Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
великий князь и возможный наследник престола Всея Руси, каковые оба в  сумме
и  составляли гармонически  двойственную  натуру старика.  Диалог этот,  как
правило, состоял из подтрунивания  Лексеича над Пантелеичем  и  наоборот, но
бывало, в особо трудные и важные минуты,  Лексеич с Пантелеичем советовался:
например, когда американцы с очередными пропозициями лезли. Но бывало, что и
Пантелеич   у   Лексеича   просто  даже  помощи  просил,  -  когда,  скажем,
заваливалось на двор к сношарю  сразу два десятка не желающих отлагательства
баб; ну, и с Божьей помощью вдвоем управлялись как-то, случая не было, чтобы
не смочь смогли.
     По  щиколотку  утопая в киснущем снегу,  сношарь  поднимался  к ближней
вершине Верблюд-горы.
     "Ну  и вот, Пантелеич, - говорил в нем один внутренний  голос, - вот  и
способностей твоих всех не хватит, чтобы люди, бабы то есть, довольны стали,
когда ненастье на весь год и недород снова. Что надумаешь-то, хрен страрый?"
     "По-перво, не старее  тебя, дубина дворянская, -  отвечал оппонент, - а
по-друго,  и  тебе, княже, стихии  не подвластны.  Либо же подвластны, тогда
почто от престола почитай что  отрекся? Был бы ты царем, да приказал  бы: на
Евдокию, мол, ведро  во  всю  небесулю, да  радуга без дождя  для увеселения
почтенной публики.  Слабо,  княже? То-то же. Кидай претензиев  своих  к  той
бабуле, да  давай помогай дело делать, уж сколько-нисколько радости-то людям
я добывать  в  силах,  а ты помогай, помогай,  не брезговай, чай,  все  наши
предки дворянские не брезговали, аль ты иначе думаешь?"
     "Да  помогу,  помогу, Пантелеич, не  лезь  ты  в  бутылку  поперед деда
Федора. Нешто с работы-то одним только бабам радость? Нешто сам ее оттуда не
потребляешь, или я не оттуда ж пользуюсь? Так что  не  гордись, не  гордись,
Пантелеич,  что  счастье,  мол,  умножаешь людское,  чай,  ведь  и  себя  не
обижаешь?"
     Пантелеич на  Лексеича обиделся и замолчал  на какое-то время. Лексеич,
похоже, понял, что перегнул палку, и заговорил снова.
     "Не дуйся ты,  не дуйся. Ну, чего  киснешь-то, старче?  Подумаешь, не в
силах  ты погоду исправить. Так ведь  и времени ты  назад не поворотишь! Ну,
сам-то посуди, семьдесят девятый тебе пошел. Ну, будешь ты в силе еще десять
лет, ну, двадцать..."
     "А не тридцать отчего?" - вспетушился Пантелеич.
     "Ну тридцать там, даже сорок пусть, - а далее кому дело-то оставишь? Со
своего семени работника негоже будет ставить, породу попортишь, многократный
инбридинг называется это по-научному..."
     "Не  по-научному,  княже!  Не  по-научному!  -  взвился  Пантелеич.   -
По-научному называться это будет многократный инцест!"
     "Да  хоть салат оливье, смысл один и тот же.  Где сменщика-то возьмешь,
голова твоя капустная?"
     "А вон... этот у меня, который длинный", - буркнул Пантелеич, оступаясь
на коряге.
     "Длинный,  короткий -  люди пришлые, не привяжешь ты их к деревне. Да и
силы твоей в них нет, чужие они..."
     "И вовсе не чужие. Который короткий, Паша, тот мне племянник внучатый".
     "Ха, ха! Так тебе он и останется в деревне, он же царем будет, владыкой
твоего    живота   всемощным!    На    Москве    воцарится!   Ему    там   и
фрейлинам-гофмейстеринам дай-то Бог потрафить, а ты ему баб немытых!.."
     "А шел бы ты, Лексеич, к той именно бабушке Насте! Где ты у меня  видел
немытых? Нешто хоть единый  триппер  за  всю жизнь  отловил,  нешто еще что?
Гнилая твоя  порода, княже,  гнилая, не зря весь  твой корень истребили да с
корнем вырвали!"
     "Нет, Пантелеич, ты корень свой, мой тоже, между прочим, не хай, корень
у тебя покуда мощный, твердый, годящий в дело,  никоторая баба на слаботу не
пожалилась. И уж конечно не вырватый он ни  с  каким корнем, весь при  тебе,
пощупай сам-то, волки чай не съели!.."
     -  Волки... - произнес сношарь  вслух,  глядя на волчьи следы, которыми
был испещрен подтаявший снег на  Верблюд-горе,  очень грязный снег. Но вдруг
над  самой  головой  сношаря  совсем  другой  голос  -  хриплый,  женский  -
непонятно, молодой или старый - словно повторил:
     - Волки! Волки!
     Сношарь обалдело остановился.  Никаких волков  сейчас вокруг  не  было,
носом  это сношарь чуял, уж скорей свинарником тут пахло - а все же голос-то
откуда, да к  тому  же женский?  Женщина была наверняка чужачка,  все голоса
своих сношарь на память знал, даром что имен их в голове не держал, были они
для него все, как одна, Настасьи. Что за баба? Голос тем временем продолжил:
     -  Волки! Волки!  Волки,  Доня моя,  волки!  Придут волки,  и с  запада
придут,  и с  востока придут, Донюшка моя, на  реку вот на эту  и на  другие
реки! Ясно,  ясно  вижу, Доня,  как волки придут! Лед  весь  на реке поедят,
Доня! Воду всю до донышка изопьют, хоть бешеные! Берега все погложут! Волки,
Доня!
     "Что за бред?" - подумали Лексеич и Пантелеич разом. Сношарь сделал еще
несколько  шагов  к  вершине и в чуть  светлеющем сыром воздухе  различил на
вершине Верблюд-горы  фигуру. Хоть и трудно  было в этой бесформице опознать
женщину, но слух обмануть не мог, да и вообще баб чуял сношарь издалека,  не
пользуясь органами чувств вовсе.
     На  вершине, на  том  самом  валуне, на  который  деревенская  молодежь
летне-весенними ночами  ходит обниматься,  -  что  называется "  на  горку",
покуда парням лоб не забреют,  а девки под  Верблюд-горою стыдливую  девичью
тропку к сношарю не  разведают, - на этом самом валуне  сидела босая женщина
неопределенного  возраста, не то  двадцать ей, не то пятьдесят, сидела почти
спиной,  только немного профилем к сношарю. Волосы женщины  были непокрыты и
растрепаны, хоть и было видно, что  сверху, через лоб, перехвачены  какой-то
темной лентой. Одета женщина была  во что-то непостижимое, не то в мешок, не
то в звериную шкуру,  руки ее  оставались при этом обнажены до самых плеч, и
женщина то и дело заламывала их почти над головой. Что странней всего, прямо
перед женщиной,  оборотив к ней рыло, сидела небольшая, заморенная, вовсе по
сельским  кондициям   негодящая,  худая,  короче   говоря,  свинья.  "Породы
ландрас", - механически отметил про себя сношарь, хотя какой породы был этот
заморыш -  с  точки зрения мясо-беконной, - явно не имело  значения.  Свинья
сидела  перед  женщиной, по-собачьи  наставив  уши, и,  несомненно, слушала.
Видимо,  это  и была "Доня". Женщина продолжала  говорить, то  переходила на
несвязный  крик,  то   впадала  в  бормотание,  то  начинала  как  бы  новое
повествование, рокоча  на звонких согласных, -  а  потом взвизгивала и снова
бормотала, бормотала. Сношаря  она  игнорировала, и речь  ее была обращена к
свинье, к насторожившей уши Доне.
     - А  под воду-то!  Под воду! Сила какая... Слабая, слабая,  Доня,  сила
пойдет под воду, а ведь пойдет, вера в ней какая сидит, и ведь  во что вера,
умом того не понять, была бы вера, все смогут, все своротят, только дядьки с
ними не будет морского, помрет он от своей же  глупости  до того, до того...
Раньше помрет,  Доня. А волки-то воду поедят всю, не ту воду соленую поедят,
эту поедят...ата...ата... папа, и тот встанет и пойдет, когда лютый-то лицом
наизнанку  оборотится при  нем...  Ису... Ису-пророка вспомнит, папу  святым
скажет, такое увидит, чего там  и не  было никогда и не  будет, но день  ему
выпадет особый, вот  он, глупеныш, босиком-то побежит!... А прибежит куда...
Мы бы  с  тобой  того  есть  не стали, чем его там кормить будут... А  потом
другие сгорят  по пьянке, мы там будем, но ты не бойся, родная, уведу я тебя
тогда  и другую, с дитем, тоже уведу, и человек  хороший  с  нами будет,  не
пропадем,  Доня.  Ничего,  ничего  от него, дурня,  не  останется, ишь, чего
захотел, ни семени его, ни фотографии  даже любимой, ни чучела, ни чумичела,
дурак он, Доня, ну его совсем, скушный он, скушный, думает только, что детей
любит, никого  он не любит, Доня, себя только самую чуточку. А сын-то его за
это  и надул, да он  сам-то не узнает... Падать  будет только большое, Доня,
прямо  с целый дом и больше, а  разбиваться не будет. Только нам это с тобой
уже все равно будет, Доня. У нас другие заботы отыщутся. Ты не бойся, милая,
что  трудиться  занадобится,  ты сильная,  Доня моя, все сможешь,  да и я не
старуха буду, да и  дура  наша благословенная, поятая, посуду мыть может, на
худой конец. Не знаешь ты ее, Доня, не знаешь пока, не слушай ты меня, это я
все волков вижу, волков, застят они мне все... Ты не бойся, я куда надо иду,
нас  совсем в  другом месте ищут, не  такая дура я,  как та, про  которую  в
древлести  сказывали, что все другим  говорила, а  ее не  слушали, я  никому
почти не говорю, о  себе да о тебе, Доня, забочусь. Знаю, без пшенки жить не
можешь, будет пшенка  тебе,  даже там будет, где она спокон  веков не росла,
вырастит ее тебе умный человек, не как толстый лысый, что пшенкой всю Россию
прокормить  хотел.  Хрен ему до небес, да  памятник со слезами да пшенкой! И
тому бедолаге, что живой еще  сейчас, тоже памятник  будет, ящик на плече. И
старинному портному будет, за что про что никто не поймет, да и снесут почти
сразу.  Танк вот не снесут, так далеко не вижу, Доня, сдохнет он,  дурак,  в
танке.  Счастье ему, дураку, что отца не знает настоящего,  а  то  он бы  от
счастья  удавился, нет,  вру, он бы  от счастья отца удавил. Только и думает
он, как  хорошо  ему будет,  когда Европу  возьмет, да  меня возьмет,  Доня.
Ничего не возьмет, пшенку  ему и  спереди  и сзади, да  на него и  пшенку-то
жалко, разве кочерыжки, Донюшка милая моя...
     Вконец обалдевший  от  такого  монолога  сношарь не смел  двинуться  ни
вперед,  ни назад.  Свинья тоже сидела  не шевелясь,  даже кончиками ушей не
повела ни разу. Но сношарь успел приглядеться к женщине. Он обнаружил, что у
нее широкие скулы  и  раскосые глаза, что  фигурой  она  недурна  и, видать,
совершенно несчастна  в личной жизни, никого на целом белом свете у нее нет,
кроме  тощей свиньи.  Однако же,  как только родилась в  сношаревом сознании
мысль,  что  несчастную  бабу  надо  бы   ублаготворить,  пусть   бесплатно,
безъяично, гуманитарно, лишь бы не была она такая несчастная,  обогреть надо
и покормить,  там со вчерашнего дня почти целый курник есть и еще щи в печи,
и  пиво  есть  в  корчаге  домодельное,  -  как только  навернулись  на  его
старческие голубые глаза слезы счастья от  сознания  того, что он, кажись, и
тут  помочь  сможет,  -  женщина  без  всякого  перехода,  не  оборачиваясь,
заговорила прямо с ним, и никакие ответы ей не требовались.
     - Вот и ты, Никита, я уж Донюшке все про тебя рассказала, как ты святым
местам кланяться поедешь да подлость совершишь, хотя не кори ты себя за нее,
так  оно  даже лучше будет, а ей, дурехе,  без разницы, ей же ведь хоть  и в
самом деле от того кроха радости будет,  даже обманная, да все же будет, как
для  всех твоих дур. Она  ж, коли не поедешь, там  даже на воду не выслужит,
дура некрытая, да нет, крытая,  только по-глупому. Да и  все тут по-глупому.
Вот  стоишь  ты,  старый  дурак,  и  думаешь,  что  мне,  мол,  удовольствие
доставишь.  Себе  ты,  дурень,  доставишь  удовольствие,  а я  отряхнусь  да
побреду, мне Донюшку в люди вывесть, мне  дуру  поятую из огня вывести,  мне
корень новый вывесть, вывесть, вывесть, охранить. Ну, дам я тебе, старичина,
ежли под  горло  всперло,  да  только ты  прямо  сейчас же, со слов моих,  и
отступишься.  Ничего  ты, дурачина, старичина,  не можешь  корнем знаменитым
своим, тычь, не тычь, все обман один до рассвета, а он ой как скоро...
     И вправду начинало светать.
     -  Думаешь,  болван, Настасья  я тебе...  - продолжала женщина, заломив
руки  и уже  их не опуская, -  дурак ты,  и все дураки, дураки,  одна у тебя
Настасья была, да ты ж сам от нее отрекся, струсил, Никита, струсил, себе-то
не лги,  струсил  ты  великую свою  Настасью, Россиюшку, бабой своей  взять,
прирожденную  невесту  поять,  на   мелочь  разменялся,  думал,  количеством
качество искупается, ан нет, Никита, ан нет!  Отдал ты Россию, дурак, волкам
отдал, придут волки с  востока, с запада  волки  придут,  лед  поедят,  воду
попьют, Доня моя родная...
     Сношарь уже перестал занимать женщину, она снова  обращалась  только  к
свинье.  Слова  женщины становились все менее и менее понятны, потом женщина
заломленными  руками  как-то исхитрилась  поправить волосы  и встала,  сразу
утонув в тающем снегу по щиколотки.
     - Они  их хлебом, хлебом,  а им за то веником, веником! Церкви, скажут,
на село на каждое, и мечети вместо водокачек, а тот лютый, что уже почти как
подосвободился, злой,  страшный!  Спустили черта бесов  разгонять, а  он  их
помелом, сам-один останется и скажет: вот я, бесов поистревший, черт главный
отныне, буду теперь новых чертенят  выводить, и дурак наш молодой сглупу ему
разрешит, только не бойся, Доня,  не нам все это, нам их и не видать  будет,
нешто не знаю,  докуда рука их длинная достать может, глядишь, уже достала -
ан мы на вершок подале. Бояться, Доня, только сглаза надо, а я по небесам не
шастаю, мне чего бояться, так и тебе чего?
     И  тут женщина пошла. Прямо к обрыву,  почти отвесному, -  только парни
молодые, казотясь перед девками, в хорошую погоду по этому обрыву  лазали. И
тем  не  менее  женщина прямо по  отвесному склону стала спускаться  вниз  -
вонзая  в  почву  пятки  так,  словно  вбивала  альпийские  крюки. Полностью
потерявший самообладание сношарь, как мальчишка,  взбежал на вершину, рывком
одолев  три метра  по вертикали, застыл  у  обрыва  и увидел, как, продолжая
жестикулировать  и  что-то говорить,  подошла  женщина к берегу,  нимало  не
смущаясь, ступила  на гиблый лед и пошла на  другой берег,  - то же  за  ней
сделала  и верная свинка. Восьмое какое-то чувство  подсказало сношарю,  что
женщина эта очень  точно ведает, что творит, что не  утонет  она ни  в  коем
разе,  не подломится под нею лед, былинка не  дрогнет, волос не упадет с  ее
головы, пока  она сама того не захочет. И на этот раз он был прав, Пантелеич
с Лексеичем благоговейно примолкли в  его душе, и  в  сумерках  наступающего
рассвета побрел сношарь назад к избе. Покоя душевного не обрел он нисколько,
но мыслей о погоде  больше не имел в голове никаких. До погоды ли ему теперь
было.  С одной стороны,  было  ему  куда  как  нехорошо от  сознания, что не
всякую, оказывается, бабу уврачевать и утешить может он  своим  единственным
искусством. Но с  другой стороны, разливалось по всему его телу благоговение
перед  увиденным. И ведь, поди,  не  зря увиденным. Подходя к  избе, заметил
сношарь,  что волчьих следов  на снегу  здесь  нет совсем,  но  очень  много
собачьих. Все  того  же огромного пса, видать. Однако до пса ли сейчас, даже
до свиней ли, до курей ли,  даже до яиц ли, даже до людей ли, даже до вообще
чего там еще есть на белом свете. Что же это,  отцы мои,  щуры и пращуры, за
видение такое на старую мою, на лысую голову?
     Сношарь вошел  в  горницу и  плотно затворил  за собой  дверь. Настасья
Кокотовна, любимейшая, что-то квохтнула с  печи, не разглядевши сослепу, что
хозяин не в  духе, но тут же смолкла.  А хозяин  скинул тулуп и  мокроступы,
больше ничего с себя не снял и повалился на широкую  рабочую кровать. Лежал,
закрыв  глаза, и  сам  точно  не знал, спит  он  или нет, знал  только,  что
допросился  он   своего   чуда  и  получил,  что  называется,  "много  более
просимого". Так и пролежал до полудня, никем не тревожимый.

        x x x


     Джеймс проснулся  очень  рано, -  ежели,  конечно,  считать  по  меркам
сформировавшихся  здесь привычек:  около девяти. Баб у него  вчера было две,
больше, как теперь выяснилось в процессе опыта, он вообще на-день-на-вечер и
не  хотел, да и справлялся при  большем количестве неважно,  ежели с женской
точки  зрения  посмотреть,  -  а  он  с  этой  точки,  конечно,  поглядывал.
Получилось  вчера  все  как-то  легко, просто и  приятно, не устал разведчик
совсем,  вот  и  проснулся  рано,  и  настроение неплохое.  Государь  Павел,
напротив,  тяжело  всхрапывал  за  перегородкой,  его  вчера  Марья-Настасья
посещала,  вообще  она что-то именно к нему  повадилась, все  приходит сверх
списка, так чтоб оштрафовали  да  к Павлу отправили. Попала она как-то  не к
Павлу, а к  нему,  к  Джеймсу, так только дверь  затворила,  мигом  из  юбки
кошелку с  яйцами извлекла -  сотня, не меньше! -  и стала сбивчиво просить,
чтобы  сменял  он ее, Марью, с Нюркой, которую к Павлу запустили.  Джеймс из
любопытства чуть  было  не воспротивился,  но потом вспомнил, что инструкции
велят ему доставлять советским женщинам максимум  удовольствия,  вздохнул  и
согласился на обмен. Сейчас, понятно, ничего уже не помнилось,  но, кажется,
жаловаться  было потом не на что. А император доволен  тем более. И тогда, и
теперь. Вот он и храпит.  Надо  будет носоглотку ему полечить. Пошлость ведь
какая средневековая: храпящий император. Никуда не годится.
     Разведчик выполз из-под овчины, к которой, кстати,  успел за  последние
месяцы привыкнуть, как к чему-то очень родному, напялил на себя что под руку
попалось и вышел  в  сени,  - даже и туда храп императора доносился довольно
громко. Ополоснулся из бадьи, больше уже не подернутой ледком, как бывало по
утрам зимой, утерся, повис в воздухе  на  минутку  - для  тренировки. Найплу
сегодня было определенно хорошо. Не  далее как позавчера ночью выловил он из
очередной брехни Барри  Мак-Суини в программе "Голоса Америки" - спортивной,
что ли? - что нынче утром предстоит ему вцепиться в сношаря мертвой хваткой:
похоже, нынче Никита-Лука будет склонен  хоть от чего-нибудь  отречься,  так
ван Леннеп думает. А впрочем, хрен его знает, по-русски говоря. Делать надо,
что велят. Вот и все.
     Однако  сношарь  ни  на  стук, ни  на голос Джеймса  не отозвался, лишь
Кокотовна, чутко оберегавшая хозяйскую дрему, что-то недовольно проклекотала
по-своему,  по-куриному. Осознав бесплодность  попыток, возвратился Джеймс в
свою берлогу, позавтракал приличным отхлебом  коньяка, - очень полюбил  он в
последние  месяцы пить здешний  дрянной  бренди  натощак,  особенно ежели  с
вечера на  сношареву баню прилично  заработал. Нынче  так  и было, -  ну,  а
дальше залег разведчик за самое нудное занятие, какое можно было вообразить:
по приказанию ван  Леннепа еще в начале января  Джеймсу была телепортирована
пачка учебников эскимосского языка, точней, всей  группы языков, которые так

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг