Владелец барака явно пытался придать жилищу уют.
- Летняя резиденция тут, господин генерал, - словно прочтя в мыслях
Форбса удивление, просвиристел Фейхоев, - в основную усадьбу вас, увы, никак
допустить не можем. Там - гости высшей секретности, показывать их отец наш
никак не велит, да они и сами не хотели бы светиться. Мало ли что...
Генерал даже не сделал попытки понять - что за секретность может быть
от него, когда шефы ЦРУ и ФБР от него секретов не имеют, в силу специфики
работы его института и некоторых особенностей Атона Джексона. Он уселся на
поролоновые нары и стал смотреть в камин.
- А я тут вот, именно тут работаю, - продолжал верещать Фейхоев, - вот
сейчас книгу пишу: должен же кто-то, наконец, поднять свой международный
голос в защиту советских негров!
Генерал удивленно перевел взгляд на писателя.
- Разве в Росси есть негры?
- Неужто нет, генерал? У нас там литературу всю сплошь одни негры
сделали, и музыку, про мемуары говорить нечего... Вы хоть этого тухляка
возьмите покойного, которому шведы подлые со страху премию-то дали, Петра
Подунина: за него "Встать и пойти" один негр писал, "Взмахнуть папахой"
другой, а на шедевр свой, "Начать и кончить" в четырех томах, он семерых
позвал и всех потом в лагере сгноил... Книгу я об этом задумал. Писать,
впрочем, может быть и не сам буду... но неважно, было бы слово сказано.
Негры - сила!
"Это уж точно, увы", - подумал генерал и вспомнил о своем австралийском
происхождении. Отчего австралийцев считают расистами?
- А вы располагайтесь, не стесняйтесь. С утра отец наш родной, может
быть, уделит минутку-другую вам. Сегодня он с устатку целый день ваяет, да
что там, он ведь каждый день в шесть утра встает и ваяет, ваяет...
Подвижничество настоящее! Подвиг! А когда писать возьмется - то снова в
шесть утра - в кабинет, а там у него книга новая на шести столах разложена,
он и пишет, и пишет. Ложитесь, все равно сегодня вас не примет. Пить
захотите - вот кипяток в чайнике, других услуг, жаль, не предусмотрено. Меня
позвать захотите - в потолок стреляйте.
Генерал совсем опешил. Из чего бы он мог выстрелить? Огнестрельного
оружия он не держал в руках с самой корейской войны. Представить что-либо
стреляющее в руках медиума было вовсе немыслимо. Вот разве О'Хара. Форбс
подумал - а не запротестовать ли. В его намерения входило сегодня же,
поговорив с лауреатом, возвратиться в Колорадо, тем более что в ночное время
у Тутуилы хорошая погода отлично получалась. Но Фейхоев и слышать ничего не
хотел, спешно попрощался и покинул барак, да еще навесил на дверь солидный
амбарный замок, - видимо, так полагалось по этикету. Генерал, секретарь и
медиум остались втроем. Повинуясь невысказанному желанию генерала, О'Хара
подошел к чайнику и нацедил чашку. Поскольку пар от чашки не повалил,
генерал сделал вывод, что чайной церемонии даже в ее деформированно-русском
варианте не предвидится. Увы, в кружке была водка. Форбс пожалел, что не
взял с собой ни одного мага: глядишь, пригодилось бы теперь умение
превращать вино в воду. Пить русскую водку генерал, ясное дело, не стал,
по-стариковски сгорбился на нарах и стал разуваться.
- Отбой! - рявкнул невидимый динамик. Генерал это слово понял.
- И в самом деле отбой, О'Хара. Все равно нам до утра отсюда не
выбраться. Ложитесь вон там, напротив. И вы, господин Ямагути.
Медиум, как выяснилось, уже обосновался в неуклюжем кресле у камина, на
вопросы не отвечал и, возможно, спал, не сняв, конечно, очков. Впрочем,
можно ли быть уверенным, что человек, вся жизнь которого протекает в общении
с покойниками, в самом деле спит? Генерала это уже не интересовало. Как
только его щека коснулась суконной, пахнущей какими-то химикатами подушки,
он заснул. Ночью его дважды будила сирена. Вероятно, в главной усадьбе
Пушечникова что-то происходило. Но генерал засыпал снова и все время видел
один и тот же сон: ему снился рай будды Амитабы.
Когда генерал открыл глаза наутро, угли в камине уже догорели, их
плотно укрывал серый пепел. В бараке было жарко. О'Хара осоловело протирал
глаза, похоже, всю ночь не спал, японца в кресле было не видно и не слышно,
однако жесткий черный хохолок над спинкой все-таки выдавал его присутствие.
Не торчи этот хохолок, Форбс, может быть, и не вспомнил бы, что взял медиума
с собой. Зачем взял - генерал уже не помнил. Может быть, имел какое-то
предчувствие.
- Подъем! - рявкнул репродуктор, и это слово генерал тоже понял.
Несомненно, за бараком велось наблюдение: отбой был провозглашен тогда,
когда генерал собирался ложиться, подъем - когда собирался вставать. "И то
спасибо, что не по часам", - подумал он, и в это время загремел снимаемый
замок. На пороге стоял свежий, как огурчик, Фейхоев - насколько вообще может
быть похож на огурчик молодящийся гибрид совы с вороной.
- С добрым утром! - пропищал писатель, спешно пожимая непротянутую
генералову руку. - Чайку, кофейку? По-простому, не стесняйтесь!
- У меня чрезвычайно мало времени, господин Фейхоев, - ответил Форбс,
просовывая ноги в сапоги. - Когда мы все же сможем побеседовать с мистером
Пушечниковым? Я просил бы обойтись без церемоний.
Фейхоев с сожалением просеменил к столу, с трудом наклонил чайник и
нацедил водки в кружку. Выпил, гремя цепью, и встал позади стола, держась за
ручку чайника - из-за чего превратился в полное подобие вороны на ветке.
- Генерал, вы ведь монархист? - внезапно ляпнул он.
Форбс ответил не сразу.
- В Соединенных Штатах монархия невозможна. Я американец, к вашему
сведению.
- Да нет, я не о том. Куда Штатам до монархии, не дозрели вы еще,
молодая страна, горячая. Вы, кстати, австралиец, если уж на то пошло,
простите за прямоту.
"Ну и длинный же у Арнольда язык", - нехорошо подумалось Форбсу о новом
президенте. Привыкнуть к нему было трудно, больно уж много профессий сменил
тот в жизни - но выбирать не приходилось. Сам же Форбс, повинуясь указаниям
предиктора, за него и голосовал.
- Так когда же все-таки нас примет Пушечников?
- А хоть сейчас. Только не лично. - Фейхоев мотнул птичьей головой в
сторону телеэкрана.
- Ну, давайте, - сдался Форбс. Пусть хотя бы так, лишь бы скорей домой.
Неуютно американскому генералу сидеть в русском концлагере, хоть и
бутафорском, и дожидаться, что какой-то литератор-скульптор снизойдет до
беседы.
Фейхоев переместился к телевизору и чем-то щелкнул. Экран замерцал
всеми красками, потом на нем проступили контуры каменного человека. Впрочем,
не совсем человека. Экран демонстрировал статую, автор которой обладал
незаурядным дарованием. Персонаж, коего изображала статуя, был немолод,
по-казацки усат, облачен в пиджак, а под пиджаком просматривалась расшитая
узорами рубашка навыпуск. Но на этом собственно человеческое в нем
исчерпывалось. Из-под верхней губы торчали огромные, свисающие ниже усов и
подбородка вампирские клыки; густую шевелюру прокалывали кончики
завивающихся рожек, да и все лицо искажала гримаса дикой злобы и жадности. С
одного из клыков свисала капелька каменной слюны - или яда? Брюки
заканчивались не ботинками, а широченными копытами наподобие ячьих, сами же
копыта словно бы тонули в болоте - хотя были всего лишь немного утоплены в
низкий постамент. Все тело каменного человека было изогнуто: одна рука,
выброшенная далеко вперед и в сторону, вцепилась когтистыми пальцами в
книгу, другая, заложенная под фалду пиджака, похоже, почесывала поясницу.
Правдоподобие искусства доводило эффект до жути: отчего-то зрителю сразу
было ясно, что не кладет каменный вампир каменную книгу в отдельно изваянную
в сторонке торбу - а именно тащит книгу из нее. Под торбой просматривалось
стремя, до которого тщетно пытался дотянуть упырь свое правое копыто. И в
завершение всего за спиной чудовища возвышался столб, к которому оно было
приковано каменной цепью, защелкнутой на талии поверх пиджака. Форбса
передернуло.
"С таким талантом - еще и книги писать?" - подумал он. На Западе никто
скульптурным экзерсисам лауреата не придавал внимания. То ли претил
натуралистический стиль, то ли вообще казалось всем ваяние Пушечникова
чем-то вроде пресловутой "скрипки Эйнштейна". Да и не продавал писатель
своих скульптур никогда и никому.
На огромном экране пока что живых персонажей не было, и со скуки
генерал стал рассматривать неживые, выстроившиеся в довольно правильный круг
возле вампира. Ближе всех возвышалась серая глыба, раздваивавшаяся футах в
пяти от земли, образовывавшая какое-то подобие кентавра, с той разницей, что
лицо изображенного и весь торс были обращены в сторону крупа, а сам круп
представлял из себя письменный стол простейшей конструкции, почти пустой.
Впрочем, на нем виднелась стопка каких-то одинаковых бумаг, одну такую
бумагу кентавр держал перед собой, прижав краешком зажатого в левой руке
стакана, и, видимо, собирался поставить на ней подпись дулом
длинноствольного револьвера, кажется, маузера - из-за дальности Форбс не мог
точно разглядеть систему оружия, - сжимал его кентавр все равно как
авторучку. Лицо кентавра, светлое, нетрезвое, с зачесанными назад волосами,
генералу было абсолютно незнакомо, и он перевел взгляд на следующую статую.
Тут было что-то совсем несусветное. От огромного каменного пня прямо в
сторону изваяния вампира тянулся длинный сук, сильно прогибавшийся под
тяжестью пристроившегося на нем персонажа. У этого очередного чудовища было
тело какой-то огромной, но невзрачной птицы, - так, наверное, выглядел бы
увеличенный в миллион раз воробей, - а может быть, и соловей. Голова у
чудища была человеческая, с явными кавказскими чертами лица, усиками и
стрижкой ежиком. В одной лапе человекоптица держала далеко отставленную
пенковую трубку, так что Форбс даже подумал на секунду - не Сталин ли? Нет,
сходства в грустном лице не обнаруживалось ни малейшего. Зато под статуей,
на широчайшем пьедестале, виднелась надпись, как-то остервенело-глубоко
врезанная в него, и надпись эта отчего-то была сделана на культурном
английском языке:
WAIT FOR ME.
Кто тут кого должен был ждать - скульптор птичку, или наоборот? Второе
казалось вероятней, и была в этом загадочная сила изобразительного дарования
Пушечникова.
Форбс попробовал обозреть следующую статую, но обнаружил, что вместо
нее на соответствующем месте высится необработанная каменная глыба, да и за
ней стоит такая же. Похоже, лауреат далеко еще не все свои художественные
замыслы воплотил в камень, не всех своих врагов разместил на кругах
литературного ада. Впрочем, за двумя неотесанными камнями, уже несколько
расплывчато из-за расстояния, виднелось еще одно изваяние. Насколько мог
различить генерал, там немолодой, обрюзгший человек в пенсне сидел верхом на
исполинской бабочке с развернутыми крыльями, сидел не совсем верхом, потому
что бабочка была изображена повергнутой навзничь, лишь брюшко ее высоко
выгибалось под каменным стариком. Тут Форбс ничего понять не мог, даже
догадок строить не стал. Но в это время ракурс изображения на экране
изменился.
В поле зрения камеры теперь находился живой человек в крылатке, с седой
шевелюрой, изрядно напоминавший Маркса с обритой бородой. В руках у человека
было несколько зубил и молоток - похоже, с помощью подобных резцов был
изваян весь каменный пандемониум. Человек стоял перед каким-то каменным
стариком и явно примеривался - глаз ли выбить идолу, ухо ли отхватить.
Сходство каменного старика с самим скульптором наводило на дикую мысль: не
собирается ли художник изувечить автопортрет. Руки изваяния были заложены за
пояс и словно связаны: казалось, автор заранее опасался мести со стороны
статуи.
- Федор Михайлович... - пролепетал Фейхоев, но тут же перешел на
обычный визг. - Вот! Великий учитель сейчас рубит все, чему прежде
поклонялся, конечно, поклоняясь тому, что рубит! Ведь всю свою жизнь учитель
проверял и проверяет по единственному барометру честных людей - по Федору
Михайловичу. Что бы сказал нам сейчас Федор Михайлович, обратись мы к нему с
любым вопросом? Одно можно сказать с уверенностью - мы не можем знать, что
ответил бы нам Федор Михайлович, не можем. Но что, собственно, мы вообще
хотим узнать? Известно ли нам это?
- Нам это известно, - ответил генерал, у которого от фейхоевского визга
уже изрядно болела голова. - Мы хотели бы узнать, кого господин Пушечников,
всеми уважаемый писатель, историк и... скульптор, кого он благоволит считать
истинным наследником российского престола?
Пушечников на экране ожесточенно мусолил резцы, размышляя, как бы
побольней уязвить статую, - но при этом, видимо, слушая и разговор в бараке.
Фейхоев тем временем возгласил:
- А вот на этот вопрос, конечно же, есть ответ, и он совершенно ясен.
Законным царем в России может быть единственно только такой человек, который
будет всеми единогласно признан как наследник русского престола. Такой
человек, в природном наследном праве которого на то, чтобы возглавить
Российскую Империю, не было бы ни малейших сомнений! Такой человек, в жилах
которого текла бы неразбавленная, чистая и освидетельствованная кровь... -
Фейхоев запнулся. Пушечников косил одним глазом в камеру, но взгляд его был
недобр.
- Чья кровь? - спросил генерал, переждав паузу.
- Законных русских императоров! Такой человек, который вернул бы
попранные коммунистическими тонтон-макутами свободы... Впрочем, и так
понятно. Согласны ли вы, господин Форбс, с этой точкой зрения господина
Пушечникова, уже не единожды, впрочем, изложенной им на страницах его
романов? Вот я лично не сомневаюсь, что и Федор Михайлович, обратись мы к
нему с этим вопросом...
Фейхоева несло по стремнине красноречия в какую-то невнятицу,
Пушечников на экране перебирал резцы и все косил недобрым глазом. Больше не
происходило ничего, но генерал помнил, что для истинного сына древнего Китая
всегда было великой добродетелью - хранить терпение.
- Я просил бы вас, мистер Фейхоев, если вы действительно излагаете
мнение господина Пушечникова, выразиться ясней и короче. Поскольку он заявил
миру о своей приверженности к монархическому устройству государства,
поскольку к его голосу прислушивается весь мир... - Форбс подавил желание
прибавить "и даже вы", чуть запнулся и продолжил: - то я, как человек, в
силу служебного долга заинтересованный в реставрации законной власти дома...
российских императоров, хотел бы узнать: кого конкретно считать законным
наследником престола. Хотя бы - имеют ли право на этот престол именно
Романовы.
Фейхоев не то пожевал губами, не то пощелкал клювом. Он явно запутался,
а Пушечников на экране только шевелил резцами. Генерал медленно переводил
взор с "опущенного" на лауреата, с лауреата на золу в камине и снова на
"опущенного". Ни генералу, ни болгарскому шпиону, ни японскому медиуму
терпения было не занимать, хотя времени они истратили и так уж слишком
много. Фейхоев все же заговорил, даже как-то тембр голоса у него
переменился.
- Так вот. По-русски - нуте-с. История беспощадна, она неподкупна и
неумолима. Никому не дано остановить ее поступательное, тактильное, так
сказать, и моторное движение, даже, не боюсь этого слова, ее фрикционное
начало! Желаете ли вы, как всякие разумные люди, признать российскую
монархическую основу? Бог в помощь! Разве этого самого по себе недостаточно?
Строй православный, строй монархический представляется единственно мыслимым
для обустройства грядущего нашей многострадальной отчизны! Родина! Россия!
Сколько пето о ней песен! Сколько сложено сказок! Какие были слагались в
веках, когда мрачный топор азиатского ига...
Не выдержал человек, от которого этого можно было ожидать всего меньше:
не выдержал медиум. Он тихо встал и прошел к монументальному чайнику;
генерал слышал его телепатически и потому не обернулся. Перебивая Фейхоева,
медиум сказал - глаза его, понятно, оставались закрыты:
- Федор Михайлович и другой дух, не называющий имени, русский дворянин
очень древнего рода, имеют нечто сообщить вам, господин лауреат, и вам,
господин генерал.
На экране Пушечников, кажется, услышавший последние слова, как-то ожил
и уставился прямо в камеру, отчего его сходство с бритым Марксом
уменьшилось, но взгляд остался знакомым: так обычно смотрел оборотень
Кремона, когда превращался в серого волка.
- Вы предсказатель? - выдавил из себя Фейхоев. - Господин Пушечников
очень вами интересовался, даже говорил Арнольду, чтобы тот вас к нам
прислал...
- Мистер Ямагути - могущественный медиум нашего времени, - веско
ответил Форбс, - и он оказывает нам величайшее внимание, связывая вас, а
также и нас, с душами умерших. Ни я, ни президент ничего не можем ему
приказать.
- Но ведь господин лауреат столько раз заявлял публично, что всякий
великий русский писатель советуется с ним ежечасно, ежеминутно, строит жизнь
по нему, душу им очищает... А второй дворянин кто? Говорят-то чего? - голос
Фейхоева, истончаясь, грозил уйти в область ультразвука.
- Имя не названо... - медиум с видимым усилием прислушивался к чему-то
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг