двустволкой наперевес и кричал что-то.
Рампаль соображал быстро и принял немедленные меры. Одним движением
утопил он свой рюкзак под прибрежной корягой, затем яростно впился в свои
наручные часы,- бывшее "хлебниковское" кольцо, - с хрустом разгрыз их и
проглотил, почти не жуя, царапая пищевод, но вовсе этого не замечая. Шея
Рампаля стремительно растолстела, торс также, ноги, напротив, укоротились,
ступни исчезли вовсе, лицо преобразилось сперва в несусветную карнавальную
маску, затем приобрело полную идентичность с мордой одного из известнейших
представителей животного мира. Рампаль упал на четвереньки и полез на берег,
прямо на остолбеневшего мужика с ружьем.
Жан-Морис Рампаль стал свиньей.
Уже выбираясь на берег, он почувствовал странную дурноту, но грозно
хрюкнул и пошел прямо на мужика. Тот что-то крикнул, кажется, по-украински
(этого языка Рампаль не понимал, он и русский только-только выучил) и
пустился наутек, бросив двустволку. Рампаль без спешки подошел к двустволке,
на всякий случай раздавил ее, наступив на магазинную часть левым передним
копытцем и перенеся на эту ногу весь вес своей несомненно рекордистской
туши. Тут дурнота стала совсем невыносимой, и оборотень повалился набок. Еще
не понимая причин жуткой рези, пронзившей его утробу, он бессознательно
уполз с дороги на обочину, под ивовые кусты, в канаву. Тут, с трудом
устроившись на жухлой и мокрой осенней траве, скосил он глаза на свое брюхо,
ставшее совсем чужим, и с ужасом увидел маленькое розовое существо,
копошащееся между его задними ногами. Существо отчаянно верещало и ползло к
первому из ряда крупных сосков, покрывающих брюхо Рампаля. Несомненно,
капитан американской армии Жан-Морис Рампаль самым жутким и неестественным
образом поросился под ракитовым кустом на берегу легендарной Свитязи.
Дурнота на какое-то время отошла. Рампаль с трудом согнулся, мощная
туша повиновалась ему очень плохо, к тому же, видимо, очередной поросенок
был уже на подходе, - Рампаль слюняво хрюкнул, лизнул свое дитя и, чавкая,
сожрал послед. Ему, как оборотню, в жизни приходилось глотать самые странные
предметы, даже страшного морского ежа, - это поглощение имело следствием
немедленное превращение в недоброй памяти президента Уганды Иди Амин Дада, и
Рампаль был очень рад, когда этого президента уличили в людоедстве и
свергли, очень уж ежа кушать больно было, - но рожал он впервые, поросился
тем более, и вкус последа показался ему очень необычным. Никакого
превращения не случилось, только судорога стала сильнее, и очень скоро
второй поросенок, такой же писклявый, явился на свет, был облизан одуревшим
родителем и прилип к очередному соску.
Через несколько часов, когда совсем рассвело, вконец измотанный Рампаль
лежал на пропитанной кровью траве, а двенадцать отпрысков, родитель не
уследил даже, сколько которого пола, яростно дергали его двенадцать сосков,
тогда как тринадцатый, к которому Рампаль испытывал что-то вроде нежности,
ползал по тельцам братьев и сестер, пытаясь отбить и себе сосок. Сам Рампаль
глядел в небо и обреченно похрюкивал. Как могло это произойти? Он десятки
раз уже был в жизни свиньей, правда, всегда кабаном. И вообще - он с ужасом
начинал осознавать, что нигде и никогда не принимал женского облика до тех
пор, пока не попал под командование пресловутого почетного поляка,
продержавшего его в женской шкуре столько месяцев. И от кого все эти
поросята? Рампаль вытянул шею, сколько мог, и захрюкал совсем яростно,
подумав при этом мимоходом, что, будь он не свиньей, а собакой, его вой
разнесся бы до самой польской границы. Теперь Рампаль понимал причины
странных недомоганий, терзавших его последние месяцы в образе Б.Б. Откуда он
мог знать, что все это - проявления беременности?
Кто-то остановился на обочине. До Рампаля донеслись звуки почти
непонятной ему украинской речи:
- Гляди, Петро, хавронья-то опоросилась. Не иначе, Микитенкова это, я
ее еще в воскресенье видел, все собиралась. Ты поди, Петро, Микитенке скажи,
чтоб пришел и забрал, с него за это литр причитается. Прибавление дай Бог
каждому. И пожарит, и закоптит, и в Шацк на рынок отвезет. Рано только
что-то она, наши все еще через месяц-полтора только пороситься будут. А ему,
хрычу старому, счастье так и прет, видать...
Рампаль собрался с силами, дотянулся тупым рылом до тринадцатого своего
дитяти и резко ткнул его, отдав ему тем самым чей-то сосок. Поест пусть
пока. Рампаль чувствовал, что с детьми ему предстоит скорейшая разлука.
Внутренне он, конечно, оплакивал и их, и себя, но долг для него, для
капитана американской армии, оставался превыше всего.
Поросятки, наевшись, стали засыпать и отваливаться. Рампаль заботливо
вылизывал их и устраивал поудобнее. Вот и тринадцатый тихо уснул. "Воистину
дети греха", - патетически подумал оборотень, поднялся на нетвердые ноги и
встряхнулся. Странно, но его произведшая на свет тринадцать потомков туша
почти не похудела. В человеческом облике Рампаль очень ценил свою некоторую
полноту, хотел бы даже растолстеть, но хлопотное ремесло разведчика-оборотня
не давало для этого возможности, более того, полнеть было просто опасно.
Несмотря на море разливанное отцовских, не то материнских чувств, затопивших
душу Рампаля, долго оставаться в этом облике было нельзя. Рампаль бросил
прощальный взгляд на поросяток и, семеня копытцами, потопал к берегу, где
под корягой спрятан был заветный рюкзак. Плюхнулся в воду, с наслаждением
почесал бок о корягу, вытащил из-под нее искомое. И услышал тонким слухом
разведчика громкий и не совсем трезвый говор тех самых мужиков, что
останавливались у его родовой, так сказать, постели, к которым примешивался
голос третьего, незнакомый, визгливый до жути - явно голос того самого
Микитенки.
- Да говорю вам, не поросилась еще! Не поросилась! Чтоб у вас
повылазило, не поросилась! Чтоб у меня повылазило! Не поросилась, покрыли
ведь только! Рудычиху спроси! Коломийца спроси! Дома она, дома, как ей тут
быть! Чтоб у нее повылазило!
Второй мужик что-то ответил, но Рампалю слушать было некогда. Быстрым и
длинным прыжком вылетел он из воды и помчался по шоссе, следом свернул в
сторону, стараясь скорее пересечь сжатое поле и скрыться в маленьком лесу.
Больше всего боялся он того, что, может быть, бежит в сторону польской
границы. Эта страна была ему теперь ненавистна на всю жизнь. Что-то теперь
будет с его поросятками. Лучше не думать. Рампаль слышал позади себя гомон
что-то не в меру резвой погони. Превратиться же во что-нибудь более
быстроногое не было времени, тем более тяжелый рюкзак мешал несказанно, а
бросить его было никак нельзя.
- Держи ее, она мой кожух украла, а у меня в нем кошелек!..
Оторвавшись от преследователей шагов на двадцать, Рампаль влетел в
лесок. Непослушные копытца были сбиты в кровь. К тому же он чувствовал себя
очень слабым после родов. Любой ценой требовалось превратиться во что-нибудь
мужского пола, ибо, как догадывался оборотень, дурнота от родов тогда
пройдет, они вообще станут для него невозможны. И Рампаль решился. Он
выхватил пастью из рюкзака крупный желтый грейпфрут и, петляя между
деревьями, чавкая и хрюкая, сожрал его. Быстро перехватил рюкзак в
появившуюся руку, другой же заколотил себя в грудь и с ревом пошел на
преследователей. Двухметровый самец-горилла произвел на них неотразимое
впечатление: мужики с воплями бросились наутек. Но, ясное дело, ненадолго,
собираясь вернуться со всякими берданками небось.
Но главное было сделано: послеродовую дурноту как рукой сняло. Рук у
Рампаля, кстати, сейчас оказалось четыре, это было неудобно. К тому же в
свинском облике он холода не чувствовал, горилле же, существу тропическому,
в свитезянских пущах было явно прохладно. Рампаль прошел километр-другой,
выбрал укромный кусточек, сел под него, достал волосатыми пальцами из
рюкзака пол-литровую бутылку, - кокандского розлива! - выпил, стал
человеком. Сориентировался по уже взошедшему солнцу и, одевшись в советское,
пошел в Шацк. Так, никем не замеченный особо, хотя и не говорил по-украински
(а другой речи вокруг слышно не было, разве только когда он обратился
по-русски, спрашивая цену на что-то съестное, чего, однако, купить не успел,
несмотря на то, что стоило дешево, - подошел автобус), никем не замеченный,
уехал в Луцк. Оттуда добраться до Москвы - проще простого. Рампаль должен
был, начиная от Москвы, пройти той же дорогой, что и Джеймс, найти его,
помочь ему, заодно и проверить, не превысил ли он полномочий, - впрочем,
неограниченных, - и не использовал ли служебных способностей в личных целях.
Но это уж так, для порядка: Рампаль знал Джеймса и очень его уважал.
В московском поезде Рампаль хорошо отоспался.
x x x
- Знаешь, Гера,- анекдот есть такой - про женщину, которая дает?.. -
опохмеленным уже и счастливым голосом распространялся собеседник Рампаля. -
Так же, знаешь, как все, как все, хи, хи... - собеседник щурил маленькие
глазки, морщил картофельный нос и всем своим видом выражал благодарность
этому славному, опохмелившему его командировочному.
Два капитана - Синельский, конечно же, и Рампаль (ясное дело - Герман
Лобиков, командировочный из Могилева) задушевно пили первую бутылку и
закусывали тоже пока еще в кафе "Олень". Рампаль пришел сюда по следам
Джеймса, а Синельский последние дни почти не вылезал отсюда. Денег ему все
не выдавали, уехать он не мог даже туда, куда был командирован, и он решил
не тратить времени попусту, полагая, что если не сам Федулов, то уж
кто-нибудь из его компании придет сюда, в "Олень". Сколько народу упоил он
здесь на свои кровные, впрочем, составляя счет на будущее возмещение, - хотя
знал по опыту, что если шпион появится, то первым глупым делом на свои
угощать начнет. Но и сам Миша попадался на глупый свой крючок постоянно:
глядишь, угощает он тебя, с грустью такой глядит, упаивает, а разберешься -
так простой крупный растратчик оказывается перед посадкой, а шпиона
никакого. Так что о поящих и непоящих Синельский даже и рапортов начальству
не готовил. А уж об этом командировочном он и вовсе знал наперед: не
поставит второй бутылки - все, конец, не шпион это никакой, а простой тюфяк
из Могилева, очумевший от жизни московской, в кои-то веки увиданной. Первую
он поставил к тому же початую, сроду шпионы таких не выставляли.
А Рампаль, собственно говоря, и угощал этого случайного хмыря-обывателя
лишь потому, что имелась в его неказистом рюкзачке недопитая бутылка водки,
остаток того снадобья, с помощью которого он снова стал человеком в
полесской роще. Человеком он стал, но водка в Скалистых горах оказалась хоть
и советская, но очень жидкого кокандского розлива, и полной чистоты
превращения в себя самого Рампаль не достиг: осталась в нем от обезьяньего
облика совершенно излишняя и неприятная ему волосатость. Даже на спине
волосы росли. Так что водку эту было что выпить, что вылить. Да к тому же
водки Рампаль, вскормленный и вспоенный виноградниками родного Аркашона,
вообще не пил. Он уже бывал в Москве, дважды, приезжал с визитами - сперва
неофициальным, потом официальным, в образе президента Никсона, будь он
неладен. Приходилось выпить литр кельнской воды. Русские люди, конечно,
знать ничего не знали. Из их подарков Никсон выделил потом Рампалю шубу. А
вторую бутылку Рампаль выставлять, кстати, не собирался: как все французы,
он привык к экономии.
Но что-то в его личности было Синельскому все же подозрительно. Едва ли
не излишняя для русского человека волосистость, прямо как Татьяна говорит,
"чтоб из рубашки торчало"; так тут торчало не только из рубашки, но даже,
кажется, из ботинок. И все-таки так уж, для порядку, полагалось теперь его
по обычной программе отвести к Тоньке. Хотя по степени волосистости - скорее
к Таньке. А то пусть обе пользуются. Им обеим самый смак, что не молодой, и
полковник за блядство в служебное время квартальную не снимет, - так,
считай, пробное задание выполняли.
Рампаль, оборотень, не был телепатом, не был даже в той степени, в
какой был им Джеймс ("умел в крайнем случае"), - оттого, кстати, продолжал
считать Аксентовича поляком и ни за что ни про что ненавидеть Польшу.
Рампаль не сумел бы прочесть ни чьих мыслей даже в случае смертельной
опасности, но интуиция по сей день не подвела его ни разу, и он сейчас, хотя
поил неведомо кого, попавшегося ему на учуянных следах Джеймса, знал
все-таки, что попал за его столик этот хмырь и алкаш неспроста. И он не
собирался с ним особенно скоро расставаться. А Михаил тем временем побежал к
телефону-автомату. Тот, кстати, не работал. Наконец, из четвертого по счету
автомата Тонька расслышалась, хотя к разговору все время присоединялся
человек, ультимативно требовавший у кого-то неслышимого, чтобы тот,
неслышимый, задешево купил у него крест чугунный намогильный и еще большую
гирю, тоже чугунную, но желтую. Тонька угрюмо буркнула: "Бутылку возьми,
портвагена хотя бы, огнетушитель". Танька, кстати, уже сидела у нее.
Полковнику о визите очередного гостя решили пока не докладывать.
Взяли "огнетушитель" и пошли молчановскими переулками к Тоньке. Рампаль
все тем же своим природным чутьем почти физически ощущал, что где-то здесь
недавно прошел Джеймс. Пожалуй, даже метки какие-то свои оставил, только
искать их недосуг. Наконец пришли.
Тонька отворила дверь - мрачная и похмельная, вовсе без следов той
красоты, что обольстила Джеймса. Пить у нее было совершенно нечего. Особо
грустно было то, что в буфете в ряд стояли пять бутылок представительского
коньяку, которые и пальцем тронуть нельзя без письменного потом за них
отчета. Нечего было и думать распить хоть одну из них с этим
лопухом-командировочным. Но, увидев под мышкой Михаила "огнетушитель", а у
его лысенького и симпатичного спутника Геры - еще один, Тонька смягчилась.
Даже свет зажгла в коридоре. Тусклая коридорная лампочка выхватила из
темноты старого испанского коммуниста на стремянке - видимо, уже списав со
счетчика цифры, он что-то подсчитывал в уме.
Проигрыватель не работал: по словам Тоньки, какой-то Марик пролил на
него бутылку ликера "Бехер". Однако невообразимо пьяная Татьяна, немедленно
оценившая волосистость Рампаля - правда, с сожалением вздохнув о его лысине
и маленьком росте, - стала требовать музыки и песен ("А цветов и любви?" -
грозно спросила куда более трезвая Тонька, но Татьяна сказала, что цветов
сейчас не надо, а любовь потом) и предложила исполнить любимую песню "Если
долго мучиться - что-нибудь получится", даже что-то насчет "доли лучшей".
Рампалю показалось странным услышать из уст этой пьяной девицы текст явно
духовного содержания, но Тонька оборвала сей негритянский спиричуэл грубым и
совершенно уже негритянским тычком под вздох, от которого Татьяна рухнула в
приоконное кресло и как бы задремала, из-под век поглядывая на Рампаля и на
открываемые бутылки. Рампаль выпил и вздрогнул: в России пить полагалось
залпом, до дна стакана, в котором напиток сочетал в себе очень гармонично
цвет мочи нефритного больного, вкус гашеной извести и запах несвежего
скунса. Обнаружил он, что на языке москвичей напиток этот называется
"ядреный портваген", а не "бормотуха", как было несколько лет назад, и
запомнил это.
Михаил и Тонька сидели на кровати, и Рампаль волей-неволей оказался
кавалером Татьяны, да к тому же и виночерпием. Вторую бутылку прикончили
махом, и, ясное дело, не хватило. Тонька предложила сходить в Смоленский,
Михаил объяснил, что у него пусто, как во сне младенца, денег, то есть, нет,
и раскошеливаться пришлось Рампалю, но сделал он это с такой искренней
неохотой, что и тут никаких подозрений не возбудил. Идти пришлось Михаилу в
единственном числе: Татьяна потребовала, чтобы Рампаль рассказывал анекдоты.
Он и рассказал десятка полтора, не особо свежих, но смешных, особенно ржали
над анекдотом про говорящую жопу, они его не знали, и, увы, надежды на
казенный коньяк исчезали; никаким шпионом этот самый Гера быть не мог, чтоб
такое знать, надо в СССР жить всю жизнь. На чем, кстати, угасли остатки
сексуального интереса к нему со стороны Тоньки. Танькины же секс-интересы с
политикой связаны не были, разве что начальство распорядилось бы. Она по
должности значилась всего лишь "подругой", обязана была находиться в седьмой
алкогольной форме и вообще не встревать без надобности. Что ее и устраивало.
Она, кстати, имела бы право выписать из буфета одну бутылку коньяка для
поддержания своей седьмой формы, но волосатость Рампаля помутила ее разум
начисто. И вообще она портваген больше любила.
Вернулся Михаил, злобно истративший из врученных Рампалем десяти рублей
девять: в Смоленском перед закрытием ничего достойного, кроме белого
крымского портвейна по четыре пятьдесят, не оказалось. Оставшийся рубль
Рампаль с него стребовал, пришлось отдать; тут и последние Михайловы
подозрения вовсе отпали - на что шпиону рубль? Выпили и эти две. Потом
оказалось вдруг уже очень поздно, Рампаль заторопился к себе в гостиницу
"Дом туриста". Татьяна сказала, что это к чертовой бабушке, а у нее в
квартире тут внизу комната свободная есть и в ней койка. Рампаль согласился,
от Татьяны шел слабый звериный запах, который почему-то его тревожил,
видимо, остатки гориллы проявлялись в нем не одной только волосатостью.
Попрощались, с трудом доползли к Татьяне. В коридоре было темно, брошенный
посреди него детский велосипед слабо хрустнул под Татьяной, потом она
сказала, что покатается утром и уволокла Рампаля к себе.
Звериный запах по мере развития событий усиливался и тревожил Рампаля
все больше. Бурный восторг Татьяны, наконец-то запустившей пальцы в
волосяные дебри на пояснице и прочих местах Рампаля, подвигнул ее на добытие
из буфета бутылки казенной водки, - по рангу ей ничего другого не
причиталось, - хлопнули по полстакана, после чего Татьяна несколько
поутратила интерес даже к волосьям, их после водки стало меньше, кстати, но
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг