превратился в котел с вареным рисом, едва не был сожран голодными
партизанами, спасибо, бомбежка началась, с каким трудом после этого
Бустаманте удалось его расколдовать, какой был позор! Теперь же оказывалось,
что все эти милые люди, с которыми он выпивал, закусывал и еще чем-то там
занимался в доме на Большой Молчановке, были капитанами и лейтенантами КГБ!
Чутьем слышал тогда Рампаль, что идет по следам Джеймса, но где же было его
чутье на КГБ? Рампаль вспомнил, что никак не мог тогда избавиться от
атавистических реакций, видать, больше принюхивался к Таньке-женщине, чем к
Таньке-лейтенанту! Рампаль поклялся, что еще покажет ей лебедя! Целое озеро
лебедей! Хотя она-то чем виновата, это ее работа, а ты сам виноват, - ругал
себя Рампаль, кипятя чай на Джеймсовой плитке, не грузинский второго сорта,
как Джеймс по бедности, а хороший краснодарский из Москвы, но залить ли
сраму глаза даже самым лучшим чаем? Рампаль снял с плитки чайник и поставил
вариться пельмени: сейчас он питался только ими: с одной стороны,
способствует поддержанию удобного и благообразного старческого облика, с
другой - очень экономно и на вкус после будильников, морских ежей и
гранитогнейсов совсем приемлемо.
Покуда варились пельмени, Рампаль достал огрызок карандаша и стал
расшифровывать последнюю строку послания предиктора:
"И немедля вкусить от семени льна, от медвежьего уха, от дубовой коры
совокупно с тремя граммами серебра".
Длинные ряды выводов из пресловутой формулы с трудом выкарябывались на
мятой бумаге, пальцы, старческие все-таки, гнулись плохо. Когда же Рампаль
получил конечный вывод, карандаш вовсе выпал из них, и на какой-то миг
капитан даже сомлел. Ему предписывалось именно то, чего он с самого
свитезянского утра боялся больше всего на свете. Ему предписывалось
превратиться в женщину! Вообще - как можно было его после столь длительного
брижитбардового состояния посылать сразу на такое ответственное дело! Хотя,
вспомнил Рампаль, мыслей о поросятках приказано избегать, так что, значит,
новый опорос, тьфу, прости Господи, роды то есть, в женском облике ему уже
не грозили. Отпоросился, значит. Начальству, к несчастью, виднее. Виднее же
всех - ван Леннепу, хотя имел Рампаль малое подозрение, что далеко не всегда
видит предиктор будущее на самом деле, что иной раз он плетет что на язык
придет, пользуется тем, что, раз уж все живут, руководствуясь исключительно
его предсказаниями, все равно все исполнится в точности. От расстройства
Рампаль даже забыл высчитать - что там за пентаэдры такие в письме
предиктора. Все-таки ван Леннеп удостоил его личного гороскопа, одно из
важнейших заданий он уже выполнил, даже два: Джеймсу передал все необходимое
и Екатерину Романову из города-таки выпер. Рампаль вздохнул, снял пельмени с
плитки и стал их есть прямо из кастрюльки. Съел, слегка обжигаясь, потом
аккуратно, стараясь не облиться, выпил жидкость, даром что пельмени из
свердловского магазина, выливать бульон от них было жалко.
Три грамма серебра у Рампаля нашлись, конечно: как всякий кадровый
оборотень, он имел в запасе на случай необходимости самоубийства серебряную
пулю в девять граммов, - значит, только распилить ее на три части и одну
съесть. Рампаль вспомнил глубоко неприятного ему немолодого
оборотня-вервольфа, по имени Ванделин фон Вермельскирхен, который носил
таковую пулю на шнурочке и многозначительно начинал ею поигрывать, когда
получал неприятное задание. Но где взять семена льна, уши медведя, кору
дуба? Ответ, как выяснилось, имелся тоже в письме предиктора:
"Не имея, обрящешь: снизойди до целительных лавок".
Стало быть, все это продавалось в советских аптеках. Странными, однако,
они тут вещами лечатся. Все, что ли, только и ждут случая в бабу
превратиться? Хотя да, здесь же нет слаще жизни, чем у матерей-одиночек,
понятно... Рампаль вздохнул, нарядился в свою зимнюю ветошь и поплелся по
аптекам в поисках прописанных лекарств.
Только в обеденный перерыв, обойдя к этому времени не менее двадцати
аптек, собрал Жан-Морис Рампаль все ингредиенты. Для обретения наиболее
дефицитного компонента, льняного семени, даже пришлось наваждение делать, в
ревизора превращаться. Еще пока недостачу нашел - час потерял, а уж как
поить стали, так и вовсе нехорошо вышло, насилу отвертелся больной печенью и
еще чем-то, насилу деньгами принять согласился, и семенем льняным, конечно.
Когда же выбрался из той проклятой аптеки, обнаружил, что так и держит в
руке стакан, граненый причем, водки полный. Рампаль зашел в ближайший двор и
спрятался за помойкой, съел припасенный пельмень, снова стал кем надо - ни
дать ни взять старикан-алкоголик за спрятанным стаканом пришел, таковой
налицо к тому же. Похолодало, потемнело, и понял Рампаль, что водку выливать
ни в коем случае нельзя. Раньше семи сегодня к Софье лучше было не соваться,
по имеющимся сведениям, Виктор Глущенко мог оказаться дома, после семи же у
него было предпраздничное собрание, так что три часа оставалось свободных.
Их полагалось использовать с толком. Рампаль аккуратно поставил стакан в
карман, и, придерживая, чтоб не расплескать, направился во двор к Соломону
Керзону, где старики играли в домино и дворник мел последние листья.
Впрочем, о Соломоне у Рампаля представление было довольно смутное, к
нему этот персонаж отношения не имел, ибо на престол претендовать не мог. Во
дворе Керзона интересовала Рампаля только изредка проходящая к дяде Софья, а
более того - известный китайский разведчик Хуан Цзыю, о способах, целях и
средствах работы которого давно знали в ЦРУ и по первому же запросу
предоставили информацию институту Форбса. Других серьезных китайских шпионов
в Свердловске не было, поэтому приходилось ожидать действий со стороны
имеющегося, - странно было бы надеяться, что Китай будет бездействовать в
деле реставрации Романовых. Хотя Форбс и не верил ни в какой Китай, кроме
древнего, но пожал плечами и приказал Рампалю всемерно дезинформировать
Хуана.
Старец шел прихрамывая и по сложившейся уже привычке глядя в лица
встречных. Прошел квартал, другой, все так же бережно придерживая в кармане
полный стакан, - возле магазина извивалась очередь, нетрезвый рабочий уцепил
старца за локоток и доверительно зашептал: "Отец, давай с тобой на двоих", -
Рампаль с трудом вырвался, слегка плеснув внутри кармана - и окаменел. В
очереди за тем же самым напитком стоял - пронеси, Господи! - его старый
знакомый, капитан Михаил Синельский, явно прибывший в Свердловск
опохмеляться. "Все, что ли, в Москве выпил?" - подумалось оборотню. Ясно,
что капитан оказался тут неслучайно и нейтрализовать его следовало
внимательно. Правда, бюллетень ван Леннепа ничего такого не обещал, но,
возможно, Мише и Рампалю уже не суждено было вступать в контакт; ясное дело,
Синельский никогда не узнал бы в ветхом старикане своего бойкого и широкого
в кости московского собутыльника. Рампаль понял, что может выполнить два
задания одним махом, и пошел к доминошникам.
Игра в этот день во дворе Соломонова дома была уже в полном разгаре,
новому игроку, если только он не приносил "кости" с собой, светила
перспектива ждать своей очереди и два часа, и три. Но в кармане у Рампаля
было мощное оружие, к тому же раза два он здесь уже ошивался, к людям
приглядывался, кое-кого знал по именам. Выбрав удобный момент, старичок
подошел к другому старичку, кривоватому и вечно дергающему веком Борису
Борисовичу, и доверительно прошептал на ухо:
- Пусти поиграть-то, милай. Стакан поставлю.
- С собой он у тебя, что ли...- начал Борис Борисович, но осекся, повел
носом, быстро нагнулся, принял под столом из рук Рампаля полный стакан, а
дальше произошло нечто, непонятное даже оборотню, - Борис Борисович не донес
стакана до рта, а содержимое его исчезло, и лужи на земле не образовалось
никакой. Рампаль поглядел на старика с недоверием.
- То-то, голова. Мы уж год прямо желудком. Оперированные мы. Ну,
садись, голова, играй, раз делать не хрена, я пошел на боковую...
Старичок Петр Герасимович не стал спорить, перехватил кучку "костей" и
сел на место. В партнеры к тому самому полоумному Степану, без которого, как
он знал, никакой карамболь китайской разведке не подкинешь.
Петр Герасимович забавно тряс старорежимными бакенбардами, давая на
стол, как ему казалось, "сильную кость", но зарубая при этом ход своему
партнеру. Старик оказался разговорчивым, еще недавно он жил в Москве, а вот
теперь переехал в поселок Шарташ к сыну, а сын весь день на работе, вот и
скучно ему, вот и решил он с хорошими людьми время провести. Старик
проигрывал нещадно, но партнер, которого он гробил с каждым ходом, не
сердился, скорее откровенно ликовал, ловя каждое слово этого ветхого деда,
свежего человека. Дед повествовал об интимной жизни московских эстрадных
блях, главным образом Аллы Пугачевой и Людмилы Зыкиной, - насчет последней
кто-то заикнулся, что она, мол, уже в летах, но его осадили - зато у нее
талия в порядке, а ты сам что ли мальчик маленький, так закрой уши, - и еще
о каком-то московском капитане КГБ, бывшем своем соседе по имени Миша,
который, хотя и наследник российского престола, о чем почему-то докладывает
каждому встречному-поперечному, но все равно выше капитана пойти не может;
Степан ликовал и губами шевелил, чтобы лучше запомнить все то, что сегодня
же, сейчас же, как только дедусь выговорится, нужно будет отписать
маньчжурскому императору. Ведь за эти сведения ему наверняка дадут
какой-нибудь самый главный орден! А дедусь все плел и плел про соседа
своего, про капитана Мишу, который сейчас, оказывается, даже в Свердловске,
он родной внук Ивана Грозного, законный причем, главнее всех Романовых.
Иван, грозный от злости, значит, синел - вот и фамилию внуку дал Синельский.
Дворник скреб метлой давно уже чистый асфальт и предчувствовал, что скоро
надо будет бежать в свое не совсем жилое помещение, где ночью неизменная
Люся как раз доложила ему, что придется примириться, аборт делать уже
поздно, будет у них третий ребенок. Хуан принял сообщение как должное,
ребенок так ребенок, обещал, что как только родится - начнет выдавать ей на
десятку больше, а ведь и так уже две давал, кто, кроме китайца, смог бы
прожить на то, что после такой жертвы оставалось от дворницкого жалованья?
Но вот доминошники стали редеть, совсем стемнело, дряхлый дед пошел
восвояси, нырнул в парадное Степан, а следом и дворник ушел.
Софья шла с почты, на ходу читая только что полученное письмо. Сердце
бешено стучало где-то в горле, встречные шарахались от нее, настолько
багровым было ее лицо в эти минуты. Около пяти вечера вынула Софья из
почтового ящика извещение на заказное письмо из Англии, сперва не поняла,
что это такое, а потом уж и не помнила, как до почты добежала, закорючку
вместо подписи поставила, длинный заграничный конверт получила и пошла
домой. На исписанный чернилами лист садились снежинки, отчего буквы
расплывались тут же, но терпеть до дому не было силы, Софья читала письмо
уже в третий раз, такого волнения не испытывала она даже при чтении писем
старца Федора Кузьмича.
"Моя дорогая, - начиналось письмо, словно они уже Бог весть сколько
были знакомы, - я бесконечно рада твоему письму, твоему женскому
человеческому живому родственному голосу. Также печалюсь о кончине моего
брата. Неотложные дела, святое дело независимости всех женщин мира, не
позволяют мне теперь отлучиться из Лондона, ибо грядущее царство всемирной
обоюдной женской любви близится, и встретить его я должна, как, надеюсь, и
ты, на передовой позиции борьбы с тиранией мужчин..."
Письмо было длинное, задушевное, пламенное и непонятное, оттого
пришлось его читать четвертый и пятый раз. Насчет борьбы с тиранией мужчин
Софья была с теткой согласна на все сто, она как раз накануне отлупила
Виктора за плохо вымытую посуду, - с того памятного дня, когда ей открылась
тайна собственного происхождения, Софья домашними делами заниматься
перестала, переложила их на Виктора, и он принял их, и готовил, и стирал, а
только бы пикнул, - и спать отправила в коридор на раскладушку, даже на
диван в гостиной лечь не позволила. И после такого недвусмысленного со
стороны тетки приглашения на борьбу с мужчинами собиралась врезать ему
сегодня еще и раз и два, уж какой-никакой повод всегда найдется, а то и не
надо, за плюгавость, например, вложить можно. Неприятны были для Софьи в
письме тетки множественные цитаты из Ленина и Маркса, особенно повторенная
дважды насчет того, что, мол, кухарка должна государством управлять. Тетка
упоминала также Лхассу, - Софья с трудом вспомнила, что это такое, а еще
меньше поняла Софья оборот "обоюдоженская любовь", заподозрила что-то
нехорошее, но потом подозрения откинула. Главное же ясно читалось в письме,
расплывшемся грязно-синим по грязно-голубому, тетка писала ей, что будет
счастлива видеть племянницу в Лондоне, во главе женщин России, в последнем и
решительном бою с плутократией мужчин, - иначе говоря, приветствовала ее как
наследницу русского престола!
Софья, наконец, спрятала письмо и обнаружила, что стоит у своего
подъезда. Поднялась, открыла дверь и поняла, что в ее пустой квартире кто-то
есть. Ухватила первое попавшееся в руку и, не раздеваясь, прошла в гостиную.
Так, в пальто и с веником в руке, и вошла туда, где, выделяясь волевым
профилем на фоне освещенного с улицы окна, ждала ее высокая и
представительная женщина. Проклятый Виктор, без сомнения, привел в ее
отсутствие какую-то шлюху. Ну я тя щас! Хотя, впрочем, все-таки, значит, с
мужиком живу, а не с полным дерьмом, гляди-ка, блядей все-таки водит, может
чего-то, значит. Женщина у окна повернулась, Софья рывком включила свет. У
окна стояла она сама, Софья Романова. И смотрела на нее, Софью Романову,
прямым и жестким, обычным своим взором. И выжидала - какое впечатление она
сама на себя произведет.
Впечатление получилось неожиданно слабое. Софья, не раздеваясь, присела
в кресло, откинула с головы капюшон с начинающим таять снегом, положила
веник на колени, провела рукой по волосам, произнесла:
- Я уж испугалась...
Софья-два (точней, понятно, Рампаль) удивилась, но виду не подала.
Стараясь повторять движения оригинала, она села в другое кресло и
произнесла:
- Странно было бы не испугаться... Муж на работе, он нам мешать не
будет...
- Да что муж, барахло муж-то...
- Что же ты меня не спрашиваешь, кто я такая?
- А кто ты такая? А и так видать,- Софья ты, Романова. Я, стало быть.
Чего вылупилась? Меня... себя не видела? Сама с собой решила поговорить?
Пообщаться захотелось?
- Постарайся сосредоточиться и не сойти с ума. Я понимаю, потрясение -
встретить саму себя.
- Потрясение, на фиг... При таком-то мужике! При такой чертовой жизни,
когда дерьмо целый день с утра до ночи возишь! Когда мужика ни одного на
тысячу километров вокруг приличного нет, пьянь одна и бабники, ни понимания,
ни тонкости! А молодость я на кого убила, думаешь? Думаешь, не ревела, когда
Стася моего бросала, подонка? Думаешь, когда отец все что мог братцу моему
на блюдечке подносил, а мне хрен что давал, не обидно было, думаешь? Легко,
думаешь, в школе сносить было, что жидовкой звали, и братец родной то же
самое думал, не говорил, но по глазам-то все видно! Ну, я, в обиду,
конечно... - словесный поток неожиданно иссяк, что-то до Софьи, наконец,
дошло, и она впервые взглянула на Софью-два с недоверием: - Кстати, а
вообще-то ты чего сюда заявилась?
- Как так, - деловито ответил Рампаль, - я - Софья Романова, пришла к
себе домой.
- Иди заливай, - ответила Софья. - Это я - Софья. Софья Вторая,
запомни!
- Добро, - ответил Рампаль в тон, - годится. Ну, а я тогда Софья
Третья. Чем я хуже?
- Ну, тебе кто поверит. У меня доказательства. А у тебя что? Шиш с
маслом у тебя. А меня кто хочешь признает. Вон, хоть дядя.
- Идет, - ответил Рампаль, - а меня родной сын признает. Он, кстати,
скоро из лагеря выйдет. Или ты мне хочешь сказать, что он и тебя припомнит,
прослезится, коли ты его в роддоме государству сдала?
- А ты, значит, не сдала, тоже мне целка-невредимка нашлась!
- В общем, неважно все это. Я пришла тебе сообщить, что буду заявлять
претензию на русский престол.
- Да кто ты есть такая? Самозванка ты! Я тебя так везде и ославлю. И в
Лондоне тоже знать будут! Права-то законные - мои! Кровные! Романова я!
Рампаль понял, что так ничего не добьется. И сменил тактику.
- Идет, - отозвался он, - ославишь. Я тогда иначе поступлю. Я всем
объявлю, что я, Софья Романова, не Софья никакая и не Романова, а самозванка
чистой воды, Сонька Глущенко, жена директора автобазы, пасынок у меня в
тюряге, сын, кстати, тоже.
Софья испуганно заморгала. Что это за чучело огородное сюда явилось? И
впрямь ведь все испортит. Надо гнать ее в шею. А Рампаль к тому же невзначай
сделал совсем неверный ход.
- Отреклась бы ты, Соня, - доверительно сказал он, - хоть в чью пользу.
Была бы у тебя красивая жизнь. Чего хочешь тогда проси. Вот, набросала я
тут, послушай, я зачту: "Одушевленная со всем народом мыслью, что выше всего
благо родины нашей, приняла я твердое решение не претендовать на занятие
престола всероссийского..."
- Когда это я такое решение приняла? - вскипела Софья, - да я из тебя
сейчас не знаю что сделаю! - Софья не успела понять, что же она хочет
сделать из конкурентки, вскочила из кресла и с занесенным, словно топор,
веником пошла на нее. Та вскочила на кресло с ногами:
- Ты не очень-то! Я ведь и милицию позвать могу, я в своем доме! - с
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг