на службе, и на улице. И власть эту самую ненавидела, видимо, даже больше,
чем те, кто деятельно боролись с нею по долгу службы или даже те, кто
противились ей по соображениям чисто идейного порядка. Первых она видела
немало, про вторых только слышала, неинтересны ей были и те и другие в
равной мере. Ненавидела эту власть просто как личного врага, искалечившего
ее жизнь, отнявшего молодость и собирающегося отнять все, что осталось. И
ненавистью этой не делилась ни с кем не со страху, что попрут в края очень
дальние, а по какой-то озлобленной скупости. Чтоб ни крупинки ненависти не
пропало - всю, всю держала она при себе. Ибо понимание того, кому именно она
служит, с годами сложилось у нее самое что ни на есть четкое. Какие там
негры по службе, какие французы, какие индусы - давно было Тоне плевать.
Работа есть работа, а таблетки казенные. И то хорошо, что ни одного аборта
за всю жизнь не сделала - успевай только за полчаса, заранее, сглотать
таблетку. Она успевала.
Долго ли, коротко ли, но кило чернослива на Центральном рынке была не
проблема. У какого-то кацо, не то генацвале, а вероятнее всего - аксакала,
потому что усы уж очень отвислые, купила кило, заодно еще кулек чищеных
грецких орехов, и домой поехала на том же тридцать первом. Дома помыла под
горячей водой, успела, слава Богу, а то к двенадцати отключить обещали, и
жадно стала есть, сплевывая косточки прямо на пол. Все равно грязный и все
равно окурки. И вдруг показалось ей, что в беспорядке ее
профессионально-холостяцкой квартиры явился какой-то дополнительный
непорядок, изначально непредусмотренный. Ибо взгляд человека, который ест,
особенно вкусное, устремлен обычно в пространство и блуждает, где может. И
раскрепощенный вкушением среднеазиатского чернослива Тонин взгляд так вот
блуждал, блуждал и вдруг зафиксировался на предмете, которому вообще-то
полагалось бы уже некоторое время назад ускользнуть в разверстую пасть
мусоропровода. Предмет был в Тонином жилье столь неуместен, что сердце
лейтенанта поехало прямо в желудок, с которым теперь посредством чернослива
должно было стать все в порядке, - и показалось обеспохмелевшей Тоне, что
желудок у нее, кажись, вот-вот наладится сам по себе. Короче говоря, Тонино
внимание привлекла ею же самою скомканная и брошенная на кресло без ручек
газета - обертка от чернослива. Никогда она таких газет не видала, не
читала, хотя и слыхала о них на службе.
Лист газеты был не очень большой, примерно как "Литроссия", только
название газеты набрано было черным. "Литроссию" по долгу службы приходилось
выписывать - на свои! - ибо там, внутри, кроме вопросов пола и прочего,
регулярно печатались "мутации" Сидора Валового, а они в той организации, где
работала Тоня, приравнивались к политзанятиям. Правда, они как бы в стихах
были, Тоня стихов читать не могла и не умела, но "Литроссию" выписывала,
чтобы лишних выговоров не иметь, хватит и тех, что есть. Но на этом листе
черным по белому стояло: "НОВОЕ РУССКОЕ СЛОВО". Нью-Йорк, значит, год
издания офигительный, они там еще до революции антисоветскую пропаганду
начали. И выходит, гадина, шесть раз в неделю на многих страницах, - во
черносливу-то назаворачивать!..
Тоня расправила мятую газету и впилась в нее - очень уж любопытно
стало. Вообще читала она мало и неохотно, "Аввакума Захова" вот прочла три
тома, а потом надоело, что у героя в каждом романе ровно две бабы, ни одной
больше, ни одной меньше, а потом еще и трахнул Аввакум свою
сеструху-разведчицу из братской ГДР, так и вовсе Тоня к Аввакуму остыла:
вкус хоть какой-то иметь надо. Вопрос о том, как попала эта газета на
Центральный, Тоня временно отложила: за аксакала, конечно, взяться придется,
но не вышло бы себе дороже, на него заявишь, а тебя же, не моргнешь еще,
заставят с ним в контакт вступать. Стала читать. Смысл передовицы, славно
так озаглавленной "Шалишь, Совдепия!", сводился к тому, что Ливерий Везлеев
со своей камарильей шалит, стало быть, и западным странам пограживает.
Подпись: Ст. Хр. Статья была глупая, но все равно захватывала самим фактом,
- вот, оказывается, что такое "запретный плод", даже он на Центральном рынке
есть. Еще на той же странице была реклама нью-йоркской фирмы, производящей
слуховые аппараты, говорящей в присутствии заказчика по-русски, а также
изготавливающей надгробные памятники из лабрадора заказчика. И еще про
четырех лабрадоров была статья, которых купил в Канаде советский
прихвостень, председатель президиума верховного совета СРГ Эльмар Туле,
чтобы своим советским хозяевам подарить, там, мол, все лабрадоров держат
покрупнее. Еще была реклама набора желудочных трав, раз и навсегда
изгоняющих газы из желудка заказчика, и стихи какого-то еврея с русской
фамилией, и чье-то заявление для печати, и сведения из глубоких источников,
не предназначенные для печати, насчет того, что третья волна уж никогда,
никогда не заменит первую волну, хотя у нее тоже есть лауреат и еще кто-то с
еврейской фамилией, - а также по поводу того, что для Муаммара Каддафи
возможна невыполнимость... В этом месте раздалось в комнате Тони сдержанное,
но совершенно неожиданное и почти столь же неуместное, как "Новое Русское
Слово", рычание. Она обернулась - и обалдела во второй раз за сегодняшнее
утро. К ней явился гость. Гость был ей знаком, но откуда он взялся и,
главное, зачем взялся? Посредине комнаты, разметя хвостом окурки и
черносливные косточки, расчистив таким образом место и прямой, как палка, на
таковое расчищенное место хвост уложив, сидел здоровенный рыжий с проседью
пес, мордой лайка, телом овчарка. Сидел, свесив набок язык, обнажив желтые,
сточенные, но все еще страшные зубы; сидел, смотрел на Тоню и всем своим
видом говорил ей многое, по большей части совершенно понятное. Тоня быстро
скомкала газету и бросила ее в угол: пес был официальным лицом, на два чина
старше ее по званию. Некоторое время оба сидели молча, пес был телепатом
высшей в СССР спортивной категории для тех случаев, когда это требовалось по
инструкции или просто было ему выгодно, и скоро Тоня знала уже все, что
полагалось. До прихода поезда оставался один час сорок шесть минут, того
человека, которого нужно было встретить, звали так-то и так-то, делать с ним
надо было то-то и то-то, и приказ обсуждению не подлежал. Потом пес
деликатно вышел в коридор и спрятался за стремянку: Тоне нужно было
переодеться. Пес указал Тоне на факт, что приедут двое, но получалось так,
что и встречать, и привечать придется только одного. Тот, которого встречать
не надо, показался ей чем-то знакомым, - пес на долю мгновения предъявил его
портрет. Портрет второго, которого встречать-привечать, был совершенно
неведом, но отчего-то заставил Тоню вздрогнуть, чему она очень-очень
удивилась: ей ли, при ее работе и опыте, вздрагивать. Загнала она этот
вздрог поскорее в подсознание и надела свежие датские колготки.
Пес пришел сюда, ведомый чувством, много уже лет как вполне забытым:
отчаянием. И - как всегда - пес обманывал себя, ибо видел своим низким
чутьем реальное будущее не хуже, чем предикторы ван Леннеп и дю Тойт вместе
взятые, а на самом деле хитрил с этим самым будущим не хуже, чем безымянная
до времени женщина-предиктор, повстречавшаяся сношарю Никите на
Верблюд-горе. Он желал и долг служебный исполнить, ибо таковой почитал
священным, и не погрешить перед будущим собачьего рода, да уж заодно и
человечьего. Отчаяние он в себе разжег сейчас искусственно, притом по долгу
службы.
Перемахнув ранним и промозглым утром через частокол сношаревой усадьбы,
вдоль раскисающего прямо на глазах берега Смородины, потрусил Володя в
Москву исполнять служебный долг, докладывать, что выследил и
шпиона-телепортанта, и двух членов недобитой царской семьи, и кучу их
сородичей и пособников, которых брать надо как можно скорей, - и всю деревню
эту лучше заарестовать на всякий случай, потому как претендовать могут,
одной они там все породы, и притом весьма опасной для существующего
общественно-политического расклада. Даже решил дать совет: не перемещать эту
самую деревню никуда, а обнести колючим забором, вышки поставить и гавкать
на тех, которые рыпаться будут. Также имел сообщить, что заготовил в
брянских лесах изрядное поголовье служебно-бродячих и просит выслать за ними
отряды опытных вербовщиков с собою во главе. Предикация, впрочем, указывала,
что последнее - чистое издевательство над начальством, служить эти лесные
эс-бе по доброй воле хрена с два пойдут. Да и некому им скоро уже служить
будет. Однако долг велел доложить, он доложить и собирался.
Несмотря на почти сутки форы, которые дал он пособникам империализма,
наследнику престола и его клеврету-телепортанту, не тревожился на счет их
ускользания Володя нимало, - изучив характер Джеймса, он знал, что поедет
тот в Москву кругалем, через всякие Киржачи и Кашины, что угрохает он на это
не менее как четыре дня, а то и полную неделю, а ему, вольному служебному
бродячему старику, прямая дорога из брянских лесов в московские каменные
джунгли никем не заказана, - кроме собачников, а уж их мы как-нибудь того. К
тому же с дорогой повезло, километров триста он проехал в каком-то нерабочем
тамбуре, только перед Калугой из него выскочил, почуял недоброе: драка в
этом тамбуре должна была разразиться с кровопролитием, а на хрена ему,
старому волку, тьфу, псу, идти в свидетели? Случилась там драка или нет -
совершенно неважно, но не прошло и четырех дней с выбега из теплой
сношаревой избы, как замаячили на горизонте какие-то кубы и параллелепипеды,
и углы, и бетонные плиты, и градирни, другая промышленно-ядовитая пакость, а
потом и красненькие буквы "М" стали попадаться, а уж от Юго-Западной дотуда,
докуда ему сейчас добежать надо было, оставалось совсем немного километров.
Пес прибежал в Москву.
Собственно, полагалось ему сейчас прямым ходом влететь в кабинет к
майору Арабаджеву и все как есть доложить. Но день выдался суббота, а то ли
она у майора выходная, то ли черная, когда он и впрямь сидит в кабинете,
злой, как помойный котяра, и на людей лает, - на собак попробовал бы, - иди
знай. Тогда, если суббота выходная, полагалось бежать к нему домой и тем же
ходом доложиться. Но то ли дрыхнет по раннему времени майор, то ли какую-то
несъедобную гадость из-под тающего льда укатил таскать на заповедные
водохранилища - иди знай. Обежав оба адреса, установил пес, что суббота не
черная, майор не лает, и как раз укатил неизвестно куда. В этом случае
полагалось докладываться начальнику начальника, точней, его заместителю, в
общем, полковнику Аракеляну. Но того на службе тоже не случилось, домой же к
нему уж и вовсе никогда носа показывать не дозволялось, ибо там попугаи,
никакой собаке не безопасно, во-вторых, тесть очень высокопоставленный, его
тревожить не велено, - на самого-то полковника плевать, стоит в будущее
одним глазком зыркнуть, а вот на тестя не плевать никак, очень это важный
тесть в смысле грядущих событий. Следующее по рангу начальство по домашнему
адресу обрелось, но с позавчерашнего дня в себя не приходило и ждать тут
нечего. Углов нечаянно выпил на новоселье у подчиненного, подполковника
Заева, бутыль французских духов "Черная магия", и за его здоровье боялись
теперь, а подчиненный, кстати, в том случае, если начальство копыта откинет,
собирался семье будущего покойного вчинить в таком разе иск в размере
стоимости всей бутыли и уж заодно всего при новоселье истребленного и
потребленного. Все это было Володе до фени, ему бы доложить кому, - а кому?
По прямой над Угловым располагался человек, чрезвычайно популярный у
подчиненных, тот самый разбитной генерал-майор Сапрыкин, чудовищный бабник с
весьма скромными к таковому занятию данными, проживал неизвестно где, к тому
же нюхом понимал, что тревожить генерала опасно, даже если вдруг на
какой-нибудь госдаче он вдруг и отыщется, потому как в сауне, да не один.
Выше располагался толстый человек в страшных погонах, слишком высоко этот
человек располагался, чтобы ему, псу какому-то, его без предварительного
согласования тревожить, еще влепят выговор да в чине понизят, а ему,
капитану эс-бе Володе, до пенсии всего ничего. По рангу пенсия была бы ему в
нынешнем положении очень недурная, получил бы он право жить на родине, в
Сокольниках, при шашлычной "Гвоздика", где разумный посетитель тебе уже
кусок хлеба в качестве угощения не предложит, знает, что ты его жрать не
будешь, даже в жире моченным, а культурно снимает с шампура что-нибудь от
своей собственной доли и подает тебе с уважением к собачьей жизни. А ежели
понизят, то будешь ты жить - хорошо, если на родине - при кафе-мороженом, и
что ты там кушать на старости лет будешь - даже представлять противно, в
самом-то лучшем случае стаканчики вафельные, ну, а в худшем... Присел Володя
в подвернувшемся тесном дворике на Малой Лубянке, повел выцветшим носом и
принял решение. И принял на себя ответственность. И скоренько потрусил по
Бульварному кольцу, прячась от милиционеров, коих глубоко презирал, в один
из уцелевших от прежних времен переулочков, в ту самую квартиру, с которой
начал свой небезуспешный поиск больше чем полгода назад. Теперь уже важно не
просто доложить, ответственность взята на свою собачью шею. Важно приказать.
А там видно будет. Им видно будет. Мне уже видно.
Тоня получила от пса недвусмысленное сообщение о том, что поездом
пятнадцать-одиннадцать в третьем вагоне пассажирского поезда "Владимир-
Волынский - Москва" прибывают два человека, которых она, Тоня, обязана
встретить, завлечь к себе в дом и ни в коем случае не упускать до тех пор,
пока начальство не переловит из-под мартовского льда всю гадость, какая там
найдется, или другое начальство не возвратиться из эмпиреев кулинарной
мечты, или третье не освободится от духовитых чар черной магии, или
четвертое не утомится бесплодными своими посяганиями, или пятое не
снизойдет. Пес странным образом дал указания встретить двоих, но далеко
идущие инструкции насчет завлекания и удержания касались почему-то только
одного. Куда денется второй - пес сообщить не соизволил. Но он, в конце
концов, старше по званию, и это всегда послужит недурной защитой, если что
не так, сам пусть несет ответственность. Но так или иначе, одного, того,
которого назвал по имени, пес просто приказал удержать при себе хотя бы до
понедельника. А сам пес тем временем вспомнил, что бесконечно, просто
истерически хочет жрать. И побежал на задворки одного из новоарбатских кафе,
где, как он знал, нередко валяется многое такое, за чем в провинции, в той
же Старой Грешне, установилась бы немедленная очередь совсем не из бродячих
собак, а из обыкновенных советских граждан. Пробеги тысячу километров с
пустым желудком, нагуляешь, гав, аппетит.
...Нехорошими дорожными запахами напитавшийся владимиро-волынский поезд
медленно катился к Москве, пользуясь случаем постоять и там и сям, и
особенно в чистом поле. Вез он в своем нутре гораздо меньше пассажиров, чем
мог вместить, - не сезон, да и не поезд, и медленно идет, и приходит
неудобно. Покружив вокруг Москвы, втиснулись в него Павел и Джеймс в
Сухиничах. Павел и слова-то такого раньше не слышал. И вот уже почти готовы
были прибыть в Москву. Будущий император приближался к своей столице
совершенно разбитым бесконечными пересадками, измотанный поездными
ароматами, - после чистого-то воздуха у сношаря, - и менее всего готовый к
принятию бремени всероссийской власти. А Джеймс к тому же его потихоньку
поил, как бы держал под наркозом, много не давал, но следил, чтобы и мало
тоже не было. Да еще ко всему император неделю не мылся и его подташнивало
от того, чего большинство населения вообще не слышит: от собственного
запаха. Стало быть, не одна только русская кровь пульсирует в жилах Павла. А
поезд уже прошел Апрелевку.
Джеймс на этот раз ни от каких литераторских сортиров не зависел. Явку
ему сообщил Джексон уже с неделю тому назад, денег все еще было навалом, у
сношаря шли только на коньяк, а это какие ж расходы. Никто, как знал он из
бюллетеня ван Леннепа, не помешает им достичь Москвы и своей цели в Москве,
где некая, еще не вполне известная ему "верхушка" сейчас, по собственному
выражению Джеймса, "обивает Павлу трон бархатами". Этим-то господам,
впрочем, как раз ничего о приезде императора в будущую его столицу и не
должен бы сообщать. Иначе - лишний риск. Впрочем, какой же риск, если ван
Леннеп все ясно сказал?.. Разведчик ехал в Москву с легким сердцем и
спокойной душой. Нехорошо было только то, что, привыкнув к ежедневным бабам
у сношаря, оказался вот уже неделю этого земного блага лишен. Но утешался
тем, что сие временно.
Они сошли с поезда под дебаркадером киевского вокзала; ввиду небойкого
времени прибытия дозволялось владимиро-волынскому доходяге прибыть на
привилегированный второй путь. Павел вдохнул железнодорожный, шпалами и еще
Бог знает чем на всех вокзалах одинаково пахнущий воздух, стараясь на всю
жизнь запечатлеть этот миг своего вступления в столицу, и замечтался на
четверть мгновения, потому что мысленно, особенно на трехсотграммовом, в
коньячном исчислении, подпитии, давно уже писал он свои мемуары "Путь на
Москву". И этой четверти мгновения хватило на то, чтобы упустить важнейшее
и, пронеси Господи, непоправимое даже: кисть правой руки Джеймса, до того
спокойно лежавшая на императорском предплечье, дико напряглась, дрогнула,
оторвалась - и исчезла. Прогремел резкий, короткий, потревоживший на
какое-то время носильщиков звон - но им ли удивляться, ну, еще кто-то сервиз
кокнул. Так или иначе, бессменный спутник Павла, приблудный
Вергилий-телепортант, уроженец Ямайки и чей-то там незаконный сын, а также и
чей-то законный наследник, кстати, если некстати вспомнить его почтенную
матушку, - которую, конечно, совершенно с ней не знакомый Павел тут же и
вспомнил в традиционнорусском сочетании, - исчез. Мимо спешили небогато
укутанные пассажиры с небогатыми своими торбами, узлами, ремешками
обстегнутыми чемоданами, - а Павел, совершенно один, стоял в этой толпе и
понятия не имел: что делать, куда идти, зачем он тут вообще. Павел был
испуган и растерян, совсем как малый ребенок в чащобе, - и все это, конечно,
отражалось на его лице, отнюдь не императорском в эти мгновения, да и во все
остальные, если честно говорить, почти таком же. Такой вот брошенный на
вокзале ребенок. Фер-то ке? Роман Денисович где? И вещи где? Где все?
Впрочем, дальше произошло что-то странное. Высокая, почти молодая
женщина, попросту, пожалуй, даже красивая, вдруг бросилась к нему из толпы с
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг