И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет...
О.МАНДЕЛЬШТАМ
Отца похоронили в самом начале сентября. Умер он в больнице, говорили,
что легко, во сне - сказалось больное сердце. Денег на похороны, особенно на
поминки, ушло порядочно, но Павлу было не жалко, отца он любил; к тому же и
Павел, и Софья унаследовали от него по солидному срочному вкладу, около
восьми тысяч каждый. Скуповатый отец копил всю жизнь, и "все - вам -
останется" в эти сентябрьские дни облеклось тощей плотью завещательной
сберкнижки.
На поминках много пили, долго и прочувствованно повторяли, что "Федор
Михайлович всю жизнь был истинным педагогом - и этим все сказано", что
"Федор Михайлович всю жизнь стоял на посту настоящего советского учителя", -
разное другое в том же духе. Павел и его жена Катя мыли посуду после
поминок, обсуждая возможность встать в очередь на "Ниву", - правда, еще
дозанять надо немного, - но у Софьи просить было явно бесполезно, она мало
того что посуду мыть не помогла, а слиняла с середины поминок с благоверным
Виктором, - но до того успела проесть Павлу и Кате плешь за неэкономный
мясной пирог с хреном, "испеченный в честь охотничьих страстей покойного",
на который, по мнению Софьи, можно было бы поехать в Цхалтубо. Да и вообще
Софья заявила прямо, что оставит деньги на срочном вкладе.
Собственно, Павла и Софью теперь ничто не связывало. Она была его
сестрой только по отцу; ее мать, первая жена отца, Рахиль Абрамовна, умерла
через две недели после родов. Еще через шестнадцать месяцев вторая жена
отца, Валентина, выйдя из роддома с маленьким Павлом, занялась воспитанием
обоих детей.
Секрета не получилось: с самого раннего детства Павел и Софья знали,
что мамы у них разные. И очень рано затлел в душе Павла нехороший огонек -
его мать тоже умерла, отец явно любил дочку больше, нежели сына, при этом
Софья считала своего младшего брата сущим ничтожеством.
Перед самым снятием кукурузного премьера Павел получил в школе
аттестат, отслужил пакостную нестроевую, поступил в педагогический. Еле-еле
окончил и пошел работать в ту же школу, что и отец, только тот преподавал
литературу, а сын - историю. Павел женился, но детей как-то не намечалось,
жили втроем - Федор Михайлович и сын с невесткой. Софья ушла замуж, когда
Павел был еще в институте, и проживала с мужем - старше ее лет эдак на
полтора десятка, Виктором Глущенко, директором автохозяйства. У нее детей -
деликатно говоря, официальных - тоже не было, а сын Глущенко от первого
брака, Всеволод, к моменту смерти Федора Михайловича отбывал одиннадцатый
год исправительно-трудовых работ за некую ошибку юности, о которой слухи
ходили самые разноречивые - не то он отделение милиции ограбил, не то группу
милиционеров изнасиловал. Павел, во время совершения оных невероятных
событий сдававший экзамены за четвертый курс, вовсе ни в чем разобраться не
мог, но знал, что Глущенко публично от сына отрекся. Знал и то, что Глущенко
панически боится возвращения сына, которому к отбытию полного срока должно
было стукнуть неполных тридцать три года.
Школьники старших классов, вот уже десять лет проходившие под
руководством Федора Михайловича "Преступление и наказание" (до того
Достоевский в программе отсутствовал вовсе), из поколения в поколение звали
его безобидным прозвищем "Достоевич". Совпадение имени и отчества как бы
перевешивало бесцветную фамилию, она отходила на задний план, в прозвища не
просилась. Не то получилось с сыном. Преподаватель истории П.Ф. Романов
скоро и единодушно был прозван "Павел Второй". Особой популярности прозвище
не имело: изысканно чересчур и уму простого школьника недоступно. Злило
только отчего-то отца.
Отец копил деньги - ясное дело, не из учительского жалования. Все
свободное от работы и охотничьих сезонов время он посвящал главной своей
страсти - художественной резьбе по рисовому зерну. Выгравированные им на
рисовом зернышке, а то и на восьмушке такового, тексты "Интернационала",
Коммунистического Манифеста, статей Мичурина, Горького, Сталина, а позднее
"Слова о полку Игореве", "Теркина на том свете", "Судьбы человека" и
"Каштанки" приносили ему бесчисленные грамоты ВСХВ (позднее - ВДНХ) и разных
других выставок. Скажем, трудно ли было народному умельцу-самоучке Федору
Романову, прослышав, что во Фрунзе открывается республиканская выставка,
послать ей в подарок какое-нибудь самое лучшее стихотворение великого акына
Токтогула на языке оригинала, снабженное портретом автора, не очень, правда,
похожим, - отец рисовал весьма средне, - на половинке там или на
тридцатидвушке; за подарком неизменно следовала премия, а за премией -
один-два хорошо оплачиваемых заказа. Вот от этих-то премий, а порою и от
продажи своих шедевров и получал Федор Романов те деньги, которых хватило
ему на покупку нового ружья, породистого щенка настоящего русского спаниеля,
на второй микроскоп, главное же - на сберкнижку "все - вам - останется",
точней на две сберкнижки, ибо не единожды доводилось Павлу слышать, что
более всего на свете не хотел бы отец, чтобы дети перессорились после его
смерти. Они, впрочем, перессорились гораздо раньше, а из-за чего - так
верней всего из-за того, что "слово по слову - банником по столу", как
выражался Виктор Глущенко, пускаясь затем в долгие объяснения, что такое
банник.
О раннем отрезке жизни отца Павел знал совсем мало. Из того, о чем
родитель раз в год проговаривался, Павел уяснил, что родился папаша за
несколько лет до революции, в семье сельского, что ли, учителя, что деда
звали Михаил Алексеевич, и что погиб дед при каких-то темных обстоятельствах
в 1918 году. Судя по плохо скрываемой злости, с какой отец произносил слово
"погиб", Павел догадался, что деда, похоже, расстреляли. Дальше спрашивать
было бесполезно, других же родственников у Романовых не имелось.
Впрочем, года за три до кончины Федора Михайловича уверенность Павла в
том, что никаких родственников у него больше нет, поколебалась. Почтальон
вручил отцу необычной формы голубой конверт без фамилии адресата, но с их
адресом - Восточная, 15. Внутри лежал плотный кусочек картона, и на нем
стояла одна фраза по-русски, печатными буквами:
"Сообщите, что известно о судьбе Михаила А. Романова и его сына Федора
по адресу: Лондон..."
Адрес Павел прочесть не успел, но заметил, что руки у Федора
Михайловича задрожали. Отца он изучил хорошо, не задал ему ни единого
вопроса. Через час отец не выдержал сам.
- Помнишь письмо? - спросил он, когда Катя вышла в магазины. - Это
тетка твоя объявилась, Александра. Я-то думал, ее на свете давно нет. Решил
- отвечать не буду. Ты как?
- Не отвечай, если не хочется, - сказал Павел с видом полного
равнодушия, что и возымело свое действие; отец разговора не оборвал, как
сделал бы в любой другой раз, а продолжил:
- Она ведь с отцом вместе погибла. Я так думал. Говорили, что жива. Не
верил. И с анкетами что теперь делать? Узнают ведь.
- Насчет родственников за границей?
Это была промашка, надо бы в разговоре с отцом ничего не понимать,
сидеть пень пнем, тогда, глядишь, он о чем-нибудь и еще проговорился бы. Но
отец, видимо, тут же принял какое-то решение, а стало быть - и обсуждать с
сыном было больше нечего. Позже вел он себя так, словно ни письма, ни
разговора не было. Приступил к новой работе: резал на рисовом зерне текст
сохранившихся отрывков десятой, уничтоженной главы "Евгения Онегина".
Казалось, работа не только всецело поглотила его, но в ней находил он силы
справляться решительно со всем, даже с приступами стенокардии. Двух-трех
минут возле столика с микроскопами хватало ему, чтобы сердце отпустило.
Отчего-то строки Пушкина, которые сам Федор Михайлович называл не самыми
сильными, стали его последним жизненным утешением.
Рисовые занятия не принесли отцу семейного уважения. Давно покойная
Валентина любила повторять о муже: "Велик в мелочах", добавляя, что вот как
только о чем серьезном попросишь, так, мол, уже не особенно велик. Даже
бесчисленные грамоты отца, которые он развешивал в кабинете и коридоре,
вызывали у нее только кислую гримасу: "Пылища". Впрочем, мать Павла умерла
слишком давно, а детям Федор Михайлович свою деятельность критиковать не
дозволял категорически. Незадолго до смерти составил он каталог своих работ
и положил его под стекло на микроскопном столике.
"Твое наследство, Павел".
Схоронив отца, Павел спросил Софью - хочет ли она узнать, что осталось
от отца помимо сберкнижек: библиотека, охотничье снаряжение, микроскопы,
спаниель. Софья немедленно заявила, что библиотеку заберет, а прочее брат
может продать и деньги себе оставить: "У Митьки диплом, он, небось, большие
деньги стоит". Сколько стоит русский спаниель с дипломом на двенадцатом году
жизни, Павел примерно представлял, но книги отдал, лишь бы порвать поскорее
последнюю ниточку, связывавшую Романовых и Глущенко. Таким образом, если не
считать охотничьего снаряжения и Митьки, который на десятый день после
смерти хозяина все же стал кое-что жрать - к великой радости любившей пса
Кати, - Павел получил в наследство только две пухлые папки с грамотами отца,
еще одну со всякими документами, два микроскопа, две дюжины коробочек с
рисовыми шедеврами, банку с рисом, на коем отец собирался, видать, начертать
еще не одну славную главу, - ну, и сберкнижку, конечно.
Получалось так, что все семейные тайны, весьма интересовавшие
романтически настроенного Павла, отец унес в могилу. Павел тщательно
перебрал все бумаги и документы, перетряхнул книги, особенно те, что
отдавались Софье, - ничего, ни малейшего следа истории семьи. Адрес
лондонской тетки отец, конечно же, уничтожил. Письмо тоже.
Через несколько дней, шестнадцатого, возвратившись с родительского
собрания, мучась головной болью, разжевывая горькую таблетку, опустился
Павел в отцовское кресло у "рисового" столика. Голова гудела нещадно. Тщетно
попытавшись остудить лоб о поверхность положенного на стол оргстекла, Павел
машинально включил подсветку под меньшим из микроскопов. Глянул в окуляр,
настройка оказалась сбита, он покрутил колесико. На предметном столике
лежало белое, чуть желтоватое, припорошенное уже пылью, рисовое зернышко. А
на матовой его поверхности уверенным отцовским резцом было проставлено:
ПАША И СОНЯ, НЕ МЕЧИТЕ РИС ПЕРЕД СВИНЬЯМИ.
И больше - ни слова, хотя места на поверхности зернышка оставалось еще
на пол-"Каштанки". Павел неловко взял пинцет из стаканчика, попробовал
зернышко повернуть и уронил его на пол. Долго подбирал, снова водрузил на
предметный столик вместе с клочьями пыли, - таковые под микроскопом
приобрели хищный какой-то, чем-то даже тропический вид. Снова глянул.
ПАША И СОНЯ, НЕ МЕЧИТЕ РИС ПЕРЕД СВИНЬЯМИ.
Павел не сразу даже и заметил, что это другая надпись, сделанная как бы
готической вязью на русский манер. Подобных сентенций отец не произносил
никогда. Неужто писал не он? Павел поворошил зернышко, нашел прежнюю надпись
- на другой стороне зерна. А уж заодно и еще две таких же надписи, двумя
другими разновидностями шрифта. Отец очень хотел отчего-то, чтобы Соня и
Паша вняли его требованию не метать рис. Рядом с микроскопом нашлась
коробочка, а в ней пять зерен удлиненного, "мексиканского" риса. Павел сунул
первое же на предметный столик. Никакого текста на зерне не было, только
мелкая-мелкая сеточка как бы наштрихована. Павел догадался, что требуется
дополнительное увеличение. На этот случай рядом стоял более мощный
микроскоп, купленный на "мичуринские" деньги, отец им очень гордился. В
самом деле, при помощи второго микроскопа дело пошло на лад. Необъятную
поверхность зернышка покрывали тысячи и тысячи строк, но все - на неведомом
Павлу французском языке. Впрочем, присмотревшись к тексту, Павел заметил
несколько русских имен, написанных французскими буквами, и догадался, что
перед ним перевод чего-то русского. Французский знала Катя, она его
преподавала в той же школе. Но она уже легла, и Павел решил поискать
чего-нибудь на понятном наречии. Павел оглядел стол, не замечая, что голова
больше не болит. Стеклянная банка, аккуратно завинченная, стояла прямо перед
ним, и в ней содержалось килограмма два с половиной рисовых зерен. И, может
быть, все они были исписаны отцом. Павел вспомнил слова Федора Михайловича о
том, что на выставки принимались исключительно произведения на русском языке
и на языках союзных республик. Лишь много лет назад получил Федор Михайлович
заказ на подарок алжирскому президенту Ахмеду Бен Белле: предстояло вырезать
на четверти зерна текст "Песни о Соколе", но на арабском языке, - однако
покуда искали текст для умельца, покуда шлифовали линзы для микроскопа,
который предполагалось подарить с рисом вместе, Бен Беллу сняли с работы,
заказ пропал, а Федор Михайлович работать на экспорт закаялся. Так что
французские записи могли быть только его частным рукодельем.
Несколько первых зерен в банке оказались пустыми. На седьмом по счету
обнаружились стихи. Сверху шла какая-то волнистая черточка, потом вторая
покороче, а ниже - стихи. И, хотя Павел преподавал историю, а не литературу,
он понял, что это, всего вероятнее, собственные стихи отца. Уж больно они
были плохи и написаны теми самыми выражениями, которыми рассказывал отец
своим ученикам - в том числе и Павлу, - что, вот, мол, "погиб поэт,
невольник чести". Только речь тут шла явно не о Пушкине.
Народ, по глупости воспрянув,
Тебя казнил в толпе тиранов,
Глумились над тобой в тиши
Китайцы, венгры, латыши.
И дальше в том же духе. Верхние черточки, догадался Павел, читать
полагалось в "мичуринский" микроскоп. Павел взмахнул пинцетом - ловкость
пришла вместе с азартом поиска.
"Памяти моего незабвенного отца, Михаила Алексеевича Романова,
погибшего 7 июля 1918 года в Екатеринбурге, или 22 сентября того же года во
Пскове, или 5 октября того же года во Пскове, но до 20 декабря того же
года".
"Вот это уже лишнее", - подумал Павел, однако любопытство разгорелось
как никогда прежде: может быть, перед ним, Павлом, откроются сейчас
сокровенные семейные тайны, желательно все. Различные тщеславные подозрения
пересилили в нем страх перед отделом кадров и другими сходными институтами,
и он стал лихорадочно раскапывать пинцетом верхние слои риса в банке. Почти
все зерна, попадавшие на предметный столик, оказывались исписаны - в одном
из двух масштабов. В случае, когда отец пользовался более крупным вариантом
записи, на зернышке оказывались награвированы одна-две фразы, чаще всего это
были короткие биографические справки и относились они по большей части к
людям, Павлу совершенно неизвестным.
ТАВЕРНЬЕ, Адольф Павлович. Род. 4.7.1775 в Марселе, ум. 10.11.1825 близ
Мариуполя.
СОЛОМКО, Сергей Сергеевич. Род. 1855 (близ Харькова?), ум. 1928 в
Париже.
СОЛОМКО (САЛОМКА), вагенмейстер, годы жизни не установлены. Видимо, дед
придворного акварелиста. Сопровождал ЕГО туда, барона обратно.
ВОЛКОНСКИЙ, Петр Михайлович, св. князь. Род. 1776, ум. 1865.
РОМАНОВ, Михаил Николаевич. Род. 22.11.1878, расстрелян в Перми в ночь
с 12 на 13.6.1918.
ГРОМОВ, Никита Алексеевич (Романов). Род. 2.1.1902, пропал без вести в
начале февраля 1918.
СВИБЛОВ, Игнатий Михайлович (монах Иннокентий), граф. Род. 6.12.1810,
ум. 25 дек. (ст. стиль) 1898 в Томске.
ВИЛЛИЕ, Яков Васильевич. Род. 1765 в Эдинбурге, ум. 1854.
РОМАНОВ, Александр Николаевич. Род. 17.4.1818, ум. 1.3.1881 г. в
Петербурге.
Трижды или четырежды попалось зернышко с одним и тем же текстом,
повествовавшим, что
РОМАНОВ Михаил Алексеевич. Род. 11.3.1881 в Томске, ум. между 7 июля и
20 декабря 1918 в Екатеринбурге, или Пскове, или Креславле, или Перми, или
Алапаевске.
На зернышках с более мелким текстом, как правило, умещались сотни и
сотни фраз, чаще всего на французском, реже на немецком языке. Попалось и
зернышко, целиком исписанное одними цифрами, только цифры, много тысяч цифр
и между ними значки непонятные. Были и русские тексты, но чаще всего ими
оказывались стихи, всегда плохие, всегда на одну тему, с тем же посвящением,
- стихи, впрочем, были в разных стилях: одно с вовсе уж откровенным
"Погубила безвинного родина светлая", другое отчего-то гекзаметром, третье
начиналось: "Тишь да гладь. И я на сцену вылез" - в нем Павел ничего не
понял, заподозрил, что это плагиат какой-то или перевод в крайнем случае.
Потом попалось и такое зернышко:
РОМАНОВ Павел Федорович. Род. 21.2.1946 в Екатеринбурге.
Через час Катя вошла в кабинет свекра, ставший теперь комнатой Павла.
"Чего спать-то не идешь", - застряло у нее в горле. Муж лихорадочно ковырял
пинцетом в банке с рисом - и ее, Катю, не видел и не слышал. Катя вспомнила
свекра, поняла, что демон рисовой каллиграфии переселился теперь в Павла,
снова спать пошла.
Павел же тем временем перебирал бесконечные биографические справки, в
которых теперь стали попадаться и личности весьма известные - Аракчеев,
архимандрит Фотий, министр Канкрин, канцлер Горчаков, вперемешку с какими-то
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг