занимал по сравнению с Керзоном место более высокое в мире
преподавательском, но был - если сравнивать положение литературоведческое, а
не деканское, - по сравнению с Керзоном сущей мелочью. Его приходилось
считать уж скорей другом, чем врагом, - столько лет было провоевано штык
против штыка на поле историко-литературоведческой брани. Берцову не особенно
повезло в жизни, да к тому же был он в ней таким же одиноким стариком, как и
сам Соломон, - и на литературной ниве тоже. Ниву он, впрочем, выбрал себе
тощую да жилистую, всю жизнь исследовал творчество пресловутого графа
Хвостова, даже составил том для "Библиотеки поэта", том этот все в планы не
ставили да не ставили, даже удалось ему пяток сочувственно-реабилитационных
статей о своем кумире в научных изданиях опубликовать, но чуть только
пытался он из своих статей книгу сложить, как она кубарем летела на рецензию
к Соломону, ну... и... Впрочем, как-то прожив семь десятков лет с пятым
пунктом и без отсидки, продолжал читать лекции Берцов на своем факультете,
рассуждал о русской литературе XIX века в том духе, в каком полагалось, а в
последние годы - причем по инициативе Соломона! - стал ходить к последнему в
гости, поругаться и чаю попить. И уж совсем было бы смешно Соломону считать
своим врагом полоумного Степана с первого этажа, который, как рассказывали
ученики в семинаре, раз в две недели отправлял шпионское донесение,
почему-то в Минздрав, о фанатической преданности С.А. Керзона А.С. Пушкину.
Соломон в этом ничего плохого не видел.
Соломон не скучал. Сейчас, к примеру, вел он длинную переписку с
одесским обкомом: требовал установки в Одессе памятника Елизавете
Воронцовой. Фельетон в центральной газете "Ее знал Пушкин", - впрочем, в
рукописи фельетон назывался "Его жену знал Пушкин", но не пропустили, гады,
побоялись народу правду в лицо сказать, - и так уже взбудоражил этот
прекрасный город. Социологический опрос, ради которого не поленился Керзон
на свои на кровные скатать в Одессу, недвусмысленно показал, что 99%
одесситов полагают: памятник Воронцову стоит за то, что его жену... м-м,
скажем... знал Пушкин. И вопрос стоял совершенно ясный и для обкома
неудобный: если уж не убирать памятник Воронцову, то уж по крайней мере
ставить полнометражный памятник его жене. А деньги где?
Немногим больше года он вышел не пенсию и теперь мог все свое время
отдавать Пушкину без остатка. Вот и сегодня, вставши в шесть утра, сделал он
физическую зарядку, облился в ванной ковшом холодной воды. Жил Соломон по
свердловским понятиям просторно, в однокомнатной квартире с ванной,
совмещенной, конечно, - и с телефоном. Сел работать, написал четыре страницы
нового исследования о городах, которые мог бы посетить Пушкин, - если бы
Николай Первый, этот кровавый ублюдок, отпустил бы гения русской литературы
в поездку по европейским городам, - о тех отелях, где Пушкин вероятнее всего
остановился бы, о тех исторических личностях, с которыми он, вероятнее
всего, там повстречался бы, как повлиял бы на их жизнь и на творчество.
Работа шла споро, он как раз окончил описание возможного посещения Веймара и
собирался, в силу особенностей своей музы, не признающей географических
расстояний, начать описывать возможное посещение Кадикса - как зазвонил
телефон, и оказались на другом конце провода племянница Софа, а совсем не
Ленька, декан хренов, - как подумалось ему, прежде чем взять трубку. Долго и
по-семейному расспрашивала о здоровье, Соломон даже растрогался, потом о
работе, очень интересовалась пушкинским временем, особенно декабристами,
обстоятельствами восстания на Сенатской, задавала немного наивные вопросы -
к примеру, отчего это все так внезапно случилось, - и когда он объяснил ей,
что внезапно было не восстание, а весть о смерти Александра Первого, сказал
ей также, что умер царь Александр, как точно теперь известно, от дурной
болезни, вообще все в этой поганой династии были либо алкоголиками, либо
английскими шпионами, либо наркоманами, либо импотентами, либо... Соломон
чуть не сказал "сектантами-скопцами", но что-то не вспомнил доказуемого
примера. Софа очень попросила дать ей почитать что-нибудь об этом периоде, и
еще ее зачем-то интересовал легендарный шарлатан Серафим Саровский. С этой
последней просьбой Соломон помочь не мог ничем, а по остальному имелось у
него все что душе угодно - с поправкой, конечно, на то, что не все авторы
стояли на истинно правильной точке зрения. Договорились, что она зайдет к
пяти - когда он работать закончит.
За окном вовсю летели желтые листья - кончался сентябрь. Ясное дело,
лезли в голову соображения о "короткой, но дивной поре" (вероятно, из года в
год происходившей где-то в стороне от Свердловска, так или иначе, Соломон ее
сроду не видал), а также и о собственной осени, о наставшей творческой
зрелости. Керзон чувствовал себя по-юношески полным сил. Сколько еще
оставалось тем! Кому передать их? Где взять себе смену? Сколько талантливых
людей тратит себя попусту: тот же Ленька, не занимайся он своей чепухой,
сколько мог бы интересного разыскать, пусть не на магистральных дорогах
пушкинистики, так хотя бы на проселочных. Вот ведь тема, например: на каких
лошадях, с каким извозчиком поехали Пушкин с женой после венчания? Какой
дорогой поехали? Как вечер провели? Чем потом занимались? Соломон,
размечтавшись, уже видел в грезах некую книгу какого-нибудь своего ученика,
под названием "Один день Пушкина", а надпись на ней будет непременно
дарственная, такая, скажем: "Великому учителю - недостойный ученик"...
Соломон оборвал себя на полумысли. Как же. Дождешься от них.
Выглянул в окно. Внизу, невзирая на сырость, играли в домино местные
старики. Соломон узнал кое-кого из соседей - Бориса Борисовича, жившего
прямо над ним, инвалида, что-то там отморозившего себе в финскую кампанию,
во время превентивного контрнаступления; потом полоумного Степана, еще
братьев Ткачевых из соседнего двора, все уже дряхлые, все уже непьющие под
угрозой вовсе скапутиться, и все же почти все - даже не его, Соломона,
ровесники, все - моложе. "Гнилое военное поколение", - подумал Соломон.
Он-то тоже прошел войну от Москвы до Ясс (там демобилизовали по
бюрократическим причинам), и никто не посмел бы упрекнуть его за то, что ни
царапины не получил: и медаль "За отвагу" у него была настоящая, и под
кинжальным огнем случалось бывать, даже побрило его осколком снаряда как-то
раз, - а вот вышел из всего этого ада невредимым. Берегла судьба его,
берегла для великого и бескорыстного служения делу Пушкина.
В воротах дома появилась Софья. Неужели уже пять? И в самом деле.
Соломон быстро сложил бумаги, сдвинул в стопку приготовленные для племянницы
книги и стал ждать звонка, стоя в прихожей. Софья вошла такая же, как
обычно, молодая и красивая, хоть и с синяками под глазами, натерпелась,
видать, от своего муженька, он ведь пьет как сапожник, да и, не ровен час,
может быть, и жену поколачивает. Вошла и села в кресло за столом, он присел
напротив. Поговорили - все о том же самом, о чем утром по телефону, еще о
погоде и о здоровье. Софья на свое жаловалась, а Соломон свое хвалил как
мог.
- Не представляешь, Софа, каким молодым я становлюсь к старости.
Кажется, вот взял бы сейчас переметную суму да посох кленовый, - даже в
разговорной речи не мог отрешиться Соломон от привычно-былинного стиля
собственных писаний, - и пошел бы, понимаешь, по Руси, до самого Кишинева,
до Измаила, все бы села да веси обошел и везде бы каждого старичка да
каждого пионера спросил бы: как знаешь Пушкина? А там, глядишь, народных
преданий о нем подсобрал бы, глядишь, какие подлинные факты неизвестные
всплыли бы, а там и засветилась бы вся жизнь Александра Сергеевича новым
дивным светом от любови всенародной, фактами подтвержденной да документами,
а с ней бы и моя тоже заново засияла, и не так бы мне жалко в могилу
сходить, - старик всхлипнул и с нежностью посмотрел на висящий в углу
большой, маслом писанный портрет, копию с картины Кипренского, и чуть
заметно поклонился.
- Да что вы, дядя, в самом деле, панихиду раньше времени заводите, -
отозвалась Софья, - вам еще жить и жить. Вон, книгу снова выпустили, в
газетах пишут о вас...
- Пишут, Софонька, пишут, даже не только у нас, а вон мне и из
Монтевидео вырезку прислали. Не все, правда, пишут, не все в нашем полку
пушкинистов душой чисты и не все мои работы правильно понять могут. Вон,
баба какая-то в Кинешме объявилась, такую гадкую статью в "Вечернем Киеве"
напечатала, срам сказать, будто у Геккерена мог быть роман с герцогиней
Лейхтенбергской. Нет, ты только послушай, ересь какая, каким образом он мог
бы с ней встречаться, когда... - и Соломон поплыл в дебри косвенной
пушкинистики, которые Софью нимало не интересовали, за исключением одного
только аспекта. И она, выбрав удобный момент, когда Соломон недобрым словом
помянул Александра Первого, вклинилась в стариковский монолог:
- А что это я там слышала такое, будто царь не умер вовсе, а бороду
отрастил и в старцы подался?
Слова эти неожиданно вызвали у Керзона приступ хохота, постепенно
перешедшего в кашель, а по окончании кашля - в злобное хихиканье.
- Ой, золотая ты моя девочка, знала бы ты только, чья это брехня, срам
рассказывать, великого русского, так сказать, писателя, графа Льва Толстого!
Знаешь, анекдот есть, как входит к нему лакей, кланяется и говорит: "Пахать
подано!" Вот так и тут вот - пахать... Это ему, графу, добрый царь нужен
был! Чтобы хоть задним числом он добрый был! Нет, все это, девочка ты моя
золотая, доподлинная графская брехня. - Внезапно посерьезнев, старик
переменил тон. - Есть, впрочем, косвенные свидетельства того, что легенду
эту он не сам выдумал. Как раз вот к примеру хотя бы даже Пушкина возьмем,
он этой самой историей тоже интересовался. Но тоже, сомнений не может быть,
только из тех соображений, что любой повод посеять в умах мысль о
незаконности правления Николая - само по себе уже большое благо. Он ведь
куда как прозорлив был, родной наш Александр Сергеевич! В переписке
Иллариона Скоробогатова с Натальей Свибловой - знаешь, там, где я нашел
упоминание, какое приятное лицо было у Ланского... - Софью как током
ударило, эти фамилии она знала слишком хорошо, пусть имена к ним на этот раз
были добавлены неизвестные, - там есть упоминание, что брат Натальи, он в
монахах служил, этому самому Федору Кузьмину некоторые книги посылал,
"Евгения Онегина" в том числе. Я об этом писал в одной статье, но мне это
сократили. Какое же нужно еще доказательство, что старец этот самый, какой
он ни на есть жулик, а может быть и вполне честный человек, только тронутый,
- никак не мог быть Александром Первым? Хоть в те времена десятой главы еще
никто не читал, знаешь, как там -
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда...
Эти строки Софья знала даже слишком хорошо, но не говорить же об этом
старику, который тем временем продолжал монолог:
- Но ведь и в других главах все же ясно сказано! Да и вообще какое было
дело русским царям до русской литературы, разве только в том смысле, чтоб ее
удушить, искалечить, кастрировать, обескровить, обессолить! Стал бы этот
Александр читать Пушкина на старости лет, как же... Он, до таких лет доживи,
он "Майн Кампф" бы читал, ничего больше! - с пророческим пылом закончил
Соломон.
- А кто это такая Наталья Скоробогатова? - спросила Софья, не моргнув
глазом.
- Была такая... Тоже, как Наталию Николаевну, Наталией Николаевной ее
звали. Дочка героя Бородинского сражения, хоть о нем самом мало что
известно. Вот были бы у нас серьезные ученые, так о нем бы сейчас две-три
монографии, уж не меньше, изданы были бы. А там - где нам. Еле фамилию
знаем, что ноги в сражении потерял, что потом двух дочерей прижил - и все.
Вот эта самая Наталия, она, есть сведения, на первый бал выезжая в
Петербурге, с Пушкиным танцевала. Об этом Греч еще в одном письме пишет,
срам рассказать, мол, Пушкин, старый - Соломон поперхнулся от гнева -
кобель, опять к девочке какой-то липнет. Вот я и копнул, где мог, улов
небогатый был, но все же кое-что насчет Ланского поймал, ведь он с той же
самой Натальей танцевал на том же балу. Значит - Пушкин и Ланской были в
одной зале! Да ты читала об этом, наверное, я писал. Правда, там многое
вырезано...
- А вторая сестра? У Скоробогатова дочерей две было, вы сказали?
- Да... В самом деле. Я как-то упустил. - Соломон в растерянности
поморгал. - Ты молодец, девочка, у тебя врожденный талант. Как же я другую
сестру упустил? Вот ведь дурак старый, даже архивы не пытался поднять по
этой линии. Помню, что они погодки, девочки-то, были, а вот которая
старше... Анастасия! Ведь Пушкин мог и с ней на другом балу танцевать! -
Старик перегнулся через стол и быстро-быстро настрочил что-то на четвертушке
бумаги. - Да, Софонька, талант у тебя к пушкинистике прирожденный!
Непременно надо будет проверить!
Дальше разговор на сестрах Скоробогатовых задерживать было опасно, ибо
старик, со всем своим архивным рвением взявшись за Анастасию, мог нечаянно
откопать и ее церковный брак, а в том, что прапрадед венчался под настоящим
именем, пусть без указания титула, Софья не сомневалась. Оставалось уповать,
что у дяди до этой темы в ближайшее время руки не дойдут. Поговорили еще о
том о сем. Софья взяла со стола приготовленную стопку книг о декабристах и,
конечно, о Пушкине, хотя таковых не заказывала, поцеловала дядю возле дверей
и прочь пошла. Во дворе так же резались в домино старики, и совсем молодой
дворник какой-то восточной расы сгребал в кучу палые листья. Соломон,
глядевший из окна, заметил, что, как только Софья вышла из ворот, один из
стариков, хорошо Соломону известный, передал коробочку с "костями" стоявшему
за его спиной такому же мшистому деду, и ужом скользнул в парадное.
"Донос побежал на меня строчить, дурак набитый", - усмехнулся про себя
Керзон. От сознания того, что на него кто-то и теперь доносы пишет, а они
действия не оказывают ввиду его, Соломоновой, чистоты в глазах бывших
семинаристов, чувствовал себя пушкинист как-то еще моложе, стройнее, бодрее,
напористей. "Пиши, пиши. Надо будет попросить, чтобы почитать дали. Ошибки
делаешь поди".
Соломон не ошибался: как раз сегодня Степан Садко собирался написать
очередной донос - не только на него, на Керзона, но и на многих других лиц,
- об этом Керзон уже не имел представления. Дело в том, что не доносы писал
Степан, а слал шпионские донесения маньчжурскому правительству.
В молодости был Степан Садко простым советским
столяром-краснодеревщиком, женился в тридцать пятом году, в партию вступил в
тридцать восьмом, хорошая была жизнь, молодая, - дочка росла папе на
радость, и жена у Степана была - жаркая, сладкая, Тиной звали. Все было. А
пришел тридцать девятый год, сентябрь месяц - сразу ничего не стало. Стукнул
на него сосед по квартире, Макар, что с Тиной все выспаться хотел. И
загремел Степан по статье пятьдесят восьмой, по куче пунктов, как
маньчжурский шпион, еще, впрочем, и как литовский, и как эстонский, хоть и
государства эти почти сразу приказали долго жить; да и Маньчжоу-Ди-Го в
сорок пятом тоже с карты мира исчезла - а Степан все гремел да гремел по
пересылкам и командировкам той же самой карты мира от Уфы до проклятой
Серпантинной, гремел шестнадцать лет с лишком, все забыл, что когда-то было,
и Тину забыл почти, и дочку, но, скрежеща последними зубами и кулаки с
каменной кожей стискивая, - хотел только одного: выйти да убить Макара. Но
когда вышел он все-таки из лагеря, добрался до родного Свердловска, узнал,
что женился совсем скоро после Степановой посадки проклятый Макар на Тине,
про дочку уж и вовсе неизвестно ничего, и увез семью в неведомый город
Белосток. А где его там искать в Белостоке, если город этот теперь обратно в
Польше. Устроился Степан на работу вроде как бы по прежней специальности,
спрос на нее как раз был, и работал две недели, а после узнал, что в
соседнем цеху вкалывает третий человек из их довоенной квартиры, тогдашний
мальчишка Сашка, а теперь вот мастер Сафонов. Ну, выпили они за встречу как
в таких случаях быть следует, и узнал тогда Степан, что про Макарову
женитьбу на Тине - все правда, а вот про город Белосток - все вранье,
непонятно даже чье. Потому что в декабре того же сорокового вызвали Макара
среди ночи в места обычные и прямо без церемоний сразу же расстреляли -
притом именно как маньчжурского шпиона, кажись, даже настоящего. А жену его
с чужим ребенком - тьфу, каким чужим, а его же, Степановой, дочкой, - дели
вовсе неизвестно куда. Такие вот дела. И тогда Степан умом тронулся. На
Маньчжурской империи рехнулся.
Отвезли его в психическую, держали там одиннадцать месяцев, потому что
бредил он там своим и чужим маньчжурским шпионажем, ничего про эту самую
давно покойную Маньчжоу-Ди-Го толком не зная, кроме того, что есть где-то
город Харбин, то ли столица Маньчжурии, то ли важный в ней какой город, и
вот оттуда получает он, Степан, все время какие-то инструкции и наблюдения
за всеми ведет очень важные. В начале пятьдесят восьмого года в больнице
сменился главный врач, после появления какового выписали Степана как
человека безвредного, лишнюю койку у больных отнимающего, и отправили на
прежнее место работы, где ему - как-никак краснодеревщику высшей
квалификации - выделили комнатку с отдельным со двора входом - получилась
такая после перестройки дома. После лагерей стал Степан еще и совсем
непьющим, а безумное его убеждение в шпионаже, которым он так усердно занят,
он умело от всех таил, - так усердно, что даже политуру не пил. Но строго
раз в две недели садился он у себя в конуре в старинное кресло к старинному
столу, каковые из-за проеденности древоточцем выделили ему на новоселье,
корявым почерком писал обо всем, о чем за истекший срок пронюхал, донос в
город Харбин прямо маньчжурскому императору. Шел к почтовому ящику и бросал
в него письмо с десятикопеечной маркой; с сортировочного пункта шло письмо
напрямую на международный почтамт в Москву, а оттуда, по существовавшей
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг