Хабаровске при смерти, а телеграмму прислали незаверенную... - смысла всех
этих слов он почти не понимал, но всплыла в памяти какая-то фраза из числа
дежурных, - и, видать, пришлась к случаю.
- Голубчик, зачем любые? Давайте деньги и пять сверху, сейчас будет. -
Повеселевший старикан получил бумажки, - (может быть, и не стоило давать
деньги чужому, но рисковал Джеймс в данном случае лишь деньгами, это он
нутром чувствовал), - и все тем же голосом без интонаций заголосил:
"Позвольте пройти инвалиду Великой Отечественной войны! Позвольте пройти
инвалиду Великой Отечественной войны!" - и, держа свою книжечку как гранату
с выдернутой чекой, стал проталкиваться к кассе сквозь тихо матерящуюся
очередь. Через пять минут в кармане Джеймса лежал билет на поезд "Москва -
Владивосток", - ("может быть, надо было брать сразу до Владивостока, вовсе
непонятно было бы, куда еду"), - жуя кошмарный пирожок с какой-то хрящеватой
мерзостью, дожидался разведчик своего времени, шести двенадцати. Соблюдя
неожиданно для себя все инструкции, да еще убедившись в их несказанно
спасительной силе, ибо сам билет себе взять вообще не смог бы, он знал, что
теперь ничто не в силах задержать его в Москве, - кроме служебно-бродячих,
конечно. Но собак, как он заметил, в помещение вокзала не пускали. Так и
просидел все оставшиеся часы на скамье в зале ожидания, на всякий случай
совершенно убитый горестной вестью о смерти тещи. А в шесть сел в поезд и
благополучно отвалил от Москвы в восточном направлении.
Тем временем события в доме на задворках Калининского проспекта
разворачивались довольно интенсивно. Прекрасно видевшая телепортацию
Джеймса, младший лейтенант Татьяна Пивоварова вырвалась из медвежьих объятий
супруга, у которого приступ ревности почти мгновенно сменился приступом
жгучей страсти. Выбежала из квартиры, лифт, как назло, не работал, но на
пятом этаже Татьяна оказалась со скоростью вполне спринтерской. Синельский и
Тоня мирно и вполне по-неслужебному пили что-то ярко-желтое ("Кипрский
мускат", - несмотря на отчаянную ситуацию, не забыла отметить протрезвевшая
Татьяна), и, встав по стойке смирно перед выключенным телевизором, супруга
литовского летчика отрапортовала:
- Товарищ полковник, вынуждена доложить: объект неизвестным способом
скрылся в неизвестном направлении!
- То есть как это скрылся? - вставая, прорычал Синельский в ответ, хотя
отнюдь не был полковником; обратной микрофонной связи, несмотря на
многочисленные просьбы Тоньки, в ее комнате так и не было, и Синельский,
понимая, что через несколько секунд из его собственной головы начнут звучать
распоряжения Углова или, что вероятнее, Аракеляна, просто опережал события.
И в самом деле, страшный удар валька уже обрушился на лоб Муртазова, и
холодный голос никогда не теряющего самообладания Аракеляна зазвучал в
Тонькиной комнате, - прямо из головы Синельского, перемежаемый короткими
ответами самого капитана, который понимал, что утеря наблюдаемого объекта
может стоить ему и звания, и даже головы - ибо чем таинственнее, тем
ответственнее, а уж куда таинственнее, чем шпион-телепортант, телепортант,
которому, оказывается, даже аппаратура не нужна для улета.
Через минуту Синельский был в комнате Тани и смертным боем бил литовца,
сорвавшего своей проклятой ревностью так гладко шедшую операцию. Литовец,
выше Михаила на полторы головы, сопротивлялся, или, по крайней мере, пытался
не допустить Михаила до слишком грубого применительно к нему
членовредительства, но куда ему, истощенному супругу Татьяны Пивоваровой,
было тягаться с тренированным в школе каратэ капитаном. На эту карательную
процедуру затратил Синельский не более трех минут, после чего летчик,
несомненно, недели на две лишился способности как поднимать самолет в
воздух, так и потакать желаниям Татьяны. Татьяна была оставлена возле него,
с ней Аракелян пригрозил разобраться особо... Тонька осталась дома тоже до
вызова, "пока прояснится", хотя ей и был обещан изрядный нагоняй за
неправильное чередование стимуляций и консерваций, а уж заодно и за блядство
в рабочее время. Михаил же мчался на служебной машине, до того дежурившей
возле кафе "Ивушка", на явочную квартиру в районе Кузнецкого моста, где
также, вслед за нагоняем "за пьянку и сучность", должен был получить
дальнейшие инструкции.
Ибо для группы слежения Джеймс и в самом деле мог оказаться потерян.
Где и кто даст гарантии, что проклятый американец, оставивший в руках
ответственных органов фотографию своего полового члена, не телепортировался
назад в Штаты? Камера перехвата, ясное дело, бездействовала, за это
обслуживающий ее персонал мог поплатиться если не головами, то московской
пропиской, - да что толку. Если же объект все еще находился в Москве, то
оставалась возможность использовать группу Арабаджева и его эс-бе, но ждать
от них большой оперативности, не имея понятия о направлении телепортации,
вряд ли стоило. Короче, время вынужденного бездействия - из-за преступной
небрежности в работе, проявленной мл. лейт. Пивоваровой, - лучше всего было
использовать для словесного воздействия на всю группу слежения. Иначе
говоря, на то, чтобы отвести душу. И Аракелян, исключив из числа караемых
только не вполне подотчетного ему Углова, со вкусом взялся за разнос, ибо,
по счастью, генерал Г.Д. Шелковников двумя часами раньше отбыл к себе на
дачу, а еще более высокое начальство лежало в перманентной реанимации, а еще
более высокое начальство лежало в таком маразме, что и не совсем было ясно,
на том оно свете или на этом.
Тем временем дюжий собаковод привел в коммунальную Тонину квартиру трех
здоровенных дворняг с телами лаек и мордами овчарок, провел их в комнату и
запер дверь. Толстая старуха между тем стала колотить в эту дверь ногами и
всем телом, требуя выкинуть собак, и, не добившись ничего, кинулась к
телефону общего пользования вызывать милицию. Оставив эс-бе в комнате,
собаковод вышел к ней, щеголевато козырнул и приказал убираться в такой-то
матери. Старуха охнула и быстро слиняла в свою конуру. А эс-бе уже рыскали и
кружили в комнате Тони, обнюхивая все, к чему мог прикоснуться чертов
разведчик, весьма интимным образом обнюхивая мрачную Тоньку и отчего-то друг
друга. Через считанные минуты они вылетели из комнаты, из квартиры, из дома,
оперативно вывалялись в ближайшей помойке и, приняв вид обычных бродячих
собак, кинулись в разные стороны.
Поздним вечером, когда стало ясно, что поиск ничего не дал даже при
помощи всех мобилизованных эс-бе, решился полковник Аракелян на последнюю
отчаянную меру. Взяв с собой Углова, вошел он в бункерную лабораторию, встал
возле постели Муртазова, лежащего, как всегда, с закрытыми глазами, и
обратился как бы к нему, глядя прямо в буддийско-мусульманское лицо
телепата:
- Роман Федулов, критик из Сыктывкара, он же американский агент, имя
неизвестно, засланный в Москву с помощью телепортации сутки назад, возраст
примерно тридцать пять, высокий, атлетично сложенный, цвет волос каштановый
с проседью, без особых примет, в одном носке на левой ноге, передаю
фотографии профиль и анфас! - Аракелян мельком глянул на фотографии Джеймса
и, выждав, когда покорный валек Углова ухнул телепата по лбу, продолжил на
хорошем английском языке, довольно тихо: - Господин Федулов, ваша ставка
бита! Вы раскрыты! Ваша миссия обречена на провал! Вы слышите нас? Как
видите, мы нашли вас в рекордно короткий срок! Ждите нас! Мы близимся!
Но Джеймс ничего не слышал, ибо в двухместном купе ему достался
попутчик самый ужасный: чуть только залегши на полку, этот лоснящийся
читинский хозяйственник захрапел так устрашающе, что Джеймс был вынужден
отгородиться от него тонким, но все же непроницаемым колпаком силового поля,
даром что из-за этого лишал себя способности к телепортации на неопределенно
долгий срок. Но очень уж спать хотелось, и храпучий сосед не дал бы - вот и
спал Джеймс в силовом колпаке, вот и не слышал никаких устрашений полковника
Аракеляна. А если бы и услышал, то не поверил бы ушам своим: Джеймс верил
только инструкциям.
6
Развращенный свет в поэте многое грубиянством считал, но это были
подлинные признаки великой души.
Б.ШЕРГИН.
ПУШКИН АРХАНГЕЛОГОРОДСКИЙ
Одним С. А. Керзон напоминал внешностью и характером видного полководца
времен Гражданской войны Г. И. Котовского (не столько его, сколько актера из
фильма военных лет в этой роли, но это неважно), другим - известного
писателя и лауреата Бабаевского. Был он человеком толстым и огромным, голос
имел красивый и басистый, что немало способствовало его популярности у
многочисленных слушателей: в областных органах безопасной государственности
Соломон Абрамович вот уже сорок лет как вел семинар по творчеству Пушкина, с
некоторым, впрочем, перерывом накануне смерти Сталина - но об этом разговор
отдельный. Вел совершенно безвозмездно, - как говорил он кое-кому из
ближайших друзей, "работал за бесплатно и цел остался тоже за бесплатно".
Чуть ли не у всех работников областных Органов стояла на полке вышедшая вот
уже третьим изданием книга Керзона "Пушкин вокруг нас" - с дарственной
надписью автора. Словом, монументальный Соломон был хорошо устроен в жизни:
стар, жизнелюбив, но, правда, совсем одинок.
Родители по известным причинам исчезли около двадцать третьего года.
Соломону было тринадцать, только-только совершеннолетие.
Девятилетняя сестра Рахиль да сам Соломон - вот и все, что осталось от
семьи, едва ли не самой уважаемой в Волковысске, - и дом на Бульварной улице
с балконами, и даже собственное отчество, - как-никак единственная память об
отце, но от нее уж не денешься никуда, - давно казались Соломону чем-то
чужим и выдуманным. Соломоша не отчаялся, пошел работать, кончил вечернюю
школу, перебрался в Москву, а там и университет осилил. Поехал преподавать
русскую литературу в Свердловск. Больше всего на свете любил Пушкина и
родную сестру; однако же сестра, не спросившись, прямо перед войной вышла
замуж за другого преподавателя литературы, притом за человека, глубоко
Соломону мерзкого, которого звали Федор Романов. Неприятен был Романов
Керзону решительно всем - от дурацких дипломов за накарябанные на семенах
риса статьи Мичурина до дурацкой, неприличной для советского человека
фамилии. Ибо Соломон искренне считал, что всю литературу в России загубили
Романовы. Сестре он это все пытался объяснить, пока она две недели в
невестах ходила, потом перестал, отчаялся. А она взяла да и умерла в сорок
четвертом, когда сам Соломон на фронте был, умерла, а перед тем родила
Соломону племянницу. Впрочем, иметь племянницу по фамилии Романова Керзон
тоже не желал, и примирился с таким родством лишь через много лет, узнав,
что Софья давно не Романова, а Глущенко, даже познакомился с ней и стал
видеться, когда повод к тому был. Впрочем, Романовы, Глущенки, даже самые
лучшие из людей - разве это были люди? Это были не люди, а тени. Что они
понимали в Пушкине?
Пушкиным Соломон был болен, как горбун горбом, как слепец слепотой. Ни
дня, ни секунды не жил старый Соломон, с самой юности начиная, без Пушкина,
без великого своего соотечественника. Что-то напутало в довоенные годы
рабфаковское сознание Соломона, сбило с панталыку такое недвусмысленное имя
пушкинского прадеда - Абрам. А узнав, что кого-то в той же семье звали
Саррой, а деда Пушкина, брата его, даже кажется еще кого-то - Львом,
подсознанием уверовал Соломон, что Пушкин - еврей. Даже с годами
разобравшись, что тут в общем и целом к чему, убеждений своих не переменил,
ибо знал туго: эфиопы-то - семиты! Так как же мы с ним не евреи? И веру эту
таил на дне души, ни с кем не делился, и не было в России человека,
любившего Пушкина чище и бескорыстнее, чем Соломон. Именно - чище. Сколько
шуму наделала в Москве, в лучшем литературоведческом журнале, объемистая
статья Соломона Керзона "Одна баба сказала...", в которой Соломон,
отточеннейшими аргументами оперируя, камня на камне не оставил от легенды о
якобы донжуанских подвигах Пушкина. В первых же строках статьи ставил
Соломон ребром наиболее жгучий вопрос пушкинистики: уступила Наталия
Николаевна Дантесу или нет? - и сам же клал этот вопрос на обе лопатки, в
архив, как решенный раз и навсегда. Ибо чего же проще? Изучив письма
множества женщин-современниц, особенно интимные, отыскав полсотни мелких
упоминании о Дантесе, доказал Соломон всю безграмотную безнравственность
постановки этого вопроса. Ибо не мог сей грязный убийца приносить жертвы на
алтаре любви за неимением, так сказать, скипетра, ввиду врожденной
приспущенности своего любовного штандарта. Короче, как могла Наталия
Николаевна уступить импотенту?
Как дважды два доказывал Соломон и то, что, помимо Елизаветы Воронцовой
и родной жены, были у Пушкина еще только две, может быть три любви, да и
только. Ибо никаких прямых доказательств прочих связей история не сохранила!
Ну и что, что сам писал о том, как за Фикельмон в голом виде бегал? Но ведь
только бегал? А не наклепал ли на себя? А если и бегал, то догнал ли? Мало
ли что человек сам на себя наговорит, даже в суде признание еще не есть
доказательство вины! А было ли еще что - этого нам, граждане литературоведы,
знать не дано, мы там со свечкой не стояли. Поэтому и давайте считать, что
не было ничего, что не доказано.
Статью, правда, печатать не рискнули, лицемеры проклятые, побоялись
острую и злободневную тему поднять, но о Соломоне заговорили, и однажды,
проснувшись поутру, понял Соломон, что стал знаменитым. Стали печатать
другие его статьи, связанные с развенчанием других, менее острых легенд о
Пушкине. Много шуму наделала длинная его повесть, написанная от первого
лица, по которой даже Центральное телевидение фильм сняло - "Веду
следственный эксперимент", где рассказал пушкинист Керзон о том, как продал
комплект "Брокгауза и Ефрона", на вырученные деньги поехал в Москву, где
получил после долгих хождений по инстанциям разовый пропуск в церковь у
Никитских ворот, где венчался Пушкин. Увлекательно описаны были и сторож у
входа в церковь, по нынешним временам приспособленную под лабораторию
исследования явлений сверхпроводимости, и стол для пинг-понга, сразу
бросившийся Соломону в глаза и отчего-то показавшийся столом для рулетки, и
то, как дружно сотрудники лаборатории, оставив самые неотложные свои дела,
бросились помогать в проведении задуманного эксперимента в малом алтаре, где
венчался великий поэт. Ибо ясно было Соломону, что легенда о том, что, мол,
при венчании у Пушкина упало из рук обручальное кольцо - не более чем
злобный вымысел, по гнусности сразу выдающий сочинителя, - ясное дело,
Фаддея Булгарина. И вот, при всем честном персонале лаборатории, провел
Соломон Абрамович свой исторический эксперимент. Достал из портфеля
приготовленную еще дома глубокую тарелку и высыпал в нее добрую сотню
медных, тоже в Свердловске еще заготовлены, обручальных колец. Извинился за
неполную чистоту опыта, но добавил, что удельный вес меди и золота не
настолько различен, чтобы существенно повлиять на чистоту опыта; при
нынешней же госцене на золото, он, пушкинист Керзон, располагать подлинными
золотыми кольцами 1830-го приблизительно года изготовления все-таки не
может. И торжественно, церемонно стал надевать на безымянный палец по кольцу
всем женщинам в лаборатории. Всем надел - ни одно кольцо не упало. Потом и
всем мужчинам напялил, все равно еще лишние остались. Тоже ни одно не
брякнулось. Победоносно ушел Соломон из церкви прямо в большую пушкинистику.
Жил Керзон, впрочем, не одним только развенчанием легенд. Никто и
никогда не составлял картотеку ВСЕХ людей, с которыми общался или мог бы
общаться Пушкин. Соломон составил ее и продолжал все время пополнять. И всем
мыслимым потомкам таковых людей, едва только отыскивался заветный адресок,
писал Соломон задушевное письмо: нет ли чего о Пушкине? На тысячу писем одно
приносило результат - там семейную легенду, тут неизвестную остроту, вот,
глядишь, одной легендой меньше в пушкинистике становилось, одной пушкинской
эпиграммой больше. А годы шли, сменялись десятилетия, все меньше находок
попадалось, но, против всяких ожиданий, были они все весомей. Как бомба с
небес, рухнуло на пушкинистов Соломоново исследование "Пушкин и Ланской",
где безупречно отточенными аргументами и неоспоримыми фактами доказывал
автор, что Пушкин и Ланской - будущий муж вдовы Пушкина - скорее всего могли
быть знакомы! Ведь тогда - страшно подумать, что никто не понимал этого
раньше! - становится понятно, что Ланской женился на Наталье Николаевне,
исключительно руководствуясь чувством дружеского долга!
Вел Соломон и большую общественную работу. Стал как-то раз даже
застрельщиком большого всесоюзного движения, проходившего под лозунгом -
"Пушкин - для каждого города и села". Идея Керзона была проста: пусть не
останется по всей Руси великой ни одного города, ни одного поселка
городского типа, ни даже, по возможности, ни одного села без памятника
Пушкину! И впрямь ведь стыдно, что ни в Киржаче, ни в Верхоянске, ни,
скажем, в Темрюке нет даже махонького памятника великому поэту. И поставлено
было по Соломоновой инициативе памятников и бюстов немало. Фельетонов же его
о неуважении к памяти Пушкина (встречалось, оказывается, и такое) просто
боялись.
Врагов особенных не было, все знали, в каком учреждении Соломон Пушкина
по субботам проповедует. Не считать же врагом Леньку Берцова, - ровесника,
поэтому Леньку, а не Леонида Робертовича, - декана факультета, на коем
Соломон до выхода на пенсию зарплату получал: раньше это высокое место
занимал Соломон, но в конце сороковых попросили его оттуда - брякнул не
вовремя, что Пушкин жене письма по-французски писал. Берцов, конечно,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг