одна, - словом, Тоня помчалась в ванную. Она понимала, что с ней
творится что-то совсем неладное, что ведет она себя совершенно не
по-служебному, что все время краснеет и сердце лупит как шальное, - наконец,
в ванной, заложившись коммунальным крючком, осознала, что она, Антонина,
дура полная, коза недоенная, без всякой инструкции, - как, впрочем, всегда и
бывает, - по уши влюбилась. Ох, влюбилась! И жутко, ну прямо до
нестерпимости, хочет Павлу понравиться. И надо скорее Павлу понравиться. И
надо скорее привести себя в порядок, не в секс-форму с полотенчиком вокруг
головы, а на самом деле в порядок. В тот порядок, в тот вид, когда женщина
может показаться мужчине красивой. Пусть хотя бы ненадолго показаться, но
хотя бы. А времени у нее было очень мало, оставлять гостя надолго одного она
боялась и тем более ни на секунду не забывала о том отчаянном положении, в
которое попала, поскольку Павел - это тот человек, за которым, как сказал
эс-бе, придут. Придут не позже чем завтра. Так что если повезет урвать
сегодняшний день, ну, кусочек завтрашнего, то дальше-то что? Странным
образом на то, что дальше, Тоне было совершенно наплевать. Она влюбилась.
Наскоро прихватила она где и что смогла - знаменитый балахон, остатки
косметики, тушь какую-то, и наконец-то, посреди чужих корыт и полотенец,
поглядела Тоня на себя в коммунальное овальное, в крапчатых потеках зеркало
над раковиной, и такой показалась себе некрасивой, что... Господи, прости ты
меня, старую блядь, все отыми, что можно отнять у меня, но на день, но на
час, но на полчаса сделай меня, Господи, красивой! Тоня красилась застарелой
тушью, мешая слюни со слезами, с ресниц текло, она утиралась, веки краснели,
получалось все хуже и хуже. И волосы к тому же грязные. Тоня быстро
ополоснула их холодной водой, - сдержало-таки свое обещание домоуправление,
горячую в двенадцать ноль-ноль отключило, - стала сушить их полотенцем,
потом на кухне над газом приспособилась их прогреть. И вдруг, неведомо
отчего, успокоилась. На вопрос, бившийся в голове - ну что же это такое, ну
как же это так, ну что же делать? - неведомо откуда пришел однозначный,
жестокий, холодный ответ, но, как всякий оглашенный приговор, он все же был
лучше хаоса и неизвестности: а вот так вот Тонечка, вот так тебе повезло.
Может, на сутки, может, на меньше. И ничего тут сделать нельзя. Три петли у
тебя на шее нынче захлестнуты: первая - это та организация, где ты на службе
и где раз в месяц бабки получаешь, вторая - это время, цейтнот, в котором ты
сейчас, со своим головомытьем чем дальше, тем хуже увязаешь, а третья - это
то, что ты, Тонечка, взяла да и влюбилась. Не ОПЯТЬ влюбилась. Никогда ты,
дура, ТАК не влюблялась. Если это "влюбилась" называется, то все, что прежде
было, вообще в человеческом языке названия не имеет. Только в свинском.
И, досушивая над газом грязные волосы, внезапно решила Антонина: а не
буду я никаких таблеток принимать. Американских то есть. Не буду. Вдруг -
забеременею? Вот хоть что-то останется? Куда его, Павла, теперь отправят?
Хоть бы в лагерь, тогда можно назад в милицию на проштрафе каком-нибудь
рвануть, попасть в охрану, а тогда и видеться можно будет, хоть издалека? А
вдруг больше никогда? Господи, не делай ты меня даже красивой, сделай, чтоб
я была беременна! Я ж не знаю даже, как подступиться к нему, я же слова
грубого при нем сказать не могу, я же стоять и то не могу!.. Цыпленок
желтый, мокрый, тощий, совершенно беззащитный, вот ты кто, Тоня!..
Но наконец-то пришлось идти обратно в комнату. По телевизору брякали
гусли, но какие-то другие, видимо, африканские, потому что брякал на них
негр, и еще он пел что-то пищеводом, очень буйно пел. Павел, видимо,
несколько отдохнул, судя по уменьшению уровня жидкости в бутылке, выпил
самостоятельно рюмочек пять. И очередную, как только Тоня вошла, поднял в ее
сторону, - ваше, мол, здоровье, - и лихо опустошил. Тоня кивнула и присела к
столу, совсем далеко от Павла. И, поскольку делать было пока что совсем
нечего, стала вместе с ним смотреть телевизор. Что там по нему показывали -
видно было, надо думать, одному Павлу, потому что ни единого слова, ни
слабого звука не доносилось до обезумевшего сознания Тони, она видела только
одинокую шпротку на конце вилки Павла, видела оттопыренные уши и курносый
нос, видела Павла всего по частям, никак не в целом. И хороша она была в эти
мгновения невероятно, что наметанный глаз Павла отметил. Но и шпротку Павел
съел, и очередную налил.
После гусель объявились трудовые победы с кислой прослойкой зловещих
происков канадской военщины, готовящей, как трубит весь мир, агрессию против
независимой и авто- не то кефальной, не то номной, не то магической и еще
социалистической - кого еще там нелегкая на голову послала, и потом еще
четверть репортажа с каких-то неведомых состязаний по размахиванию палкой,
почему-то очень коротких, сразу кого-то чем-то увенчали, и еще какое-то
дерьмо, кажется, тоже показали. Павел съел уже две банки шпрот, похоже, не
наелся, и очень боялась Тоня, что он еще попросит, у нее больше не было. Но
Павел больше не просил, а все такими же маленькими рюмочками допивал бутылку
и внимательно глядел телевизор. Тоня ему понравилась, спору нет, но он же
телевизора полгода не смотрел, понять, что ли, нельзя?
Очередные гусли добрякали, а потом вдруг донеслось с экрана нечто
такое, что коснулось даже и сознания Тони. Ибо телевизионный диктор со
сплюснутым по вине настройки носом сообщил, что сейчас по прямой трансляции
предлагается вниманию зрителей вечер - прямо из большого зала с колоннами, -
посвященный пятидесятилетию советского поэта и мутатора Сидора Валового.
Тоня внутренне охнула, но выключить телевизор не имела права, да и
решимости. И сделала единственное, что смогла: подстроила телевизор по
яркости и по вертикали. А на экране тем временем нечто уже происходило,
кто-то что-то торжественно открыл, литературный президиум заблистал лысинами
и погонами, какой-то главный редактор произнес прочувствованную речь о том,
как нужны советскому народу мутации, особенно мутации Сидора Валового, в чем
попросил подтверждения у почтенного председателя, ветхого старичка лет не то
восьмидесяти девяти, не то, что намного вероятнее, девяноста восьми, героя
той, и другой, и третьей особо секретной войны, адмирала каких-то, едва ли
не воздухоплавательных войск, товарища Докукова, - с ударением на первом
слоге, - а старичок все кивал, кивал, прихлопывал себя по лысине, приглашая,
судя по всему, всех присутствующих эту самую лысину облобызать; и тогда
появился из-за кулис под бурные овации публики, отчего-то состоящей в
основном из молодых девиц не очень свежего вида, пятидесятилетний,
округло-бурый лицом, румяный до неприличия Сидор Маркипанович Валовой,
возник во весь экран, и стало видно, что промеж бровей сияет у него
священный знак, именуемый тилак: пятно такое желтое, отчасти даже оранжевое.
В руке Валовой нес объемистый тюбик, и прежде чем сказать хоть единое слово,
стал обходить президиум и всем присутствующим с помощью большого пальца
рисовать меж бровей тот же символ. Никто не воспротивился, все терпели, так,
видимо, и полагалось по сценарию, а престарелый Докуков радостно закивал
головой, стал подставлять и лысину, и щеки, чтобы Валовой мог и туда
пятно-другое присадить; но член-редактор, тот, что на трибуне стоял,
оказался, видимо, старше Валового по званию, увернулся от процедуры
помечания краской и властным жестом прервал процедуру: слово вам, дорогой
Сидор Маркипанович, говорите со своим народом, мутируйте, он, народ,
слушает, он весь - сплошное ухо.
- Я - не поэт... - начал Валовой низким и противным голосом, стоя
посреди сцены и все еще тиская в пальцах тюбик с краской. - Я - отверстие...
Я - отдушина... Я - скважина... Орган я, не более того, всего лишь член
тела...
Тоня отлично помнила простую причину, по которой зал был до отказа
полон женского пола всяких возрастов. По Москве шел непрерывный,
подтверждаемый сотнями примеров слух, что стихи, то бишь мутации Валового,
способствуют рассасыванию беременности на очень даже ранних стадиях таковой.
Словно из другого мира доносились до Тони слова Валового, которым Павел
внимательно подставлял ухо, надо полагать, давно при нем никто вслух не
бредил:
-...Был я простым, неудостоенным, непросвещенным советским поэтом, ни в
какой мере не сподобился я тогда еще стать скважиной мирового дыхания. Всего
только и знала меня моя Родина, как чемпиона по пожарному многоборью. Знал
ли я тогда, какие пожары будут вспыхивать во мне и гаснуть в оговоренные
сроки? И знал ли я тогда, что я - Мессия? Что каждый из нас может стать
мессией, если колупнет свою душу и станет отверстием, отдушиной, скважиной,
органом, если даст волю струиться через себя откровениям древних индийских
коммунистов... буревестников...
Тоня заметила, что бутылка кончилась, открыла вторую и налила Павлу
полную рюмку. Он машинально потянулся за ней и чуть коснулся пальцами
Тониной руки, - ее снова ударило током. Чем дальше, тем хуже, это было ясно.
Неужто досидят они до конца вечера этого идиота, тихо попрощаются, и пойдет
она ночевать на раскладушку к Белле Яновне? Неужели не судьба? Господи!
Ничего, ну совсем ничего была Тоня не в силах начать сама.
-...Мысль посетить Индию явилась мне просто так, озарением, как мне
тогда казалось, случайно, а теперь вижу я в этом глубокие, мессианские
предначертания судьбы! Я не зря тогда полетел в Дели, не зря, нет! Буквально
в один день оформил я все документы - и солнечным индийским утром пошел по
долинам и по взгорьям Индии! Ведь не знал я, куда иду, куда спешу, куда
ведет меня неведомая сила, куда ведет сердце-вещун! И долго брел я, питаясь
дикими травами и молоком горных козлов, пока в долине Лахудр не набрел на
маленький домик, в котором, как узнал я потом, живет почтенный гражданин
Индии, знаменитый художник, нынче здесь, к несчастью, отсутствующий,
Блудислав Никанорович, сын величайшего и всеми нами почитаемого Никанора...
- Можно я вас просто Тоней буду называть? - вдруг брякнул Павел без
всякого предисловия. Тоня, ничего сказать не в силах, кивнула. Павел
поглядел на нее еще с минутку, тем самым фамильным взором, мутным и
одновременно ласковым, который баб на высоком берегу реки Смородины
завораживал уже не одно десятилетие, и добавил: - А не сварганите ли вы мне
еще и чайку?
Тоня помчалась на кухню, слава Богу, опять пустую, свистнула у соседки
из подвесного шкафчика заварку и сахар, заварила в чужом чайнике невозможно
крепкого чаю, принесла чай в комнату уже в чашке. А чашка, хранившаяся в
глубине личного Тонькиного кухонного столика, чтобы мужики спьяну не побили,
Марики всякие, была огромная, красная в крупный горошек, и блюдце было такое
же. Чай получился, кажется, хороший.
-...И мало того, что стал я тогда скважиной, мессией для всей России,
это не так уж важно для страны, где столько мессий, что и не счесть их по
всем пальцам истинно русского народа. Мало этого, Блудислав Никанорович
удостоил меня отдельной чести и написал тогда мой портрет, который
впоследствии был с моего согласия подарен премьере-министре...
Павел залпом осушил чашку, потом глянул на Тоню все тем же взором, взял
бутылку коньяку - и вылил в чашку, сколько поместилось.
- Чтобы лучше спалось! - провозгласил он, и, к ужасу и какому-то даже
пугливому восторгу Тони, понявшей, что гость от этого с копыт не свалится, -
всю чашку выжрал.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг