стоил десять копеек старыми, так и стоит десять копеек новыми, состоялся
медовый месяц и у младшей дочери, Натальи, отчего-то тоже с офицером ГБ.
Весть о том, что второй зять тоже армянин, Эдуарда Феликсовича так потрясла,
что все остальное, зятьев объединявшее, - а именно ГБ, - от его сознания уже
ускользнуло. Дед и вообще перестал обращать внимание на что бы то ни было,
кроме Рыбуни и его семейства. Вскорости переехали в Москву и Наталья с
мужем, под крыло к старшему зятю, а дед с неуютной дачи перебрался к ним же.
Скоро и внук первый народился, Рома, - не Роман, правда, а Ромео, но это уж
у армян национальная страсть к Шекспиру. Появился еще один смысл у дедовой
жизни. Старых рижских, "рериховских" связей дед специально не поддерживал,
но кое-какие из них восстановились сами по себе. Зять Георгий, толстевший с
каждым годом, отчего-то эти связи очень одобрял, интересовался всякими
криптограммами Востока, Жоффруа де Сент-Илером, Успенским, агни-йогой,
Махатмами, даже повесил на стену у себя картину художника Сардана, иначе
говоря, проявлял внимание ко всему тому, что в прежние времена, когда
общение Корягина с госбезопасностью еще не стало семейным, а ограничивалось
разве что гравиданотерапией, было ему близко и дорого. Но жизнь деда Эди
была теперь полна попугаями и внуками, нрава он и без того был всю жизнь
смешанного - угрюмого и жизнерадостного, причем первая часть проявлялась
внешне, а вторая внутренне. И познакомил дед старшего зятя кое с кем. Никому
от этого знакомства плохо не стало, даже квартиру кому надо и где надо
выхлопотать удалось. Ну, и ладно, а попугайчики подросли, и жить в доме с
пятью гиацинтовыми стало немыслимо, да еще Наталья опять с пузом ходила,
собирался родиться внук Тима, не Тимофей, правда, а Тимон; вздохнул дед и
повез самого маленького попугайчика на птичий рынок. Думал, полсотни уж
наверняка выручит. Но решил постоять и подождать - сколько предложат.
Простоял на Калитниковском до часу дня без малейшего толку, только дивилась
публика на синего попугая, да шипели конкуренты, толкавшие зеленых
волнистых, и так-то спросу чуть, а тут еще бородатый какой-то с синим, не
иначе крашеным. А около часу дня подошел дядя в дубленке, тогда еще не
модной, и с сильным акцентом сказал, что больше тысячи сейчас при себе не
имеет, но, если дед согласится с ним поехать, он заплатит полную стоимость.
Что есть полная стоимость - дед и помыслить не мог, ежели тысячи мало. Но не
растерялся и на хорошем французском языке выразил согласие поехать.
Пораженный посол Люксембурга, для которого французский язык на птичьем рынке
был таким же потрясением, как предложенная цена для деда Эдуарда, купил
попугая в итоге за полторы тысячи, и в последующие годы каждое лето по
птичке покупал, пока его в семьдесят пятом самого ливийские террористы не
похитили. И грузины тоже покупали. Армянам приходилось дарить. Но денег
вдруг стало навалом. Так вот и получил дед Эдуард от советской власти сперва
свободу, а теперь, через посредство зоопарка и птичьего рынка, еще и
независимость.
Вскоре семейство младшего зятя, у которого жил дед Эдуард, увеличилось
настолько, что ему выдали новую квартиру, в "Доме на набережной" у Каменного
моста. В пяти комнатах семь человек помещались, конечно, легко, но, кроме
семи человек, в квартире жили еще шестеро попугаев, - три пары, точней.
Безукоризненно послушные деду, - ибо талант к дрессировке попугаев у деда
открылся совершенно внезапно, вместе с талантом к воспитанию внуков, что, в
сущности, одно и то же, - птицы жили в его комнате, в других почти не
гадили, хотя иной раз и перекусывали кое-где провода, расклевывали
телефонные аппараты, отгрызали ручки у портфелей, съедали Натальину
косметику, похищали водопроводные краны, магнитофонные кассеты, кошельки с
хозяйственными деньгами, орденские колодки, мыло, посуду, особенно
подстаканники, и многое другое. Лишь когда лучший сын Рыбуни, Михася,
перегрыз трубу центрального отопления и устроил в доме потоп, терпение
Аракеляна кончилось и он пошел к деду разговаривать всерьез: взял да и
положил перед ним восемь тысячных пачек десятками, полный взнос за
кооперативную квартиру, которую сам же и брался устроить. Дед ничего не
сказал, вынул из-под тряпичного гнезда Беатриссы большой кошелек и отсчитал
на стол восемьдесят сотенных бумажек, деньги за четырех последних красавцев,
которых оптом купил директор бакинского рынка. И подвинул зятю вместе с
первой кучкой, - Аракелян понял, что это ему самому предлагают отселиться в
кооператив, шестнадцати тысяч наверняка на это хватит. А дед оставит себе
внуков и прочее. А дед еще и к телефону, злодей, потянулся, не приведи
Господи, позвонит Шелковникову. Аракелян забрал свои деньги, извинился и,
весь красный, удалился. Поле боя осталось за дедом, который отныне
безраздельно властвовал над квартирой, над попугаями, над внуками, над
полковником и даже в конечном счете над Шелковниковым, - тот не только
отчего-то безумно дорожил дедом, но, не надо забывать, был еще и под
каблуком у жены Елены. Начни даже Рыбуня или Пушиша откусывать пальцы или
там еще что-нибудь у Аракеляна и его друзей - и то полковник не сумел бы
ничего поделать. Лечиться-то пришлось бы опять-таки у деда: старик умел
какими-то душистыми мазями и приятными на вкус жидкостями вылечивать почти
любые болезни. Кстати, когда, нарушая все служебные правила, Аракелян поднял
личное дело деда, то узнал, что именно за это свое искусство и сидел дед на
Воркуте. И реабилитирован был тоже за него.
Дед прошел на кухню и поставил чайник. Ручка у чайника дрожала в руках
и грозила отвалиться: попугай Пушиша, видимо, точил об нее клюв. Дед
перекусил чем-то из холодильника, задал корм попугаям, прибрал "подарочки" -
кучки попугаячьего дерьма, неизбежно попадавшиеся по всей квартире, несмотря
на дрессировку, - тщательно осмотрел Розалинду, сидевшую на яйцах. Посадил
Михасю в клетку, завернул в войлок и в шесть утра, как только метро
открылось, вышел из дома. Дед не имел намерения продавать Михасю, он
торговал попугаями как мебелью, по образцам. Да и не было у него сейчас
попугаев на продажу, последнего забрал зять Георгий, чтобы подарить кому-то
из своих начальников, дед знал, что над Георгием их всего два, не считая
Бога, в которого этот толстый человек втайне очень верил. Дед ждал птенцов
Розалинды, двух покупателей на очереди он уже имел, с одного даже аванс
получил. Нужен был третий покупатель, поскольку яиц было именно столько. Вот
и стоял дед по субботам и воскресеньям на птичьем рынке с Михасей, вот и
ждал этого самого третьего покупателя. Деду важны были даже не деньги, он
знал, что цена гиацинтового ары на самом деле в пять-шесть раз больше тех
двух тысяч, за которые он отдавал своих питомцев, - деду важны были хорошие
руки. Отлично знал дед, что страшная, гиньольная сказка Пушкина о золотом
петушке - не вымысел, а самая настоящая действительность. Еще как и заклюет,
если в дерьмовых руках окажется. Мысли деда переключились на Пушкина. Какой
все же страшный, безжалостный, мрачный писатель, - думал дед. На досуге,
несколько дней тому назад, прочел он книгу какого-то провинциального
пушкиниста. А потом стал Пушкина перечитывать. И целые дни теперь ходил еще
мрачней обычного. Что ни вещь - то кошмар. Взять хоть сказки. В одной детки
до смерти друг друга мечами пыряют, а папаню ихнего петух до смерти
заклевывает, в другой, самой, казалось бы, светлой, отец сына родного и жену
в бочку пихает и топит, потом опять же глаз кому-то выклевывают, еще -
человека щелчками насмерть забивают, еще медведиху, кормящую мать, убивают и
свежуют; а другие его вещи чего стоят! То полная комната мертвецов, то
убийцы, то самоубийцы, привидения всякие, одна кровь и грязь, так что даже
бывшему лагерному прозектору и то не по себе. Жуткий писатель, что и
говорить. Это ведь ему за насаждение культа жестокости теперь памятники
ставят везде. Не иначе.
На Таганской дед вылез из метро и пересел в трамвай. Ходила к
Калитниковскому и более удобная маршрутка, но только с восьми утра. А дед
любил приезжать к самому началу, хоть и знал, что его место в попугай-ном
ряду неприкосновенно, давно уже примирились с его существованием
многочисленные торговцы волнистыми попугайчиками и более редкие, более
солидные поставщики сотенных неразлучников и корелл по сто рублей пара.
Вообще ценами выделялся дед над рынком, как Эверест над сопками Маньчжурии:
редко-редко что вообще стоило на рынке больше ста рублей, разве только в
собачьем ряду какая-то высокопоставленная дура вот уже седьмой год пыталась
продать по восемьсот рублей все одних и тех же щенков афганской борзой, -
хотя за семь лет щенки, мягко говоря, подросли, но цена оставалась прежней,
даже за шестьсот рублей дура с ними расставаться отказывалась. Еще хорьки
стоили дорого, некоторые породы голубей; однажды вышел какой-то хмырь
продавать обезьяну неведомой разновидности, тысячу рублей просил, но его
заулюлюкали, не пошло у нас обезьянье дело. Все, пожалуй. С дорогими
попугаями, кроме деда Эди, не стоял обычно никто; только раз в год приезжал
из Борисоглебска Федор Фризин, привозил одного-двух изумительных жако, уже
обученных говорить десяток фраз, толкал их чуть ли не сразу по пятьсот
рублей, а потом весь день стоял с Эдуардом Феликсовичем, зазывая покупателей
и нахваливая гиацинтового ару как самонаилучшего попугая-долгожителя и
красавца. Фризин и Корягин друг друга глубоко уважали, как уважали друг у
друга и попугаев: Корягин уважал жако как несомненно лучше всех говорящего
попугая, Фризин ару - как несомненно наиболее красивого и трудного в
разведении. Дальше оба старика непременно вздыхали, что не удается наладить
в неволе разведение черного какаду, не несется, подлец, и все тут, получил
Тартаковер в Сиднее в двадцать восьмом году одну кладку, и все, с тех пор не
отмечено, вздыхали еще разок-другой и расходились. А прочие продавцы с
годами смекнули, что дед и его двухтысячный, орущий на неприятных типов "Иди
отсюда!", им даже выгодны: придет покупатель, охнет от цены на синего
красавца и уже спокойно платит сотню за пару корелл, - раньше, без деда,
конечно же, эта сотня казалась большими деньгами, а теперь мелочью стала.
Мелочью она стала, впрочем, еще и от времени просто. Но это уж совсем не про
попугаев разговор.
Дед встал в ряд и аккуратно раскутал своего красавчика. Михася в
большой клетке за толстенным стеклом, с умело встроенной вентиляцией,
чувствовал себя на рабочем посту: поворачивался левым и правым боком, точил
клюв о специальную железяку, вообще работал на покупателя. Дед же, высокий,
с торчащей вперед бородой, зорко вглядывался в толпу, почти из одних зевак
да рыбошников состоящую: не идет ли кто серьезный. За долгие годы научился
Эдуард Феликсович безошибочно определять серьезность намерений клиента; даже
вопрос, заданный в форме "Сколько этот ваш стоит", уже лишал деда малейшего
интереса к вопрошающему, ибо серьезный человек спрашивает: "Сколько такой
будет стоить", ясно же ведь, что племенной не продается. А справа и слева
все бойчее становился слышен обычный треп торгового ряда, где основное
развлечение - болтовня с соседями, тертые, плохо рассказываемые анекдоты,
сведения вражеского радио - кто что расслышал (особенно теперь, когда опять
глушить стали), а также совершенно точные сведения из первых рук - на что
нынче следующим делом цены поднимут. Ну, и обычное зазывание тоже.
- А ну, волнистых, волнистых, на разговоры, на племя! Тридцать пять
дней, на разговоры! А ну, кто хочет на разговоры! Волнистых!..
- И что ты, спрашивает, будешь делать, если муж тебе изменит один раз?
Я, говорит, отрежу на сантиметр. Ну, а если он еще раз тебе изменит? Тогда,
говорит, еще на сантиметр отрежу. А если, говорит, в третий?..
- И сколько такой тянет?..
- Кореллы есть! Кому кореллов?
- Масло будет пять пятьдесят, хлеб - двадцать пять тот, что
восемнадцать, пиво по рублю, а бензин крашеный...
- Я, говорит, на тебя кляп имею!..
- Можешь представить, я на тринадцати слушаю, целая передача была,
говорят, есть наследник русского престола, законный царь, и будто бы не за
горами, что его советская власть признает, ни хрена себе!
- Да отрубись ты со своим мотылем!..
- На племя! На разговоры!
- Да нет, я ее арматурой, и пластиком, вовнутрь такую хреновину
разводами, на нее сколько ни нагадит, все кажется, окрас такой, купят,
купят!..
- Ишь, говорящего ей за семь рублей, вон, к деду иди, у него говорящие
по две тысячи...
- Еще студенческое масло будет, как в Новосибирске, по два шестьдесят,
жарить на нем нельзя, а мажется хорошо...
- Говорили, будто и княжны великие, и наследник - всех их святые люди
на западе выкупили. И до сих пор живут они все в одном чудном монастыре, и
государь Николай там же с ними...
- Да ему же лет сто теперь...
- А что, вон спроси у деда, попугаи живут и ничего, а тут человек
святой...
- На племя!..
- Это ж не кенарь, это ж мечта моего счастья!..
Цену у деда спрашивали редко, чаше всего с благоговением, говорившим
заранее: я у вас такого купить не смогу, нет у меня таких вот денег, но
все-таки, любопытства ради, осведомите, мол, сколько такой красотизм стоит.
Дед отвечал охотно, рассказывал о дорогих попугаях, советовал в зоопарк
пойти, - уже дважды люди после визита в зоопарк возвращались к нему за
попугаем, - в зоопарке гиацинтовые ары уже много лет принципиально не
приживались, правильно, кстати, делали, дед Эдя обеспечивал им куда лучшую
жизнь. За тем, чтобы в зоопарке они не приживались, зорко следил старый
лагерник Юрий Щенков, по сей день командовавший там броненосцами, он твердо
помнил об интересах деда Эди, так же, как помнил и мерзлые больничные
огрызки, которыми спас его прозектор в сорок седьмом, спас доходягу,
погибавшего от пеллагры. А вот сейчас на улице был декабрь, покупателей по
холодному времени толклось не особо, да и продавцов тоже. Воздух рынка
действовал на деда наркотически, мысли навевал самые приятные: о гиацинтовых
ара и еще о внуках.
Около двух часов объявились, кстати, двое старших: Ромео без всяких
документов водил отцовскую машину уже больше года и сейчас приехал на ней за
дедом. Отец нынче стряпал что-то невообразимое, ждал к шести дядю Георгия.
Внуки все как один любили пожрать, и деда тоже любили, хоть и знали, что
отец с дедом в контрах, но допустить, чтобы все было съедено без деда, ясное
дело, не могли. Эдуарду Феликсовичу все эти армянские лакомства были до
фени, он бы предпочел латышский суп из пахты и цвибельклопс (блюдо
сомнительно латышское, но сами латыши в его национальное происхождение
всегда свято верили). Но не отказывать же внукам. Да и дядю Георгия,
толстого-претолстого, внуки тоже любили: за веселый нрав - и, опять-таки, за
его привязанность к деду Эде. Дед укутал попугая, на прощанье буркнул
кому-то, что производителя не продает, тем более за триста, сел на заднее
сиденье и задремал до самого дома, и видел во сне северное сияние, и слышал
мантрамы Елены Ивановны.
А дома внуков и деда ждали запахи. Дух виноградного листа, вымоченного
в винном уксусе, ибо полковник, конечно, готовил долму; аромат распаренной
баранины, ибо полковник, конечно, и кюфту тоже готовил; тихий запах
попугаячьего дерьма, ибо и птички, конечно, не только дремали. И другие
запахи, более слабые, но обитателям квартиры, - кому какие, конечно, -
весьма дорогие. Дед с порога выпустил из клетки Михасю, тот расправил крылья
и коршуном кинулся проверять: не изменила ли ему Розалинда с родным братом,
синим до лиловости Пушишей. А Рыбуня рявкнул приветственное "Москва -
Пекин". А полковник на кухне тихо выматерился по-русски, но дед этого не
слышал. Была половина четвертого, через час Георгий выедет со своей дачи в
Моженке и не успеет пробить шесть, как с эскортом въедет во двор "Дома
правительства". А долма к этому времени успеет разве? Одна надежда на деда
Эдуарда, будь он проклят, что хоть на полчаса шефу мозги загадит своими
попугаями, может быть, и кюфта успеет!..
В назначенный срок, за четверть часа до шести, ЗИЛ Шелковникова и две
"волги" с охраной вкатились во двор. Сперва из "волг" вылупились здоровенные
охранники, все как один в штатском, но с той самой необманчивой выправкой,
выстроились редкой цепочкой вдоль маршрута от ЗИЛа к подъезду; кто-то в лифт
забежал, проверил на предмет заминирования, кто-то по лестничным клеткам
прошвырнулся, поискал террористов и не нашел. А ЗИЛ тем временем разверзся,
и вылез из него генерал-полковник Георгий Давыдович Шелковников, человек
совершенно необычайной толщины и во многих других отношениях тоже
необыкновенный. Когда-то, в начале века, обрусевшим московским армянам
принадлежала в Москве знаменитая красильня. Где-то среди необычными
способами уцелевших бумажек хранил генерал у себя и старую рекламку этой
красильни и в нетрезвые минуты, особенно в последние годы, когда стало
полезно подчеркивать, что ты не из болота родом, а хорошей старой фамилии,
лучше всего дворянской с титулом, кое-кому он эту рекламку показывал, прежде
всего родственникам, а также и двум своим единственным начальникам:
министру-председателю, первым заместителем которого был,- Илье Заобскому, и,
конечно, паралитичному премьеру. После этого донести на него было уже некому
и некуда, даже если бы злейший враг - а такового, конечно, Шелковников имел,
- об его непролетарском происхождении пронюхал. Рекламку Шелковников берег
нежно, в ней говорилось, что "Красильня, пятновыводка и плиссировочная Ф. А.
Шелковникова в Москве, с фабрикой на второй Тверской-Ямской и магазинами на
Тверской-Садовой, дом театра Буфф, также на второй Тверской-Ямской, также на
Домниковской улице; производит химическую чистку и окраску шелковых,
шерстяных и бархатных материй, а также красит, чистит и плиссирует
всевозможные дамские и мужские платья в распоротом виде, шторы, драпировки,
ковры, брюссельские кружева, оренбургские платки, меха и лайковые перчатки,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг