опозданием крикнул Рампаль, когда старенький веник уже обрушился на его с
таким трудом уложенную прическу. - Не очень-то! Я в своем доме! Я в своем
праве!
- Я тебе покажу, в каком ты праве, - сквозь зубы прошипела настоящая
Софья, - Я тебе покажу, как в царицы лезть! Я тебе покажу Софью Третью! До
смерти не опамятуешься! - доломав веник, Софья не стала вцепляться
конкурентке в волосы, а прямо перешла к самбо, которым когда-то занималась в
школе, в кружке.
Рампаль не имел инструкций бить Софью. Поэтому прахом шли все его
познания в дзюдо, айкидо, каратэ и кун-фу. И, уже лежа на полу, на обеих
лопатках, попытался он - даром, что ли, столько времени женщиной был -
ответить ей чисто по-женски, и, конечно, вцепился Софье в волосы, но только
разъярил ее. Софья верхом сидела на Софье и била ее за милую душу, к тому же
в суматохе свалился с секретера бюст Маяковского, который Софья-основная
прихватила и норовила хорошенько размахнуться полупудовой этой дубинкой, а
попади она достаточно метко по черепу - прости-прощай не только карьера, но
и от черепа ничего не останется, пельмень съесть нечем будет. Рампаль
вырвался, благо силы были все-таки равные, и пустился наутек, в дверях
квартиры с кем-то столкнулся, переступил через опрокинутого, исчез в
лестничной темноте.
- Вот и ты, гадина, явился! - грозно объявила Софья, с Маяковским
наперевес идя на не ко времени рано припершегося супруга.
Сделав в считанные мгновения из супруга именно обещанное не знаю что,
привычно отнесла будущая императрица мужа в спальню и швырнула на постель.
Все-таки она разрядилась. Ишь, ублюдина, чего захотела, чтобы я от престола
отреклась, падла такая, да вообще кто она есть такая! Откуда именно гостья
взялась и кто такая на самом деле - этот вопрос возник и сразу же канул:
столько уже времени размышляла Софья о своем священном праве на престол и о
приемлемых способах свержения советской власти, что казалось ей, будто ее
происхождение уж и не тайна ни для кого. Скорей она даже почувствовала после
удачной битвы свою значительность.
Нежно разгладила Софья на письменном столе письмо тетки Александры. Да!
Конечно же, время не ждет. Конечно, права на престол пора заявлять. Но, и то
правда, в Москву надо сначала проехаться. В Ленинград тоже, осмотреться, как
все лучше сделать. Глупо будет сперва сесть на престол, а только потом уже
размышлять, соболиная ей мантия как царице для походов в ГУМ там, в
"Березку", в универмаг "Москва" будет полагаться, либо горностаевая, маркая,
но, впрочем, пусть ее пажи несут, руки небось не отвалятся. И портрет на
десятках, на четвертных чеканить который, профильный, анфасный или в три
четверти? Анфас-то у нее все-таки лучше. Войну тоже надо будет небольшую
провести, завоевать что-нибудь, Турцию, к примеру, лучше всего, крест
поставить на Святую Софию, ведь это ж ее, Софьи, тогда личная церковь будет,
по воскресеньям в нее на обедню летать можно! А то, глядишь, турков и вовсе
на остров Врангеля всех отселить, не зря к ним Врангель в гражданскую
смотался, а столицу в Константинополь перенести. Или в Софию? Ну, это все
еще думать надо, думать, так сразу не решишь. Софья как-то остыла. Заряд
лупцевания, доставшийся ныне сразу двоим, сильно подорвал ее нервный накал.
Но Виктору можно бы и еще врезать. Софья вздохнула и пошла приводить себя в
порядок.
А Рампаль, задержавшись на тесной лестничной клетке, всхлипывая, достал
из-за пазухи, с омерзением прикасаясь к своему женскому телу, пыльный и
раздавленный пельмень и по-собачьи, глотком сожрал его. Только воздух
всколыхнулся вокруг, боль от побоев прошла, но стыд остался. Он снова сел в
лужу. Никакого отречения от Софьи Романовой добром теперь не получишь, ясное
дело.
Рампаль плелся вдоль улицы Малышева к себе домой, в руины. Неудачей
сегодняшний день закончился закономерно, конечно, следовало заявиться к этой
безумной бабе в каком-нибудь жутком виде, двуглавым Сталиным, что ли,
когтистым осьминогом, Змеем Горынычем, на худой конец. Человеку с ней,
видимо, вообще не сладить. Тут нужен кто-то семижильный, таких Рампаль,
много на веку повидавший, не встречал. Разве уж Форбс лично ее приструнил
бы. Жди, станет он... Но, в конце концов, ван Леннеп не зря пригрозил, что с
Софьей бой предстоит длительный и победа, если только ее можно будет так
назвать, - во зараза! - грядет не скоро, не скоро. Что же это нынче ему за
поручения дают? На фиг он вообще жрал эти самые медвежьи уши, оказавшиеся,
кстати, травой? Иди поспорь с ясновидящим...
Рампаль возвратился домой и вспомнил, что есть у него еще одно дело.
Выгреб он из угла каморки, из-под груды мусора, полиэтиленовый пакет
немалого размера и к нему деревянный ящик. Пакет надлежало упаковать,
надписать адрес и отправить в Москву условленному лицу, его передадут в
американское посольство, где и будет ящик храниться до победного конца.
Царица Екатерина вручила на сохранение Рампалю то единственное сокровище,
которое не могла увезти на Алтай: спаниеля Митьку. Митька выл и вырывался,
прощаясь с хозяйкой, попадая в руки оборотня, отчего из пасти падала пена, а
вой срывался на тонкий щенячий визг. Но Рампаль быстро вкатил ему
снотворного, а вечером в руинах ввел его в долгосрочный анабиоз. Без собаки
Екатерина вообще ни на что не соглашалась. Как и Павел - без Кати. Так пусть
полежит пес, поспит на Новинском бульваре в Москве. Там хорошо.
Рампаль включил плитку и стал варить пельмени. Все равно сегодня на
почту идти было поздно, а Митька не убежит: он в анабиозе. И Рампаль тихо
ему завидовал.
13
Одна из наиболее значительных причин, почему Россия стала величайшей
державой мира - баня с паром и веником.
П.КУРЕННОВ. РУССКИЙ НАРОДНЫЙ ЛЕЧЕБНИК
Сношарь стоял у вделанной в частокол калитки и глядел на реку. С самого
утра в холодной, но не замерзшей все-таки Смородине копошились мальчишки,
ловя раков на вечер, на закуску праздничную под пиво, которое в огромном
котле за селом, возле Верблюд-горы, совсем рядом со сношаревым домом, однако
за подлеском, так что отсюда не видать, было уже сварено, известная Настасья
со вчерашнего дня таковое неусыпно от местных пьянчуг сторожила: миром
варили, миром и пить. Хотя ссыпчины по традиции в этот праздник всегда
бывали бабьи, мужиков на них тоже допускали - однако ж не ранее своего часу.
Праздник как праздник, жен-мироносиц, курячьи именины, холодно уж вовсе, но
мальчишки бесстрашно лезли в ледяную воду и время от времени тащили со дна
крупных черных раков, совсем почти снулых по осеннему времени. Молодцы,
думал сношарь, не боятся морозцу, крепко мое семя. Все эти мальчишки и
впрямь были его семени, дети родные в большинстве и внуки, за небольшим
исключением тех, которые правнуки. С удовлетворением отметил сношарь и то,
что у берега ребятишки шастают-шастают, а правила знают, в Угрюм-лужу ни
один не лезет, даже близко к ней не идет. Угрюм-лужей назывался изрядный
затон, отгороженный от собственно Смородины глинистой косой, прямо перед
домом сношаря, и использовал его сношарь для потаенных целей, - прямо
скажем, сливал в нее жидкость некую, о которой речь ниже, - отчего водилась
в луже сказочная рыба - золотоперый подлещик; слух шел, что рыба эта
говорящая, а сношарь числил ее под своей охраной и ловить никому не
дозволял. Были в затоне, конечно, и раки. Однажды, сказывают, еще в то лето,
когда бабка Ефросинья кипятком ошпарилась, да так, что всем селом на нее
мочились, вылез из затона рак, не соврать вам, ну, с гуся, вылез и полез на
Верблюд-гору. Высоко не долез, покрутил усищами, свистнул и опять в затон
улез. А был, не соврать вам, с гуся хорошего.
Дом сношарю поставили миром, скоро после войны, когда уж и вовсе на всю
деревню, бедную тогда, других мужиков не имелось, по крайней мере таких,
какие бабами бы в расчет принимались. И хоть срубили дом не настоящие
плотники, а одни только бабы заинтересованные, но избу поставили крепкую:
горница шесть метров на семь, сени большие, двор да клеть, в которой,
правда, никакого скота сношарь отродясь не держал, не требовалось ему.
Баньку с амбаром срубили тоже. Подновляли это все потом уже не бабы, а
новонародившиеся мужики, которым мамаши по секрету сообщали, что не
Степановичи-Юрьевичи-батьковичи они на самом-то деле, а все как один Лукичи.
Не так давно и веранду к дому пристроили, чтобы мог Пантелеич чаи распивать,
созерцаючи Смородину, то самое место, где когда-то мост калиновый стоял,
заливные засмородинские луга и синюю полосу бескрайнего леса дальше, до
самого горизонта, до тех краев, где Брянщина становится чуть ли не
Киевщиной. Однако же дневного света сношарь не любил, на веранде разве
два-три раза за все лето чай кушал, да и то поздно вечером, если уж очень
упаривался за трудовой день, в четыре-пять часов начинавшийся. До такой
степени свет дневной ему докучал, что даже в избе попросил он, когда избу-то
ладили, окна срубить вдвое меньше против обычного, к тому же высоко, где-то
под самой крышей, прежде соломенной, а теперь давно уже крытой хорошим
кровельным железом. Так и стояла его изба не с окнами - с какими-то
слуховыми окошками. Свету сношарю при его-то ремесле требовалось немного.
От избы сношаря до водокачки, иначе говоря, до бывшей церкви Параскевы
Пятницы, по прямой, ежели оврагом, было метров восемьсот, и, хотя дорога эта
была страсть какая колдобистая, виднелась на дне оврага узкая тропиночка, не
зарастала никогда. Ежели идти хорошей тропкой, замечательно утоптанной и
зимой и летом, то вдвое дальше. Можно было к сношарю дойти и берегом, но
тогда из-за того, что вокруг Верблюд-горы идти приходилось и другие буераки
огибать, получалось и вовсе километра два с половиной, тропка там была чуть
видная, совсем неудобная это была дорога, ею бабы разве что по первости
ходили, чтобы подольше идти, боязно все-таки. Боялись же зря: ласков был
сношарь с бабами беспредельно, хотя, казалось, и не отличал одну от другой,
с безразличием глядя старыми, но все еще ярко-голубыми глазами на очередную
Настасью: на имена память у него была плохая, а скорей всего не хотел он
мозги лишними вещами загружать. А уж коль баба очень ему по нраву придется,
да ткнет он ее в пупок толстым мизинцем да прибормотнет: "Ух ты, пупыня
какая!" - тут и вовсе баба млеет и бегать к нему начинает исключительно
через овраг, чтоб скорей.
Собственно, были у сношаря и имя, и фамилия, и год рождения, и
приусадебное хозяйство с каким-то количеством приусадебных же соток, и
пенсия от государства, отчего-то по инвалидности, - от какой-такой хвори
инвалидность он эту поимел, оставалось загадкой; цыганский дурачок Соколя,
которого, как поговаривали, сношарь сглазил, бекая и мекая, что-то пытался
объяснить, мол, на гражданском фронте оторвали беляки сношарю кусок чего-то
там, но это никому не заметно было. Кроме избы и приусадебных соток, имел он
еще курицу, любимейшую Настасью Кокотовну, жившую в горнице и сроду яиц не
клавшую. Со двора сношарь в последние пятьдесят лет почти не ходил, любил
работу свою; что женат почти никогда не бывал, то всем понятно, а вот что
почти, а не вовсе, то секрет большой и непонятный, - бабам, впрочем, все
равно было, что почти, что не почти, а больше никто не интересовался.
Появился он в селе так давно, до коллективизации еще, до того, как попа
кулачили, непротивленца, что никто уж деревню без сношаря и не помнил,
древностью он равнялся чуть ли не сгоревшему в последнюю войну Калиновому
мосту, над которым, говорят, тот самый Соловей-то разбойник и сидел, не
иначе как сверстники они со сношарем были, а то и родственники. Одна только
бабка Феврония Кузьминична, в просторечии Хивря, может быть, могла
повспоминать молодые годы, когда сношарь еще только-только в силу входил, но
у нее допытываться было бесполезно: баба она была еще крепкая и об Луке
Пантелеевиче имела воспоминания за всю свою долгую жизнь самые отменные.
Была у сношаря, можно сказать, и гражданская профессия, трудовых
подвигов за ним числилось видимо-невидимо, но документов к этим подвигам
никто из заинтересованных лиц не оформлял, - сам сношарь, то есть, и вся его
бесконечная бабья клиентура, - последняя считала, что лучше всего хранить
одни воспоминания. Лишь когда кормильцы семей в Нижнеблагодатском, да и во
многих соседних селах, подходя к рубежу тридцати пяти - сорока лет
обнаруживали, что темя их голо, да и на лбу фланги редеют, тут-то,
поглаживая свежую лысину, и задумывался каждый - а не есть ли она самый
веский и неоспоримый документ плодотворной и неутомимой деятельности Луки
Пантелеевича, сношаря нашего, след, можно сказать, тех тяжких времен, когда
сношарь на своем, то есть на своих, извините, плечах, поднял деревню из
военных руин, восстановил, можно сказать, повыбитое войной население края, -
о документе каковом лучше, конечно, помалкивать, - не его ли могучей силе,
полученной по наследству, обязаны они полным двором ребятишек собственного
производства? Впрочем, кто его знает, а не сам ли Пантелеич себе и внуков
мастерил? Одни бабы о том знают, а у них не спросишь. Иные мужики, конечно,
роптали втихаря, но как его, хрена старого, тронешь, если он тебе, скажем,
отец родной? А то и детям твоим отец родной? А ежели очень покопаться, то
ведь даже такое можно выяснить, что он, Господи прости, и бате твоему тоже
отец родной! Да и не убывало от баб деревенских от того, что к сношарю все
они ходили по записи предварительной, со сложными взаимными расчетами,
ведущимися на куриные яйца. Скорей даже наоборот - посетив сношаря, бабы
особенно бывали склонны идти навстречу интересам мужей, видя в них
продолжателей, что ли, благородного сношарева дела.
А брал сношарь с баб натурой, денег не признавал вовсе, не видел в них
пользы. За час трудов брал он с клиентки пять дюжин яиц. В куриное яйцо
ценил сношарь минуту своих трудов. В девять копеек, если по госцене. Бывали
наценки разные, диетические, за утреннее время, скажем, за погоду нехорошую,
особо же за встревание сверх обычного восьмичасового рабочего дня. Один день
в неделю, считалось, баня у него. Баб в этот день, в воскресенье то есть,
сношарь к себе не допускал, разве уж вовсе неотложное у кого хотение, плати
тогда за минуту два яйца. Но не любил сношарь ни в чем горячку пороть,
напротив, чрезвычайно любил порядок, как немец какой. На что ему, хрычу
старому, две с половиной, считай, тысячи яиц в неделю требовались, ежели не
продавал он их никогда - о том, конечно, только самые доверенные бабы в селе
знали, к особенному делу сношарем приставленные: рано-рано по воскресеньям
приходили они, садились у сношаря в баньке и, не торопясь, отирая белок о
холщовый фартук, наполняли желтками большую десятиведерную лохань. В ней
сношарь ванну желтковую принимал, по два часа сидел, а потом парился. Желтки
же после той бани выливались в Угрюм-лужу. Говорили бабы, что вся сношарева
замечательная мужская сила - с тех желтков. Но другие мужики не пробовали.
Больно дорого.
Не работал сношарь и по советским праздникам - седьмое там, первое,
восьмое. В эти дни он наглухо запирался ("Замумрился!" - горестно говорили
бабы), и достучаться к нему не было никакой возможности. Хоть пять яиц ему
за минуту предлагай - не отворит. Хоть все яйца, какие на птицеферме есть.
Впрочем, сколько бы яиц у сношаря на его банно-оздоровительные дела ни ушло,
в колхозе их оттого не убавилось бы. Уж чего-чего, а яиц в богатом
птицеводческом хозяйстве, даром, что в глушище такой, было предостаточно.
Даже когда в пятьдесят девятом году название колхоза менять велели, - к тому
же "Сталинских путей" в Старогрешенском районе оказалось и без того еще
четыре, - стал колхоз именоваться Краснояичным. Продавал колхоз эти самые
яйца государству миллионами, чего уж тут мелочиться, - да к тому же яйца
сношарю шли не с фермы, а с частных хозяйств. Так, по крайней мере,
считалось. Главное же было то, что весьма незаметно уменьшая число яиц в
колхозе, увеличивал сношарь тем временем весьма заметно число колхозников.
Если кто под совершеннолетие и драпанет в техникум какой, на его место
сношарь мигом двоих сработает.
Никто сношаря не трогал. То есть, конечно же, тронуть пытались, но уже
очень давно, лет тому пятьдесят назад или сорок. Караулили по подозрению,
ловили с поличным, писали доносы, привозили управу на лысую его головушку.
Может, конечно, и поставили по темному делу фонарь-другой под очи его
бесстыжие, но что именно теми фонарями высветилось - один только сношарь и
видел. Милиция деревенская, человек тихий и пришлый, старшина Леонид
Иванович, являлся к сношарю раз в год и никогда обиженным не уходил, как и
другие редкие гости мужского пола, на которых вообще-то у сношаря глаз был
дурной, но уж коли заходил такой гость, то поил его сношарь личной своей,
фирменной черешневой наливкой, потому что росло у него во дворе пять корней
черешни, других плодовых деревьев не было, и еще сверх того носили ему
черешню со старых деревьев, не до конца еще одичавших в бывшем парке графа
Свиблова, что между больницей и ветпунктом. Даже и на дорогу наливал сношарь
гостю четвертинку. Действовала черешневая на мужские организмы однозначно,
вызывала интерес к женскому полу то есть, а женский пол, естественно, после
того интереса искал утешения опять же у сношаря.
Праздники же древние, народные, сношарь чрезвычайно уважал, хотя и
участвовал в них только сторонкой. Сегодняшний, последний праздник осеннего
времени, именины курячьи, жен-мироносиц да Козьмы-Демьяна, был как бы вовсе
уж свой, домашний, яичный: в такой день на каждом столе стоит курица битая,
пирог-курник, а вечером за селом все пьют миром сваренное пиво, заедая миром
собранной яичницей. Пиво, впрочем, не пиво, а полпиво скорей, светлое;
сношарь же любил темное, черное, сладкое даже, и варил себе такое сам, когда
редкий свободный денек выдавался.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг