кинофильмом "Москва - столица Великой России", и все знали, что осенью этот
фильм получит, помимо французской незначительной, еще и главную премию
государства; ее теперь присуждали в годовщину коронации. И многим, кому этот
фильм смотреть не хочется, смотреть его придется. В лучшем случае дадут
отгул с работы или ничего не дадут, а в худшем - придется смотреть этот
фильм под угрозой расследования родословной в поисках замаскировавшихся
милиционеров. В булочных ложились на прилавки еще горячие, только что из
пекарни, длинные "павловские" батоны. Даже молоко на Бухтеевском комбинате в
Останкине кисло для нужд Сухоплещенко не просто так, а, надо полагать, во
славу его императорского величества.
Недовольных стало меньше, чем при советской власти. Зарабатывать никто
никому не мешал, если, конечно, зарабатывание это совершалось с
благословения и ведома как церкви, так и государевой казны. Если, короче,
совершалось оно несокровенно от службы ГМ - "государевых мытарей" - очень
серьезной, очень многочисленной организации. На столе императора уже которую
неделю валялся указ о введении смертной казни за сокрытие доходов; как в
любом цивилизованном государстве, это преступление в России теперь
приравнивалось к самым тяжким. Царь, однако, с проставлением высочайшей
подписи не спешил, давал возможность все новым и новым гражданам России
пойти в сознанку. Граждане валили в районные отделения ГМ толпами, ибо
взятое неизвестно из какого учебника слово "проскрипции" было у всех на
устах и в ушах и действие свое оказывало. Как-то никто не помнил, что
государь по основной прежней профессии историк, идея проскрипций была прочно
поставлена народом в вину канцлеру Шелковникову, а также - гегемонистскому
империализму Канады.
Над Новодевичьим монастырем утро восходило такое же хмурое, как и
повсюду. На новую и сверхновую территорию кладбища, на поклон к Булгакову и
Чехову, к Собинову и Вертинскому свободно мог теперь ходить каждый. Зато на
старую, где были похоронены Владимир Соловьев и граф Салиас, полагалось
получить пропуск за подписью государя, а он таких пропусков вообще не
выдавал. Службы в соборе Иконы Смоленской Богоматери, в церкви Святого
Амвросия и даже в маленькой церкви Успения были прекращены, колокола со
знаменитой колокольни сняты, меж зубцами на стенах маячили синие мундиры.
Древний женский монастырь, который хотел взорвать Наполеон, но монахини
грудью встали, не дозволили, обезвредили заряды, - ныне монастырь вновь
превратился в то, чем был пятнадцать лет в конце семнадцатого и начале
восемнадцатого века - в место заточения Софьи, старшей, не вполне законной
сестры государя, которую великий князь Никита Алексеевич неизвестным науке
способом выманил из Палестины. Софья была в первые дни закована в ручные и
ножные кандалы, позже переведена на мощную дозу транквилизаторов, а с начала
августа вовсе оставлена в покое.
Покоем ей служили бывшие комнаты келаря, числом две, с косым видом
сквозь решетку на Москву-реку. Софья прямиком попала в картину не любимого
царем Репина, понимала это и даже отчасти злилась на неполное сходство:
парчового платья не дали, даже, гады, стрельцов никаких за окошком не
повесили, никакого, словом, уважения к особе царственного ранга. Софья
знала, что Павел какими-то негодяями коронован, что мерзавец-пасынок стал
министром иностранных дел, а родной ее сын, законный наследник, убит
братскими наймитами. Но где же верный старец-негр? Где тетка Александра? Где
преданные евреи из такого потного, но такого гостеприимного Израиля? Где
стража?..
Стражи было как раз куда больше, чем требовалось. Вся эта синемундирная
гвардия на зубцах и вокруг стен стерегла ее одну, заточенную царевну Софью,
- неудавшуюся Софью Вторую. Софья, понятное дело, ни на мгновение не
предполагала, что ее заточение продлится долго. Она воспринимала свою
нынешнюю неудачу как досадную заминку, неприятную, но заслуженную. Поделом,
нечего путаться со стариками, даже такими вот мастеровитыми, - восточный
мальчик был не намного хуже, незачем было ему рога наставлять. Ничего, она
еще успеет и покарать, и вознаградить. Этого, который пожилой и
голубоглазый, - в лубянский каземат. Пашку - на плаху, четвертовать, потом
сжечь и стрелять его пеплом по всей кольцевой автостраде. Виктора, упырину,
утопить в навозе; отчего-то мужа своего Софья числила среди самых главных
врагов, хотя в чем именно он был виновен, объяснить бы не взялась, не
царское это дело - объяснять. Тетку Александру, если вот сию же минуту не
придет на помощь - заточить сюда, в Новодевичий, пожизненно. Негра, когда
все сделает, отправить на покой. На Камчатку, к примеру, там края тихие,
безлюдные, для старого человека то что надо, и к тому же тепло - Сопка
Ключевская все время извергается.
Софья перебирала всех виновных и невиновных, планировала казни и
милости, но какую милость и кому бы она ни сулила в душе, все равно в
конечном счете ему же готовила и казнь. Не в характере Софьи было кого бы то
ни было и за что бы то ни было вознаграждать. Единственными, кого она
почему-то считала людьми правильными, были ее нынешние тюремщики. Долго она
тут задерживаться не имела в планах, поэтому надеялась, что тех, кого она
заточит сюда в будущем, эти тюремщики будут сторожить так же добросовестно.
Все транквилизаторы из организма Софьи давно выветрились, тело
настойчиво напоминало ей, что восточный мальчик никак не рядом. Все чаще он
снился царевне, она ждала освобождения из своего узилища как можно скорее и
знала, что первым встретит ее на свободе любимый мальчик. Она была не права.
Выйти из монастыря, согласно точным сведениям предикторов, - спроси любого -
ей было не суждено. Зато мальчик сам по себе был далеко не так безразличен к
своим обязанностям, как предполагали те, кто превратил Софью в
монашку-узницу. Охрана уже не однажды гоняла от всех возможных входов в
монастырь юношу-тюрка, пытающегося снять с себя трусы. Мальчика иногда били
и шугали, иногда он сам куда-то исчезал, но всерьез никто к нему не
относился. Однако мальчик этот был безотказней государевой синемундирной
гвардии, он твердо помнил, что именно должен делать, где, когда и кому
служить. Узнав, в каком помещении держат Софью, он долго бродил вокруг
монастыря, слюнил палец и вычислял направление ветра. Он установил, что,
если влезть на вон тот пригорок, быстро вывернуть трусы, стать облачком
водяного пара и довериться подходящему ветру, то дальше все будет хорошо.
Отдушник в покоях келаря всосет его, парообразного, а уж там он найдет себе
место где-нибудь в гардинах. Софья была его госпожой, и некому было отменить
этот приказ служить: о киргизском мальчике ненароком позабыли решительно во
всех инстанциях. А он был очень верным слугой.
Правильный ветер сегодня еще не дул, но все больше напоминал тот,
который нужен. Часы на Спасской башне по случаю наступления шести утра
заиграли государственный гимн - "Прощание славянки". А последняя оставшаяся
в караулке Настасья, окончательно отчаявшись создать правильного дириозавра
по формуле, набрала на дисплее слово РУДБЕКИЯ - что было равнозначно
капитуляции.
Наступал, прости Господи, трудовой понедельник Российской Империи.
14
Павел Федорович представил себе бесконечный ряд мух, которые должны
были бесконечно уменьшаться справа налево и стремиться к нулю. Но так как
разница между двумя соседними мухами оставалась меньше какой угодно малой
величины, то мухи нисколько не уменьшались и были все одинакового роста.
САША ЧЕРНЫЙ. ИЕРОГЛИФЫ
По Красной площади, по священной брусчатке, шли танки. Цугом.
Точней, шел один танк, а другой, несамоходный, волокся за ним в
качестве прицепа. Скрежетали гусеницы первого танка, глухо стучали траки
второго, скрипели зубы главного водителя: Дмитрия Владимировича
Сухоплещенко, коего вновь оторвали от молочных берегов благословенного
Останкина-Бухтеева. Оторвали очень неудачно, сразу после похорон
национального героя Бухтеева, чье имя носил теперь комбинат, на чьей вдове
Дмитрий Владимирович, сам недавно овдовевший, предполагал жениться по
истечении пристойных сроков траура. Однако новоотстроенный пивзавод на
Брянщине требовал присутствия владельца на освящении и дегустации; пришлось
ехать, а когда надегустировался отставной бригадир и соснового, и красного
английского, то приступили к нему старые девы-поповны, теперь ставшие
главными технологами на заводе, с одной-единственной просьбой: увезти из
села Единственно-Благодатского, как оно теперь именовалось, - после того,
как завод занял все место между Верхним и Нижним, - пьяного председателя
Николая Юрьевича. Не по злобе, а потому, что пропадает человек, совсем ни к
какому делу не годен, а в столице за него родичи слово перед государем
замолвят, может, даже полечат пьяницу. Хотели старухи сплавить из села и
деда Матвея, но тот уже был оформлен обер-снабженцем заводской охраны, без
его индюшачьих окорочков никто в пивзаводской столовке обеда не мыслил.
Впрочем, деда старухи еще соглашались терпеть, а Николая Юрьевича пришлось
на несамоходном ходу тащить в Москву. Сухоплещенко в душе матерился, но
просьбу старух пообещал честно выполнить, приказал оба танка и самого
Николая Юрьевича изготовить к старту на Москву. Лишним был человеком Николай
Юрьевич при благодатских пивах. Дмитрий Владимирович решил, что метиловыми
прибавками уморить его можно будет позже, в Москве, чтобы не создавать
плохой репутации свежим брянским напиткам, сел в танк и поехал к Москве
наезженными тропами.
Было темным-темно, в сырой сентябрьской сумрачности ярко
фосфоресцировала на борту танка неистребимая надпись: "ЛУКА РАДИЩЕВ".
Николай Юрьевич в этом танк-баре при свете красной лампочки благополучно
хлебал свой "Мясоед", заедал крутыми яйцами и чувствовал себя как дома.
Вообще-то он дома и был, он в этом танке жил, а что танк поехал, так этого
факта председатель бывшего колхоза не осмыслял, ну, везут себе и пусть
везут. Может, на утиную охоту? Осень ведь, хоть и ранняя. Сухоплещенко
чувствовал себя куда хуже. Отставной Бухтеев, демонстрируя мадам статской
советнице достижения сырозаквашивания, погиб вместе с ней в сепараторе, и
весь сыр в тот день пришлось захоронить с воинскими почестями;
"Благодатское" пиво шло на экспорт в тридцать стран; множество различных
заводов, фабрик, поместий и супермаркетов включала в себя нынче
сухоплещенковская империя - и как раз поэтому беспокоили отставного
бригадира немыслимые в прежние годы проблемы. В России бушевала исступленная
дефляция: рубль, точней, золотой пятнадцатирублевый империал, дорожал на
десятки пунктов ежедневно. Сто двадцать пять, кажется, лет прошло с тех пор,
как последний раз чеканились полушки, то есть монеты достоинством в четверть
копейки, а сейчас - Сухоплещенко знал твердо, из первых рук - Гознак чеканил
уже монету в четверть полушки! В одну тридцать вторую копейки! В одну
четырнадцатитысячную долю империала! Если в рубле, как было первого
сентября, все те же четыре доллара, то, получается, государь-император
чеканит монету в одну сто двадцать восьмую долю американского цента! Во
жлоб! Он и двести пятьдесят шестую долю не упустит! Павел Калита, да и
только! Сухоплещенко благоговел перед подобным вселенским скопидомством и
все-таки немного ужасался.
Сухоплещенко дотащил "Радищева" до первых противотанковых "ежей" против
Ильинки, вылез, плюнул одним плевком на оба танка и пошел в караулку возле
Спасских - душ принять. Хорошая душевая осталась от увезенного в Кокушкино
мавзолея. Подземная. Раньше тут была турецкая баня, с сухим паром. То есть
не турецкая, а древнеримская, как устраивали в древнем Третьем Риме. При
советской власти их называли почему-то финскими. Тогда Финляндию
финляндизировали, превратили в промышленный придаток к своему сырью, а
какая-такая промышленность в бане? Желаемое за действительное все хотели
выдать, бывшенькие. Истинную причину раздражения Сухоплещенко скрывал от
самого себя. Он по привычке продавал пиво на экспорт, за доллары - при
неуклонно растущем курсе родного российского империала. Это грозило
убытками. И на бухтеевской вдове жениться не очень хотелось, он предпочел бы
ее дочку. И о детях пора думать. Миллиардера всерьез заботили вопросы
династической преемственности.
Куранты высоко над банькой, где сейчас парился отставной бригадир,
пробили два, царь давно спал. Сны редко его посещали. Даже сегодня, во
вторую годовщину смерти отца, Павел провел всего лишь обычный день, сугубо
трудовой: наложил окончательный отказ в помиловании на прошение Узника
Эмалированная Маска. Узник обрекался пребывать в этой маске пожизненно,
приговор обжалованию не подлежит. Нечего в партию без кандидатского стажа,
без строжайшего поста и покаяния всяких жуликов оформлять. Имя узника тоже
забыть. Пусть историки через пятьсот лет даже докопаются до того, кто таков
был этот узник, посмотреть бы на их длинные лица, когда они узнают, что всей
страшной тайне грош цена. Еще Павел принял окончательное решение о чеканке
разменной монеты для Мальты, невыгодно туда полушки возить, Ваньке на
расходы нужно дать кое-что, а то он, гад, свою чеканить начнет монету,
разбирайся потом. Издал уж заодно указ о запрещении хранения в
нумизматических коллекциях монет советского периода, особенно тех, на
которых изображены лица, без визы на вылет мотавшиеся в космос. Да, еще
издал Павел хороший указ: учредить на Москве спортивное русское состязание,
всенародный кулачный бой на кистенях. И немедленно требовать, чтобы этот
спорт причислили к олимпийским видам, не отступать. Что еще было?
Окончательно решил вопрос о выдаче паспортов скопцам, решил, понятно, в
отрицательную сторону. Люди они богатые, могут за паспорта и побольше
выложить. Так что пока отказ окончательный. Пусть, падлы, знают, как на царя
батон крошить... Словом, за весь день - никаких положительных эмоций. И
одиночество, одиночество.
Постелить себе Павел распорядился в неожиданном месте, в "Брусяной
избе", недавно восстановленной внутри Кремлевского дворца. Спальников царь
терпеть не мог - тех, которые должны бы по чину с ним в одном покое в ночное
время пребывать, беречь его сон. Постельничьего, боярина-кастеляна, царь
взял из греков, по рекомендации обер-прокурора Синода. Чтобы, если казнить
придется, не так жалко было. Это не скупость на людей, это русская
бережливость. Павлу доносили, что о его скупости в народе ходят анекдоты.
Павел на это обижался и не понимал - за что эти насмешки. Благодарить бы
должны. Но преследовать за анекдоты про самого себя пока не велел. Нельзя
терять популярность,
Павел, засыпая, долго перебирал в уме крохотные события этого дня, дал
себе слово наутро порадовать душу, подняться на Ивана Великого, погладить
чудо, привезенное с Пушечного двора, и на этой согревающей мысли уснул.
Сперва не было ничего, как в первичной тьме, над которой даже Божий Дух не
носился, потом кто-то что-то громко сказал, и возникло во мраке нечто. И был
это телевизор. Черно-белый. Телевизор казался очень старым, конца
пятидесятых годов или вроде того, не то "Луч", не то "Темп-2", он был
включен, и на экране кто-то выступал. Не то во френче, не то в гимнастерке,
не то еще в чем-то советском. Речь явно шла к концу.
"Кровавые подонки скрывались от карающего меча советского правосудия с
тех самых пор, когда победоносная советская армия освободила концлагерь
"Баухаус" в ноябре 1944 года. И вот теперь, семьдесят четыре года спустя,
пришла для них пора держать, наконец, ответ за сотни тысяч невинных жертв,
замученных в "Баухаусе". Обвиняемый Жоминюк, все эти годы скрывавший свою
волчью сущность немецко-фашистского прихвостня, прятался под личиной мирного
продавца ликеро-водочного завода... Наймит Геловани, ежевечерне скрывавший
свою звериную суть под маской дорогого каждому советскому сердцу образа...
Нет прощения этому отребью за давностью лет, поэтому требую, да, именно
требую от имени советского правосудия..."
Павел недоуменно отвел глаза от экрана и понял, что сидит в своей
старой квартире, в Свердловске. Обои почти вылиняли, видать, так их никогда
со смерти отца и не меняли. Откуда-то приплыла в сознание теплая, очень
мелкая мыслишка: а из восьми-то тысяч отцовских, поди, уже все десять стало
на книжке! Можно в очередь на "жигули" становиться! Павел посмотрел на свои
руки и удивился. Жилистые руки старика, с возрастными пятнами, безвольно
лежали на коленях. "Старость не радость, семьдесят два..." - подумалось ему.
Суд над пособниками нацистов, как и следовало ожидать, закончился приговором
к высшей мере. В восемь предполагалось выступление генерального секретаря -
так обещала программа, напечатанная в "Вечернем Свердловске". Наверное,
что-то очень важное. Что-нибудь про атомные испытания и происки
гегемонистов. Или про остров Даманский? Где он, этот остров, возле Кубы или
нет? Но наверняка что-нибудь очень важное.
Вошла Катя. Собственно, почему эта весьма немолодая, расплывшаяся
женщина - Катя, Павлу было знать неоткуда, сходства почти никакого. Перед
собой Катя несла прихваченную сковородником тарелку; по семейной привычке
стариковский ужин Романовы съедали прямо перед телевизором. На экране уже
ворочал челюстью генеральный секретарь, понять его речь в последние
тридцать-сорок лет уже никто и не пытался, но телевизор не выключали, надо
думать, ни в одном доме, потому как потом программа обещала заветное,
любимое - про Штирлица. Уж который раз смотрел Павел, не выпуская из одной
руки газету, а из другой вилку, на любимые мгновения весны. Вся его жизнь
прошла вместе с этими мгновениями. День проходил за днем, ничем не отличаясь
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг