ненужно, когда сношарь-батюшка такое большое пособие назначил. Раз в неделю
относила Маша авоську с яйцами старосте Николаю Юрьевичу, заранее сварив их
вкрутую: сырые он не пьет, а вареные очень уважает, закусывает ими, даже
лично облупить может, если с утра. А то ведь у него по хозяйству, кроме
водки, хоть шаром покати, собаку нечем заманить. В другой день несла Маша
такую же большую авоську с яйцами, - впрочем, сырыми, - в дом к поповнам. У
тех куры были, но по зимнему времени, понятно, нестись не умели. В третий
раз относила она яйца в убогую избенку старика Матвея, что Николаю Юрьевичу
танк ремонтировал да уток на охоте в трубу ему пускал. Тот держал со своей
старухой индюшат, возил на рынок в Брянск либо же в Москву. И все равно
много у Маши яиц просто пропадало.
На Матрену зимнюю, кстати, были у одной из поповен именины. К обычной
авоське прибавила Маша еще один подарок: привезла на санках полсажени
колотой березы. Старухи не удивились даже дефицитной березе: им ли после
коллективизации, войны и советской власти было удивляться. Одна старуха все
больше коротала дни за рукодельем, другая стряпала и варила пиво: по
наследству от своего батюшки были поповны великие до него охотницы. Дрова,
впрочем, пришлись очень по делу: холодно, зима только-только на ноги встала,
может, ей так и положено в эти дни, да тепло-то нужно. Пива, поспевшего
накануне, старухи и половины не употребили, так что Маша им помогла. Жаль,
старые они девы, неужто секрет ихнего питья так и уйдет с ними вместе?
Брусники они подбавляют, морозом битой, либо рябины горькой, что ли? Словом,
вся деревня рада б это пиво пить, да никто его варить не умел,
сношарь-батюшка их за людей не считал, он и сам неплохое варил, да ведь и он
своим рецептам никого не обучал, он население вовсе другому учил!.. Так что
были поповны к сношарю во всех отношениях в демократической оппозиции, как
теперь телевизор говорит: это значит, когда кому на другого плевать с
высокой колокольни.
Маша обогнула так и недоремонтированную колокольню водокачки Пресвятой
Параскевы-Пятницы, засеменила к частоколу, за которым стоял резной дом
поповен. Старухи Маше, бывшей Настасье, как всегда, не удивились и не
обрадовались: несмотря на то, что жила та на другом конце села. Марфа сидела
под окошком, вышивала на пяльцах болгарским крестом двуглавого орла.
Старшая, Матрена, опять варила пиво.
- Самого хорошего ячменю... - бормотала она себе под нос, повторяя
навек затверженный рецепт, - доброго хмелю. И вари с хмелем, покамест весь
потонет...
- Да уж тонет, бабушка Матрена, - сказала Маша, заглянув через плечо.
- Не слепая, не слепая, вижу, не встревай. Тако-сь. Было чтобы так, как
парное молоко... Хороших дрождей...
Сухопарая Матрена бережно принялась кидать в котел кусочки привезенных
из самого Брянска индюшатником Матвеем дрожжей: это ж надо, какое богатство
на Руси при царе настало: запросто теперь в любом магазине дрожжи продают, и
дешево.
- Светлое варишь, бабушка Матрена?
- Покуда укипит пятая часть... Светлое, милая, светлое, в наши года
темное не полезно. А от светлого здоровье. Английское белое у меня
пробовала, а? Вещь! Да пробовала ты, мы с тобой на моих же именинах две
корчаги убаюкали. Нет, я тогда не английское варила. Ох, чан большой
потребен бы, до ста ведр, а куда его? - Старуха обвела плечом непросторную
горницу. - Погодь, погодь. Вот, чтобы хорошенько укипело... Три часа, не
очень тихо, да и не пылко...
Маша тихо присела к другой старухе, вышивающей - и чуть не залилась
слезами: та брала рисунок с нового империала, из тех, что привез Николай
Юрьевич. К счастью, монета лежал Пашиным портретом вниз, а то Маша уж точно
не утерпела бы. Старуха тихо, по-деревенски заунывно напевала неизвестную
песню, в которой лишь самый дотошный музыковед распознал бы "Прощание
славянки", замедленное эдак раз в восемь. Все в этой резной избе было
неторопливо, полвека прошли как одна пятилетка, да и ту пятилетку старухи
сумели бы сосчитать лишь по тому, сколько раз поспело пиво, притом отбросив
все разы, когда пиво получалось, по их мнению, не наивысшего сорта. Раньше
бабка Марфа вышивала петухов и павлинов, теперь, не моргнув глазом, перешла
на давно забытую птицу - на двуглавых орлов, хоть гладью, хоть простым
крестом, хоть болгарским. С утра начнет, к вечеру вот он уже, орел, три
короны, семь гербов на грудке, скипетр-держава, а внизу вензель "П",
посередине которого - две палочки. Индюшатник Матвей навозил бабкам за эти
вышивки всяких городских разностей: свечек, лампочек, деревянного масла к
лампадкам, опять же дрожжей и прочего, чего требовалось. Изредка появлялся у
дома с наличниками человек еще и с единственным необходимым дорогим товаром:
приезжал лесничий аж из-под Почепа, привозил старухам небольшой мешок
скобленого оленьего рога, который в пивоварении расходовался у Матрены за
милую душу. Он менял товар на товар, привозил два десятка пустых бочек,
менял на полные, грузил на телегу и отбывал до следующего раза. Его старухи
даже на порог не пускали, по запаху знали, что не пиво тот пьет, ох, не
пиво, а значит, берет он Матренино питье на продажу, бандюга. Ну, так и
нечего ему свежего подносить, добро только переводить. А с другой стороны и
погнать в шею лесничего было нельзя: как же в деле без скобленого, без
оленьего, да свежего притом?
Свою крохотную государственную пенсию старухи тратили вовсе уж
неизвестно на что, а скорей не тратили вовсе. Зато нынешние деньги,
империалы, вот поди ж ты, нашли у них-таки применение - сгодились Марфе для
вышивок. Маша с трепетом ждала, когда спрос на двуглавых орлов упадет,
старуха перевернет монетку и станет шить болгарским крестом царские
портреты. Тогда прямо хоть в гости не ходи, выть в голос ведь захочется.
Хоть и в сторону смотрит, а все равно Паша.
Матрена тем временем бормотала очередную инструкцию самой себе:
- Потом в закрытой заторник запустить чистую метлу и оною мешать
четверть часа...
Метла, ростом с саму старуху, была наготове. Матрена просунула ее в
котел и с девичьей легкостью стала размешивать зелье, от которого уже валил
густой дух, щипало в носу и в глазах.
- Яйца-то, бабушка, я в сенях оставила...
Матрена, не прекращая ворочать метлой, обернулась:
- А есть от сегодни?
Маша поняла: для чего-то нужно было яйцо, снесенное именно нынче, не
давешнее. Слетала в сени, отобрала четыре темных, от пестреньких кур - про
них она точно знала, что нынешние: только утром собрала.
- Вот, бабушка...
- Так, так. Возьми свежее яйцо, в тот день снесенное, когда бочку
начинать хочешь. Да положь ты их на столешницу, я домешаю. В аккурат четыре.
Это чтобы пиво бочкою не пахло, Маша, учись. Так... Дикой рябинки,
того-сего, а еще... Во! Четыре свежие, вгустую сваренные яйца, с которых
скорлупы не слупливай... Маш, а Маш, ты в сенях свари на керосинке, а? Мне
от метлы несподручно, а сеструха и вовсе в делах. А мне надо пиво осветлить.
Давешнее. Потому как к совершенству пив принадлежит и то, чтобы они были
чисты и прозрачны...
Отлично разбираясь в старушечьем хозяйстве, Маша вышла в сени.
Разожгла, приготовила кастрюльку, но воды в ведрах не оказалось. Маша взяла
коромысло и вышла за порог. Услыхала где-то наверху звук вертолета, глянула
- да так и села, где стояла. Прямо на деревенскую улицу опускался огромный
вертолет, а под ним, прочно захлестнутый когтями железного чудища, висел
беспомощный танк. На мгновение вертолет показался Маше отчего-то даже
двуглавым.
Но и с другого конца улицы грохот несся тоже, очень знакомый грохот:
это ехал на танке на охоту сам генеральный деревенский староста Николай
Юрьевич, по случаю воскресенья и привычки. Дело подошло к полудню, старосте
в общем-то было все равно, сколько он там на замерзших по-заполярному мхах
домашних уток со штатива побьет, все равно организм его утятины не
принимает, все утки идут на жарево Матвею. Старенький танк, скрывать нечего,
оттого такое большое тарахтение. Непостижимым, десятым бабьим чувством Маша
поняла, что это сношарь-батюшка, а может, даже и царь-батюшка прислал и
Николаю Юрьевичу тоже специальный гостинец: новый танк. А может быть, что и
вертолет тоже, чтобы он на нем на верхнюю, поднебесную охоту летал - ну, к
примеру, по четвергам.
Маша в общем-то была права, но на меньшую, так сказать, половину. Танк
был и вправду подарочный, но не новый, а как раз очень старый, только хорошо
сохраненный и подреставрированный. И подарок это был отнюдь не от
сношаря-батюшки, даже не от царя-батюшки, а от лица, которое очень и очень
хотело бы остаться неизвестным. Дмитрий Владимирович Сухоплещенко полагал,
что удача не изменит ему и очередной перелетно-танковый рейд сойдет ему с
рук. Потому что прежний, хотя с рук и сошел, но оказался с сильными
недоделками. Выбора не было, пришлось доделывать за собой же.
Получилось так, что американцы, которых не допустили на коронацию с
телекамерами, очень ее неплохо сумели пронаблюдать со своих спутников. В их
клеветнических теленовостях мелькнул синий попугай, летящий над
противотанковыми заграждениями Зарядья-Благодатского, карусель воздушных
шаров опасного цвета, летающих над Москвой с рыбным супом, блеск фейерверка
и всякое другое; потом еще и Подмосковье показали; и вот какой-то сучий
потрох с орбиты разглядел, что танк на знаменитой колонне, которая по
личному проекту канцлера воздвигнута, пушкой тычет прямо в московский
стадион "Лужники". Хоть и фиговый калибр, сто двадцать пятый, а символично и
противно; хватит того, что в Киеве, матери городов русских, дурья башка
поставила над Днепром бабищу с мечом - так она этим холодным табельным
оружием прямо на Москву и размахнулась. Мечом и пушкой, выходит, Москве
угрожает. Ну, за бабищу ответит кто ставил, а дело с танком Сухоплещенко
вызвался уладить лично. Так ретиво возмутился халатностью исполнителей
проекта его высокопревосходительства, что даже приказ о собственной отставке
попросил пока не подписывать, а дать возможность по-армейски все это дерьмо
уладить. Сел в личную "девятку" и рванул в Троицк, на любимый аэродром, где
генерал Бухтеев все еще сдавал дела, тоже собираясь навеки вылезти из
мундира, - очень его влекла коммерческая деятельность, очень.
На Тверской Сухоплещенко попал в пробку. Возле Телеграфа, притом на
полчаса; въезда на Манежную не было, хоть умри; сегодня торжественно
вывозили из-под Кремлевской стены что-то там под ней ранее захороненное. В
народе шел слух, что в могиле Хруслова, вместо покойного вождя, захоронили
контейнер с радиоактивными отходами, которые выборочно облучают неискренних
посетителей мавзолея. Вскрытие могилы пришлось произвести поэтому в
присутствии представителей ОНЗОН, международного движения синеньких, да еще
сдерживая протесты кое-каких престарелых красненьких. Всем этим
Сухоплещенко, озабоченный неправильным танком, заниматься был не обязан,
он-то знал, что в могиле Хруслова лежит самый настоящий бальзамированный
Хруслов, а сплетню про радиоактивный ящик он своей личной головой сочинил,
чтобы клевету была возможность опровергнуть и за вертолетами нынче не очень
следили. И стало все, как он задумал, - и вот он сам же влип в автомобильную
пробку на Тверской.
Со скуки Сухоплещенко закурил третью подряд, открыл окошко и выглянул.
Он был почти прижат к резервной полосе, и все, что мог он рассмотреть сзади
и спереди фургона, везущего мороженую рыбу куда-то в сторону Петербурга,
были две большие буквы слева: "БУ", и одна буква поменьше справа: "Я".
Сухоплещенко сообразил, что перед ним голова и хвост вывески новейшего
молочного магазина "Бухтеев и Компания". "Я", стало быть, означало
"компаниЯ", и это было правильно: никакой другой компании покорному Бухтееву
Сухоплещенко никогда не позволил бы, - ну, Бог с ней, еще кроме своей жены.
Молочный магазин торговал прекрасно, но доходов пока не давал. Ничего. Чтоб
дойная коровушка да на Тверской денежку не принесла - быть того не может.
Очень правильно он тогда Останкинский молокозавод к рукам прибрал. А Бухтеев
что? Вывеска.
Вывеска немного сместилась, кажется, открывали выезд на Манежную. К
концу четвертой сигареты его и вправду открыли. Сухоплещенко выехал на
набережную и двинулся за город, в тихую Троицкую обитель. Как было наперед
согласовано, "Сикорский" стоял целиком заправленный. Сухоплещенко проверил
запасы: бутылки с джином "Бифитер", респираторы, противогазы, кусачки,
фомки, резиновые перчатки и прочее. Нелегкая работа - ставить танки на
стометровые колонны. Еще хуже эти танки переставлять заново. По мысли
Сухоплещенко, "Луку Радищева" со всеми уликами нужно было убрать с колонны и
вообще с глаз долой, спрятать так, чтоб никто не видел. А не видит никто
только то, что у всех на виду; стало быть, куда девать сам танк - ясно.
Откуда взять другой танк, не снижая боеспособность армии, - за это последнее
голову бригадиру открутил бы лично император, - тоже совершенно ясно, потому
как возле академии бывшего Фрунзе на пьедестале мариновался маршальский
запасной. Танк с постамента - на место танка на колонне. Танк на колонне -
уже придумано куда. А вот как быть с начинкой колонного танка? Сухоплещенко
и на этот счет все обдумал, но дело это определенно плохо пахло. Большая от
этого дела собиралась пойти вонь, увы.
Рейс в Москву, к Академии, прошел спокойно, "Сикорский" с маршальским
баром в когтях удалился на личную бригадирскую дачу. Теперь предстоял рейс
на сто первый километр. Сухоплещенко проверил захваты и с тяжелым сердцем
взмыл в небо. Погода была совсем зимняя; после коронационного раздрызга
настали прочные морозы, ясно демонстрируя стране и миру, что русский холод
есть неотъемлемая собственность Российской Империи и чем он будет сильней,
тем сильней будет Русь, тем меньше гудерианов и абдул-гамидов с наполеонами
осмелится на нее пасть разевать.
Чем ближе был сто первый километр, тем больше свербила бригадира мысль
о том, что же он обнаружит внутри "Луки Радищева": а ну как прежний хозяин
жив? Тогда, впрочем, только и делов, чтобы из этого состояния его перевести
в следующее. Оно, следующее, всегда предпочтительней. Если же маршал готов и
так, то - сколько он уже там месяцев? Сухоплещенко стал считать на пальцах,
и "Сикорский" опасно наклонился. Бригадир выругался, подсчеты отбросил, и
медленными кругами повел машину к колонне. Спокойствия ради вскрывать эту
гадость бывший слуга двух господ решил тоже у себя на даче. Он был неуязвим
именно потому, что никогда никому ничего секретного не поручал, никому не
верил и считал, что полагаться можно лишь на самого себя. Но в результате
вся грязная работа ему же и доставалась.
При свете единственного прожектора, уже глухой ночью, поставил
Сухоплещенко несчастного "Луку" на лужайку посреди заднего двора. Два танка
на одной полянке. Не ровен час, сфотографируют американцы, доказывай потом,
что не вел комплектовку антигосударственной дивизии. Сухоплещенко завел
безымянный танк-бар в ангар, замаскированный под дровяной сарай, затем
выключил прожектор, натянул респиратор, приступил к самой неприятной части
дела. Лихо орудуя фомкой и зубилом, он вскрыл люк "Луки". И даже сквозь
респиратор понял, что стрелять не придется. Живыми маршалами так не пахнет.
Сухоплещенко выгрузил припасенный "бифитер". Бутылки остались от
коронации, оба ящика, но все ж таки каждая нынче почти империал стоит. А
свой джин, особой древнерусской марки "Мясоед", принадлежащий бригадиру
джино-водочный завод не обещал даже к Новому году, - линия не отлажена. Жаль
добро переводить, но не формалином же танк мыть, и не водкой. На формалине
попадешься, водярой неправильный дух не вышибешь, - джина туда! Влив шестую
бутылку, бригадир рискнул и посветил фонариком в люк. Все было так, как он
ожидал. Хотя ожидал он зрелища даже еще менее аппетитного.
Бригадир провозился до утра, вытаскивая труп, раздевая, обезображивая,
заворачивая в брезент, заталкивая в багажник. Под сиденьем в "Луке" нашелся
запас грузинского коньяка; бригадир заботливо смыл этикетки и отнес в
погреб: будет случай, можно на стол поставить. Претворив таким образом
вылитый джин в обретенный коньяк, Сухоплещенко даже сердцем повеселел: коли
тут убыток, так там - прибыль. Все по-правильному, по-умному, по-русски.
По-православному.
Экран-дисплей пришлось выломать, - тот, кто в этот танк залезет,
глядишь, лбом ушибется. Вместо экрана бригадир укрепил полку с бутылками, -
об это пусть ушибается. Поместилось много. Шатаясь, вылез Сухоплещенко из
танка, отошел в сторонку, снял перчатки. Потом достал из кармана стакан и
решил принять грамм сто пятьдесят. Налил, но вовсе от усталости одурел -
ткнул прямо в джин респиратором.
Откашлявшись, отматерившись, Сухоплещенко сбросил пришедший в
негодность респиратор к прочему излишку вещей на брезенте. Опять забыл, что
свиным рылом лимонов не нюхают, а с кувшинным рылом - и так далее. Своим
кувшинным рылом сын банкира из Хохломы уже теперь не особенно гордился, по
нынешним доходам он мог всю родную Хохлому купить до последнего горшка. А,
кстати, не купить ли? Надо подумать. Бригадир решил все-таки выпить, взял
стакан с джином... Тут его вывернуло. Запах можжевельника не только перебил
все остальные, но теперь бригадир знал, что именно этот запах будет он
ненавидеть до конца дней своих. "А джин "Мясоед", по древнерусской
технологии?.." - мелькнуло в голове. Но тут же забылось. "Луку Радищева" и
безымянный танк в непросторном ангаре-сарае поменять местами было вовсе
непросто: по нынешнему устройству "Лука" не имел ни обзора, ни управления,
ни самоходной тяги - словом, почти ничего. Он мог двигаться лишь как прицеп
к другому танку. Что Сухоплещенко и осуществил, замирая от страха за свое
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг