Сара не полез бы даже за толстую пачку портретов президента Франклина. Но
здесь - здесь было тепло. Как-то душно даже, после бутылки "Абсолюта" со
всеми предваряющими это не было странно, но... брюки расползлись в лохмотья,
зубы валялись в колодце, десны кровоточили. Сару обуревали великая жалость к
самому себе и похмелье - одновременно. Да еще вибратор ускакал. Сара стал
копаться в портфеле - вдруг еще что-нибудь неожиданное там есть. Нашел
баночку вазелина, понюхал. С трудом вспомнил, куда этому веществу полагается
быть употребленным. Похмелье крепчало.
Сара использовал вазелин и на карачках стал подбираться к Воробышку: он
предлагал себя чалому жеребцу в качестве кобылы. Жеребец попятился. Сара еще
яростней пошел на жеребца той частью, которая у кобылы называлась бы крупом.
Воробышек попятился, но было уже некуда. Он резко скакнул через
ополоумевшего попника и лягнул его.
Сара вздрогнул, вытянулся. Лишь домашние тапочки, в которых он прополз
всю трубу, тапочки, привезенные им, потому что предупредили об
ответственности за княжеский паркет, слетели с его ног. Подкова Воробышка не
принесла счастья Саре, череп режиссера треснул, как фарфоровый чайник.
Гобой, хмуро смотревший на сцену от ясель, рванул привязь и дико заржал.
Воробышек всхрапнул - и заржал следом.
Мигом вылетел из пристройки Авдей, пистолет, стреляющий
транквилизатором, он разрядил в бок Воробышка раньше, чем успела пролиться
невыпитая рюмка водки: этим седативом Авдей успокаивал собственную совесть.
Когда жеребцы задремали, - Гобою тоже досталось, - Авдей принял полный
стакан, спихнул Сару в люк, бросил за ним следом тапочки, открыл краны
затопления подземного хода и медленно разровнял над закрытым люком навоз.
Нет никакой Сары и никогда не было. И нечего в навозе копаться. В конце
концов, не от первого трупа избавлялся в своей жизни сальварсанский шпион
Авдей Васильев. Оба предиктора обещали ему на сегодня хлопоты с конским
навозом. И хорошо, что все так легко обошлось. Он-то боялся, что у кого-то
из жеребцов, а то, не дай Господи, у обоих, расстройство будет. Конюх совсем
успокоился и пошел допивать бутылку. С желудками жеребцов, к счастью,
обошлось нормально.
А во французской гостиной тем временем все закусывала и закусывала
охрана, оберегающая от прочей шоблы наиболее драгоценного гостя - государеву
подругу Тоньку и лично блюдущего как ее диету, так и прочее здоровье
лейб-медика Цыбакова. Врачу давно не нравился посторонний шум, а после
выстрела в коридоре он вовсе затревожился. Он решил, что самое время сейчас
для будущей матери подышать чистым воздухом, нашел выход в сад и повел
Антонину на прогулку. Она не сопротивлялась, новая жизнь ворочалась под ее
сердцем, толкалась и требовала выхода, и ни о чем другом Тоня больше не
думала, - посасывала кусочек лимона, считала часы до прилета Павлиньки и
дышала чистым, пайковым истринским воздухом. Татьянина помолвка - уж которая
на ее памяти! - была неинтересна с самого начала. Цыбаков шел рядом с
чемоданчиком лекарств и инструментов, отослав прочь охрану. Парк - он
проверил - обещал полную безопасность.
А покуда она гуляла, Ромео то напивался, то трезвел, Милада яростно
пытался понять, отчего все не так, как он хотел, вместо отдыха для подруг
опять получилась криминуха, за которую царь может не только дать по шее, но
и шкуру снять и даже из этой шкуры чучело для кунсткамеры, которую он из
Питера на Новый Арбат перенести приказал, изготовить. За Антонину, к
счастью, отвечал не он; Ромео имелся в поле зрения, Гелию помочь было нечем,
разве что пышными похоронами - неужто под Кремлевской стеной хоронить
будут?.. Милада посчитал и обнаружил, что следующим по важности из опекаемых
лиц является княгиня Ледовитая, хозяйка поместья. А ее за столом отчего-то
не было. Милада с тревогой собрался на ее поиски - а ну как выкрал невесту
кто неположенный? - но тонким, масонским слухом уловил грохотанье в дальнем
крыле здания. "Только еще с натуралкой возиться не хватало!.." - с
омерзением подумал Милада, сверился с планом усадьбы и помчался на шум.
Татьяна желала велосипеда - вынь да положь. Попался ей на картине
какой-то слон, оглядела - не понравился, не трехколесный. Пошла дальше, маша
бутылкой. Опять попала в лифт, поднялась еще на этаж, но и тут велосипеда не
оказалось. Хуже того, тут не было даже слона, как на втором этаже, тут
вообще ничего, кроме гардин на окнах, не было: Танька попала в часть здания,
некогда принадлежавшую Фадеюшке и его же бронзовой базукой не так давно
развороченную. Этаж восстановили, но произведениями искусства комнаты пока
не заполняли, дожидались возвращения маршала; обслуга помнила, какой разнос
он устроил в семьдесят шестом, когда автопортрет Черчилля работы Налбандяна
в гуцульской гостиной повесили, думали, для смеху, куда еще Черчилля девать,
если не к гуцулам? - а маршал велел на это место повесить портрет какого-то
доктора, который во Французскую великую революцию изобрел мясорубку, а
Черчилля подарил английскому послу, а тот ему портрет-групповуху
королевского дома, "Семь Эдуардов", что ли...
Танька возмутилась: в ее родном доме - да пустые комнаты? Выпороть
прислугу солеными розгами. А может, что-нибудь есть все-таки? В третьей
комнате обнаружился совершенно неповрежденный носорог. Чудесный, в
натуральную величину, в натуральный вес, на колесиках - хоть и перенесший
битву со статуей маршальского сына, но об этой битве Татьяне никто не
докладывал. Татьяна пришла в восторг: да ведь это тот же велосипед, только
другой формы, и рог у него на носу, а не там, где у других мужиков, но так
даже кайфовей!
Танька почти без труда влезла на носорога, оттолкнулась подвернувшейся
палкой для раздергивания штор - и покатила. Вокруг лифта шел спиралью
широкий пандус, Татьяна свернула на него, и носорог, он же единорог, символ
чистоты и невинности, стал набирать скорость. На втором этаже пандус сделал
новый виток, носорог вместе с ним - эх, да это ж куда веселей велосипеда! В
анфиладу бельэтажа Татьяна влетела в полном восторге, носорог невозмутимо и
легко принял заданное направление. Танька мчалась и вновь отталкивалась,
скорость не гасла. Символ невинности с княгиней на спине протаранил цепочку
синих гвардейцев, искавших путь к несчастному принцу Гелию, и вылетел на
парадную лестницу к девяти музам. Тут был не пандус, а натуральные
ступеньки, и носорога затрясло. Танька, к этому моменту уже гордо
выпрямившаяся на спине символа невинности, не удержалась и полетела вверх
тормашками - прямо в объятия девятой, лежачей посередине лестницы статуи
Эрато, музы лирической поэзии. Татьяна не ушиблась, но безошибочно поняла,
что попала в лапы какой-то ледяной, видать, только что искупавшейся бабы,
совершенно голой и, кажется, вознамерившейся княгиню Ледовитую немедленно
трахнуть, - а Танька женщин в этом деле не любила.
- Я не педерастка! - завопила Танька, отбиваясь от мраморной бабы.
Танька извивалась, теряя немногие оставшиеся на ней предметы туалета, а
мраморные руки нагло производили в это время умелые лесбийские захваты.
Танька визжала. Набравший дополнительную скорость носорог вышиб входную
дверь и выкатился из дома. Изувечив подвернувшийся Миладин ЗИП, Фадеюшкин
трофей угомонился. Гвардейцы, с интересом наблюдавшие за битвой между
Танькой и Эрато, даже пари не успели заключить, как победа оказалась на
стороне Таньки: она вырвалась, обломав наглой мраморной бабе обе подлые
ручищи. Но потом Татьяну все же угомонили и куда-то увели. Шума вышло много.
Милада вовсе распсиховался и ушел вызывать подкрепление с трассы.
Вдали от суеты на Ледовитой даче пребывали сейчас только двое гостей,
или, точней, почти что трое, ибо Тонька была все ж таки на восьмом месяце.
Нелегкой походкой шла она по чистой дорожке, покрытой битым красным
кирпичом, а Цыбаков семенил следом. Рядом они смотрелись бы отчасти смешно,
отчасти государственно-страшновато. Тоня была женщина не мелкая, а Цыбаков
мужчина, мягко говоря, не крупный; кабы Тоне одежку посоответственней, да
походку повеличественней, да шлейф позади, - ну, а Цыбакову бы лет сорок с
плеч долой, так очаровательный, быть может, из него получился бы паж для
королевы, в самый раз поручить такому ношение шлейфа. Воздух был чист, если
чем он пахнул, то плохими стихами про аромат апреля. Может, в каком-нибудь
Париже апрель и замечательный месяц, но в Подмосковье это эпоха острых
респираторных заболеваний, и ничем другим тут не пахнет. Сыро, и все.
Прошли вдоль нестриженых кустов, свернули к елям, очень похожим на
кремлевские. Прошли вдоль елей, свернули к лиственницам. Скрипнул битый
кирпич, молодая хвоя раздвинулась, и навстречу Тоне вышла кряжистая женщина
с монгольским лицом, за ней еще одна, совсем молодая, сверкающая черными
глазами. За первой она ступала след в след.
- Вот и я, - сказала Нинель, - вот и ты, Тоня. Помнишь меня, еще ты еду
своему мужику все на пол роняла, но теперь это ничего. Забираю тебя, Тоня,
нельзя тебе больше с ними. Тебе рожать, а они уже ножи точат. Хватит тебе
тут, роды сама приму.
Нинель протянула руку и коснулась предплечья Тони, та стояла как статуя
и глядела в глаза татарке. Цыбаков сообразил, что ему, кажется, положено
воспрепятствовать происходящему, но внезапно ощутил, как немеет у него левая
рука, как всю ее колют мелкие иглы. Перехватило дыхание, возникла боль,
быстро скользнувшая из руки в грудь, прямо в середину, разгораясь за
грудинной костью большим пожаром. Лучший российский специалист по
искусственному инфаркту слишком хорошо знал, что означает такая боль, и
повалился лицом на дорожку.
Его нашли через полчаса с горстью битого кирпича в кулаке, прижатом к
сердцу; впрочем, лекарь еще дышал. В реанимационном фургоне умелые помощники
быстро облепили его капельницами и датчиками, а придворный акушер,
единственный врач, которого Цыбаков взял себе в пару на этот загородный
выезд, удовлетворительно кивнул, читая кардиограмму.
- Задняя стенка, не очень обширно, дальше поглядим. Помереть не должен.
Цыбаков открыл глаза и одними губами произнес:
- Антонина...
Акушер понял, отдал команды, - Тоню бросились искать. Однако против
того места, где нашли бывшего директора института получения искусственного
инфаркта, так неосмотрительно не выведшего на компьютере свою собственную
инфарктную фабулу, - иначе черта с два он бы на эту Истру поехал! - против
того места забор был проломлен, сигнализация отключена. Следы трех женщин
уводили к проселку, тот вливался в шоссе, собак вызывать было поздно, а с
самого шоссе охрану час назад отозвали к усадьбе, - свидетелей не было.
Акушер молился богу своего народа, чтобы Цыбаков не умер, если б это
произошло, то виновным во всем оказался бы сам акушер, как второй Тонин
врач, и страшно подумать, какие его ждали казни!..
Только ручной лось, случайно оказавшийся возле кирпичной тропинки в тот
миг, когда Цыбаков рухнул, слышал бормотание Нинели, с которым татарская
пророчица уводила с собой покорную Тоню:
- Не бойся, хорошая моя, не найдут нас, не найдут. Где искать будут,
там нас не будет. Где не будут искать, мы туда пойдем. Сына в конце мая
родишь, Алешей назвать хочешь, рожай, называй, правильно, Алексей Павлович
будет, счастливый будет. Пойдем с тобой за леса и за горы, не бойся, за
Уральские горы, да и то недалеко, место знаю, никто другой его не знает,
святой человек будет там, сидельцев вон сколько лет по лагерям лечил, а
теперь тебе служить будет, роды примет твои со мной вместе, дитенка
выхаживать будет, хватит ему нелюдь пользовать, власть нынче другая, а ему
все ношу крестную нести, три века ему по-вашему грехи замаливать, он терпит,
святой человек, хоть и православный по-вашему называется, ну ладно,
Иса-пророк великий пророк, кто не верит в это, того в мечеть не пускают. Не
бойся ты, борода у него длинная, рука крепкая, мысль ясная, хорошо будем
жить. И тебя, Доня моя, не найдут эти волки, бедная ты моя, отец твой книгу
написал, не отец он тебе, мать он тебе. А мальчик, что отсюда раньше убежал,
он давно уже хорошо живет, жениться скоро станет, помогла я ему уйти, как
могла, помогла, ничего его отец не понял... А мать у мальчика святая была,
хоть на коньках бегала... Не бойся, Тоня моя, Доня моя, идем, хорошие мои,
идем, идем...
Лось настороженно провожал женщин, одним глазом кося на скрюченного
человечка, и ни о чем не думал. Он был тихий лось, не опасный человеку, и
человека опасным тоже не считал. Дрессировщик два раза в неделю впрыскивал
ему что-то успокаивающее, и даже весна не будила в бессмертной душе сохатого
тревоги.
Клиффорд Саймак непременно закончил бы эту главу на том, что по стволу
промелькнула белка.
Но никакой белки не было.
10
Вместо того, чтобы скромненько пользоваться тем, что я даю, они теряют
всякое чувство меры.
КРИСТИАН ПИНО. КЛЯТВА ЛЕОКАДИИ
- Дабы не усугублять неграмотность, без того непомерную при нынешнем
положении дел среди народа, постановить: в ближайшие с момента подписания
этого указа полгода перевести английское наречие на кириллицу как в
Объединенном Королевстве, так и во всех его бывших и нынешних колониях и
доминионах. Поелику ныне в общепонятном алфавите живого великорусского языка
используется тридцать три буквы, проследить, чтобы в будущем и английский
язык более нежели тридцатью тремя буквами не пользовался. Буде же где и
какой звук окажется кириллицею невыразим, оный звук в английском наречии
упразднить и более не использовать...
Павел вдохновенно диктовал, расхаживая по кабинету. Этот кабинет был
для него самым непривычным из всех, ибо располагался на втором ярусе личного
императорского самолета. Лететь из Сан-Сальварсана до Москвы было долго,
целых восемнадцать часов, считая время на дозаправку в Африке, в молодом и
дружественном России государстве Нижняя Зомбия, на аэродроме, носящем имя
знаменитой спортсменки Табаты Да Муллонг. Павел терять времени попусту не
хотел, отоспавшись после сальварсанских торжеств, он вызвал "ночного"
секретаря, многоязычного Григория Ивановича, - этот секретарь был специально
заказан в прежнем ведомстве Шелковникова по всей форме: чтобы десять языков
активно, компромат по трем линиям, исполнительность и половая полноценность.
Именно полиглотство секретаря подсказало императору тему нынешней порции
указов. Английский язык давно раздражал Павла, как-то очень его много
вокруг. Павел с этим языком решил расправиться одним указом - нечего больше
возиться.
- И впредь бы, при употреблении английского наречия на письме, либо же
в печати, либо же иным способом, нежели кириллицею, а, к примеру,
глаголицею, латиницею, рунами или как иначе, ввести штрафы, на что завести
особое ведомство доглядающих. Оплату труда тем доглядателям осуществлять из
средств, поступающих в казну штрафами за пользование того английского
наречия неправильным манером, после удержания из оных средств подоходного,
бездетного, пенсионного, акцизного и прочих налогов...
Павел замер и повел носом. За дверью наверняка появилось то самое, что
он заказал час назад. А заказал Павел большой кровяной бифштекс: осточертела
ему и московская рыба, и сальварсанская, притом в любом, даже, Господи
прости, Тонином приготовлении.
Тоня никому для Павла готовить не позволяла, но в Сальварсан с ним в
силу своего интересного положения лететь не могла. В Сальварсане дядя Хорхе
обеспечивал безопасность еще лучше, чем это умели делать в Москве, а тащить
с собой отдельного повара ради единственной трапезы при обратном перелете -
только дармоедов по заграницам катать. Ну, в дорогу "туда" Тоня кое-что дала
сухим пайком, а вот "обратно" позаботиться оказалось некому. На борту
самолета вообще-то был супер-повар, сам Доместико Долметчер, но тут
приходилось вмешаться канцлеру: доверять гражданину чужой державы, да еще
дипломату, стряпать для императора - нет, нет, это совершенно невозможно. И
пришлось бедному, изрядно похудевшему Георгию Давыдовичу отправиться на
кухню самому. Готовить он и умел, и в юности даже любил, но юность - она
когда-а-а была, а позже как-то нужды не было у плиты стоять. Шелковников
отхватил от пласта замороженной вырезки три ломтя, отбил, посолил, поджарил,
первый же ломоть сам на кухне продегустировал - целиком. Второй полагался
Клюлю, покорно сидевшему в уголке, даже не удивившемуся, что на этот раз
мясо, а не рыба. Третий ломоть канцлер гарнировал, сервировал поднос - и
понес к царю.
Царь прервал диктовку указа и впился в бифштекс. О Боже, как же надоел
рыбный рацион! Наконец-то мясо, мясо, мъя-а-а-а-ассссо-о... Канцлер дождался
конца трапезы, поклонился, насколько позволила его нынешняя условная талия,
забрал тарелку и пошел прочь: во время диктовки указов царю попадаться под
горячую руку не стоило, это при дворе все давно знали. На лестнице, ведущей
в нижний салон самолета, стоял скучающий Долметчер. Стесняясь грязной
тарелки, канцлер хотел прошмыгнуть мимо, но мулат бесцеремонно загородил
дорогу.
- Да, филе... - задумчиво произнес он, нашел на тарелке забытое Павлом
волоконце, бросил на передние зубы, быстро-быстро, по-дегустаторски,
зачмокал. - Да, филе... Натуральное, очень удачно, господин канцлер, очень,
и с корочкой, и с кровью... Мало кто в наше время умеет готовить морскую
щуку по-доминикански. Отличные садки с барракудами в нас на Доминике!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг