князьями Бирюлевыми, Игнашками, сыновьями Михайловыми, беглыми бабами
Настасьями и еще Господь разберет с кем. Встречались и личные записки отца,
из них явствовало пока немногое, но и это немногое было для Павла
откровением: скажем, он лишь сейчас узнал, что мать отца - его, Павла, стало
быть, родную бабушку - звали Анной Вильгельмовной! Сроду не слыхал Павел ни
про каких Вильгельмов-предков, всегда полагал себя чистокровным русским.
Становилось ясно, что все сколько-нибудь важное доверял покойный Федор
Михайлович только рису: как подумалось Павлу, "чтоб съесть было попроще,
если надо будет". А тут еще на одном из зернышек обнаружилась такая надпись:
РОМАНОВ Алексей Федорович (Александрович). Род. 1835, ум. 7.6.1904 в
Дерпте. Сын Федора Кузьмича.
И тогда Романова Павла Федоровича, преподавателя истории средней школы
No 59 г. Свердловска, русского, беспартийного, женатого, бездетного, именно
в силу того, что был он учителем истории, а не ботаники, прошиб холодный
пот. Если раньше он искал неведомо что, секрет какой-нибудь семейный или там
легенду, то теперь получалось, что прадед Павла был и в самом деле человеком
необычайным. Еще бы, он был сыном Федора Кузьмича Романова! Сам Федор
Кузьмич не замедлил объявиться на каком-то из очередных зерен, и даты его
жизни подтвердили все, о чем Павел и так догадался:
РОМАНОВ Александр Павлович. Род. в СПб 12 декабря 1777 года, умер 20
января 1864 года близ Томска под именем старца Федора Кузьмича.
Каким образом от почти шестидесятилетнего старца в 1835 году родился
прадед Павла - еще предстояло выяснить. Одно было несомненно: при всей
романтичности этой истории, лично Павлу она ничего хорошего не сулила. О
старце Федоре Кузьмиче Павел знал, конечно, не из педвузовского курса
истории, а из научно-популярных статеек с вечно издевательской интонацией,
иной раз мелькавших в советских журналах. Чтобы прояснить сей вопрос до
конца, предстояло, видимо, перебрать еще очень много риса. Но на дворе была
глухая ночь, и Павел внезапно почувствовал, что ему необходимо выпить водки.
Он прошел на кухню и вытащил из холодильника початую, от поминок
оставшуюся бутылку, стал пить прямо из горлышка. Не прошло и нескольких
секунд, как потекли по всему телу тепло и спокойствие. Усталого Павла
забрало, мысли постепенно пояснели, округлились, еще небольшое усилие - и
Павел понял, что, буде не объявятся другие, пока неведомые факторы, на
сегодняшний день его права на российский престол, вероятно, самые
неоспоримые. Мысль о том, что в 1835 году престолонаследие стало совершенно
незаконным и узурпаторским, явилась как-то сразу и показалась весьма
любопытной.
Как быть, - степенно рассуждал Павел в пустой кухне, отхлебнув еще
разок. Большой ли профит обнаружить, что ты доводишься - Павел прикинул в
уме - пятиюродным братом убиенному царевичу Алексею? Прежде всего, если
узнают, ясное дело, могут расстрелять как недорасстрелянного. Но вряд ли.
Времена другие. Посадют. Это - если не молчать. А если молчать? Тогда... не
посадют. Как отец знал об этом всю жизнь, тихо радуясь, что он Романов, царь
Федор не то второй, не то третий. И все записи вел так, чтобы ничего не
бояться, чтобы в любую минуту кашу из них сварить.
Страшное подозрение охватило Павла. Ему вспомнилась банка с рисом на
отцовском столе такой, какой была всего недели три тому назад, - тогда она
стояла почти полная. Теперь в ней было даже меньше двух третей. Павел
бросился к спящей Кате. Та открыла один глаз и прежде всего обиделась:
насчет того, что, во-первых, если он будит жену из-за рисовой каши и другого
повода разбудить ее не имеет, то искал бы себе в жены рисовую кашу, и что,
во-первых, она, слава Богу, в своем доме и не обязана давать отчет, и что,
во-первых, должен же он понять, что Митька после смерти Федора Михайловича
десять дней жрать ничего не хотел, а Федор Михайлович пса к рисовой каше
приучил, а риса в магазине нет, а у нас весь кончился, а должна же собака
поесть, вот она кашу и сварила, и всего-то один раз, а он совсем обнаглел...
Павел в отчаянии вернулся к себе. Митька уютно и по-стариковски сопел
на диване, задрав все четыре лапы. Павел поглядел на его брюхо и мысленно
попрощался с какой-то частью семейных тайн, которые попали именно туда.
Оставалось надеяться на то, что все самое важное отец записывал по нескольку
раз. "Тоже нахлебник", - с грустью подумал Павел, снова присаживаясь к
микроскопу. Заодно и отхлебнул еще разок - бутылку он взял с собой.
Взгляд его упал на покоящийся под стеклом стола список "трудов" отца.
Здесь были обозначены и "Слово о полку Игореве", на четырех рисовых зернах,
переданных в дар Историческому музею в Москве, и статья "Головокружение от
успехов", на одном рисовом зерне, дар музею в Гори, и еще много такого же.
Никакого отношения к содержимому заветной банки список не имел. Зато первое
же зернышко, сунутое после бесплодного изучения "списка" на предметный
"мичуринский" столик, принесло разгадку - что же все-таки переводил отец с
русского на французский, не поленившись испещрить бисерной вязью многие
сотни зернышек. На этом же зерне отыскался как бы "титульный лист" -
французского-то Павел не знал, но латинские буквы были понятны сами по себе.
Опасаясь - обыска, что ли, - но, видимо, желая сохранить для себя текст
полюбившегося произведения, перевел Федор Михайлович на французский язык
роман Бориса Пастернака "Доктор Живаго". Отсюда и русские фамилии. Павел
тихо выругался, сунул зерно в банку. Литература его интересовала мало, разве
что детективная, о Пастернаке он знал только, что с этим романом связан
какой-то большой государственный скандал эпохи его, Павлова, детства. Однако
чего же только человек не сделает со страху.
Рису в банке было много, Павел понимал, что прочитано только самое
начало. Вдруг у старца Федора Кузьмича были и другие дети? Да и где
окончательные доказательства того, что старец Федор Кузьмич - император
Александр Первый? Сколько сестер и братьев было у деда? У прадеда? Да и
вообще, с чего это вдруг заниматься своим происхождением? Денег это не
принесет, счастья тоже, а жизнь себе очень даже запросто испортить можно.
Были уже в России Лжедимитрии всякие, княжны Таракановы, прочих самозванцев,
можно сказать, от пуза. У всех получалось очень плохо. Ночь наваливалась на
Павла духотой, головной болью, предчувствиями. Потирая левый висок, сунул он
на предметный столик очередное зернышко. На нем отец, видимо, пробовал новый
резец, только одна надпись ясно просматривалась среди совершенно
бессмысленных штрихов:
Я БЫ ТВОЮ МАТЬ.
В пятом часу утра Павлу стало плохо. Зверски ломило спину, и понял он,
что на работу пойти не сможет, - а ведь уже в восемь тридцать предстояло
восьмому "бе" что-то рассказывать про историческую неизбежность падения
дома... получалось, своих же собственных предков? Да нет же, младшей ветви!
Павел проникался ненавистью к просвещенному солдафону Николаю Первому, к
освободившему всякое быдло Александру Второму, к алкоголику Александру
Третьему, к погубителю России Николаю Второму. Все эти узурпаторы были ему
мерзки и отвратительны без всяких оговорок, даже железные дороги Москва -
Петербург и Великую Транссибирскую магистраль позабыл Павел в пылу ночного и
не совсем трезвого гнева. Голова болела все сильнее, озноб начался. Тогда
встал он через силу и пошел на кухню. Выпил от похмелья таблетку аспирина,
потом вторую, третью. От кислого вкуса накатило на Павла некое наитие, и он
стал есть таблетки одну за другой, покуда не съел все, что нашел, - две
полоски лекарства, двадцать таблеток. А дальше пошел, бухнулся к Митьке на
диван, ничего не помнил уже.
Проснулся поздно, в пол-одиннадцатого. Было непривычно тихо, Катя давно
ушла в школу, но звуки исчезли из мира Павла чуть ли не все, тишина была
гуще, чем в деревне в полдень. Павел полежал немного, с трудом разделся и
переполз в постель; температура, позже смеренная, оказалась 38° с длинным
хвостиком, и живот начал болеть, килограмм же недочитанного риса манил, как
сто томов "Библиотеки современного детектива", окажись таковая под рукой. С
трудом набрал Павел номер поликлиники, вызвал врача, сказал адрес, никаких
ответов не слыша. Опять заснул и сон увидел странный: будто в том самом
ЗАГС'е, где он сколько-то лет назад с Катей расписывался, подводят к
красному столу двух каких-то дюжих молодоженов с расплывчатыми лицами, и
совершается над ними обряд социалистического венчания - именно так это
называлось во сне и странным совсем не показалось. Дали в руки невесте
здоровенный серп, - Павел не понял сперва - затем, что ли, чтобы в случае
неверности мужниной покарать его было чем? - а жениху - молот, тоже
здоровенный, чтоб, наверное, стучал лучше в эту, как ее, - стальную грудь, -
и поставили перед красным столом, а стол сразу выше стал как-то, алтарней,
что ли, - в позу знаменитой скульптурной группы Мухиной "Рабочий и
колхозница", - так и оставили стоять. Дальше сон заволокло какими-то
наплывами, рабочий от колхозницы так же, как и она от него, отодвигаться
стали, повернулись лицом друг к другу и неожиданно заняли фехтовальные
позиции. Колхозница сделала сначала резкий выпад в нижний кварт, норовя
застигнуть того врасплох, но он был начеку и точным взмахом молота парировал
удар, сам сделал прямой выпад, но лишь громыхнул о серп; звон стоял хотя и
глухой, но непрестанный, и от звона этого Павел проснулся. Звонили,
оказывается, в дверь, чтобы открыть ее, пришлось встать.
Виктор Пантелеймонович Глущенко очень себя уважал. Женившись на
властной Софье, разобравшись, что у той с братом большие контры, он старался
демонстративно поддерживать с Павлом нечто вроде независимых добрососедских
отношений. Он-то и обнаружился за дверью, когда похмельный, аспиринный и
оглохший праправнук царя Александра Первого, держась двумя руками за косяк,
открыл дверь ногой. Мир погрузился для Павла в тихую вату, в которой
разносились разве что легкие жужжания.
- Нездоров ты, Паша, но прости уж, я по делу, да и ненадолго вовсе.
Брокгауза мы у тебя не всего забрали, дополнительные тома куда-то делись,
четыре их должно быть. За ними вот пришел. Словарь Даля тоже взять забыли.
Он, видать, у тебя заставлен куда-то, а он тебе ни к чему, ты ж историк,
Ушакова взяли, что верно, то верно, спасибо не утаил ты его, и
семнадцатитомному академическому тоже радуемся, а вот просит Софья узнать,
был ли у отца четырехтомный малый? Ты уж скажи, либо себе оставил, тогда
либо стоимость его... Маленькие ведь деньги, всего два номинала в
магазине...
Ничего этого Павел, конечно, не слышал. Полусидя на постели, глядел он
на зятя, на седые его и прилизанные вихры, на дрожащие от собственной
храбрости губы. Виктор очень себя уважал, но Романовых боялся, больше всех
покойного Федора Михайловича, потом жену свою, Софью, и Павла тоже, и даже
жену Павла - даром что Катя была урожденная Бахман. Но больше всех боялся он
дяди своей жены, не Романова, кстати, а Керзона, знаменитого пушкиниста, но,
увы, чистопородного иудея - об этом жутком дяде узнал он лишь года через два
после женитьбы. Что мать у жены еврейка, то для директора автохозяйства
полбеды бы, раз мамаша помре, а папаша Романов. Но живой, да еще знаменитый
дядя-еврей навеки убедил Виктора Глущенко, что от Романовых любой подлости
можно ждать - и дядю-жида, и тетю в Лондоне, о которой узнал, шаря у жены в
секретере. Эта, впрочем, хоть в анкету не просилась, и вообще тетку
Александру Михайловну Глущенко считал наваждением, навью, миражем, от коего
вполне достаточно защититься чураниями. И между тем, хотя и боялся Глущенко
всех своих нынешних родичей - а еще пуще них собственного сына Всеволода,
горе-сидельца, - но права на словари собирался отстаивать до конца, несмотря
на то, что Павел глядел на него взором совсем невидящим.
- Как ты посмотришь, Виктор Пантелеймонович, ежели я Софью заточу... в
ООН?
Глущенко умолк и испуганно захлопал глазами.
- За то, что в Италии со стрельцами против меня бунтовала. А ее бы в
ООН и наводнением. А? Стой, это не ее...
Глущенко утратил остатки храбрости:
- Что ты, Паша, может, "скорую" вызвать? - и потянулся к телефону, но
телефон стоял прямо у книжного шкафа, а в нем за стеклом тусклым золотом
светились и четыре тома дополнительного Брокгауза, и четыре тома Даля. - Так
можно я их возьму? - встрепенулся он, быстро, не глядя на Павла, выхватил
книги из шкафа и исчез в прихожей, столкнувшись на пороге с вызванной Павлом
врачихой из поликлиники, которая, почти не глянув на Павла, выписала
бюллетень, велела Глущенко, раз уж он не родственник, вызвать с работы жену
больного, потому что тот нуждается в уходе, а в больницу его класть некуда.
Где-то на свете что-то происходило. Праправнук императора Александра
Первого лежал и бредил; чистопородный русский спаниель с рыжими пятнами на
ушах вылизывал праправнуку лицо длинным и нежным языком; перепуганная жена
праправнука спешила с работы на помощь, отпросившись у завуча; директор
автохозяйства с сознанием исполненного долга трусил домой к жене,
праправнучке того же императора, в этот самый момент с отвращением мывшей
кухонную раковину; некий горчайший алкоголик на другой стороне земного шара
медленно засыпал после тяжелейшего перенапряжения, выпавшего на его долю в
этот вечер; некий хорошо тренированный и относительно молодой человек с
легкой проседью в волосах подписывался под длиннейшими инструкциями,
получаемыми им в напутствие, каковые вручал ему сухой и рябой полковник,
прозванный подчиненными "король-исполнитель"; а неведомый России законный
ее, в бозе почивший царь спал вечным сном в земле захолустного свердловского
кладбища.
2
Ищейки русской полиции обладают исключительным нюхом.
МАРКИЗ ДЕ КЮСТИН.
РОССИЯ В 1839 г.
Вихри неслись со всех сторон на Скалистые горы. Кроме посторонних
ветров, дул еще и какой-то свой - жесткий, игольчатый, горный; дул сверху
вниз, с альпийских лугов, от которых до вершины Элберта уже рукой подать. И
весь хребет Саватч, несмотря на взошедшее солнце, все более холодел. Холодел
и великан Элберт, источенный, словно старый комод древоточцем, ходами и
подземельями, в которых размещался наиболее значительный в мире центр
прикладной магии. В подземельях этих, естественно, никакого холода не было,
зато суета стояла нынче необычайная. Началась она еще вчера после полудня,
когда, едва лишь прочитав записку референта, директор центра, всемогущий
старец Артур Форбс, ни с кем не совещаясь, а лишь пуская в ход уже много лет
назад выработанный план, привел в боевую готовность значительную часть
подчиненных.
В те ночные часы (по свердловскому времени, естественно; в Скалистых
горах еще день стоял), когда Павел Романов на пустой кухне закусывал водку
хлебом и кефиром, престолонаследные мысли его были расслышаны - невзирая на
едва ли восемь тысяч миль расстояния от Свердловска до горы Элберт, языковой
барьер и прочие обстоятельства. Даже те мысли, которые еще не оформились, а
лишь зрели в подсознании Павла - о том, что весь рис надо быстро-быстро
высыпать в помойку, что следует заявить свои права на российский престол,
что отец был сукин сын, раз не поделился ничем при жизни, - все это
немедленно становилось известно некоему горчайшему алкоголику, удобно
засевшему в глубочайшем из бункеров в толще Скалистых гор. Быть может,
человек этот был не совсем расово полноценен с точки зрения, к примеру,
Ку-Клукс-Клана, Союза Русского Народа или даже организации "Черные пантеры".
Но в своем деле он не имел равных, короче говоря, человеком этим был индеец
Атон Джексон, величайший в мире телепат-нетрезвовик. Трезвое человеческое
сознание оставалось для Джексона книгой за семью печатями, но стоило любому
горемыке в любом краю земли хлопнуть сто граммов - книга открывалась, Атон
все знал об этом человеке и при желании мог с ним разговаривать. Правда,
лишь изредка и случайно начальство получало от него информацию действительно
ценную, ибо единственный вопрос, который Джексон считал важным, охотно
принимал к передаче и задавал по собственной инициативе, был - "Что пьете?"
И обалделый повстанец в Никарагуа отвечал неведомо кому: "Ром", и столь же
обалделый хуацяо в Маниле говорил в пространство: "Маотай", а председатель
Кировоградского обкома сообщал ему доверительно: "Горилку", - но это было
все, что могли узнать Пентагон и ЦРУ от лучшего своего телепата совершенно
точно, в любое время суток, безотказно. Лишь очень и очень редко на Джексона
что-то находило, рука его тянулась к переключателю магнитофона, и он
диктовал мысли обследуемого в течение двадцати, тридцати, а то и больше
минут, покуда из того не выветривался хмель, либо пока объект от
дополнительного приема катализирующих веществ не вырубался начисто. На
случай такого редкого события при Джексоне посменно дежурили секретари, в
чьи обязанности входило поставить начальство в известность о том, что у
индейца "дзен", - управляемый или нет. В случае неуправляемого наития после
расшифровки и перевода пьяного телепатьего лепета на столы начальства чаще
всего ложился полный отчет о том, какая стерва Луиза, какой негодяй Луиджи,
он не дает выпивки в долг, а она вообще не дает... Но в этот раз "дзен" с
индейцем приключился редчайший, управляемый, всплыло, видать, из хмельного
подсознания старое-престарое приказание покойного Айка - а с ним индеец был
в отношениях почти дружеских - приказание, от исполнения которого в
недалеком будущем зависела, быть может, судьба всего западного мира, но
выполнить каковое не представлялось возможным вот уже более четверти века.
- Теряю... Теряю... - хрипел голос индейца с магнитофонной ленты, ибо
сам индеец уже спал, а трое неутомимых референтов были заняты расшифровкой и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг