Телевизор гремел неизбежным "Прощанием славянки" и мыслям мешал. В
нескольких километрах от Кремля он мешал еще больше, работать под эту
"Славянку" было совершенно невозможно. Рука Мустафы потянулась и убавила
звук, не совсем, но так, чтоб чуть слышно. Литератор-негр немного подождал,
покуда голова придет в порядок. Потом вздохнул и с налета вдарил по
клавишам.
" - Шестьдесят семь килограммов гвоздей, - после долгого молчания
промолвил дядя Исаак, - и, сколько там, девяносто косячков. Все на правую
ногу, на левую не надо.
Майор Сент-Джеймс внутренне охнул. Такой цены Исаак Матвеев не
заламывал еще с памятного дела "Браганца", с истории о похищении главного
бриллианта португальского королевского дома: тот был по рекомендациям
дяди-айсора найден, подвергся экспертизе и, как дядя и предупреждал,
оказался топазом. Неужели жизнь этого полуцветного миллионера, убитого в
Кейптауне во время карнавала, стоила шестьдесят семь килограммов гвоздей и
почти сто косячков, что равно одному хоть и липовому, но все же бриллианту
португальской короны?
Но дядя Исаак цену и не думал снижать. Он сидел на своем прирожденном
месте в будке, обеими волосатыми лапами держа свежую бархотку, коей
полировал правый ботинок Сент-Джеймса. Майор заранее слышал скрип зубов
интерполового начальства: за гвозди-то деньги дяде полагалось получить
немедленно, но микрофон-то из будки проведен прямо на Лубянку, кто ж не
знает, что богато инкрустированный кочедык, укрепленный на задней стенке..."
Мустафа засомневался и полез в словарь. Ну, опять, ясное дело,
проврался, кочедык - это для лаптей, а откуда на Ярославском вокзале лапти?
Приключения сюрр-сыщика Исаака Матвеева, работающего на Интерпол по лицензии
от КГБ, не покидая поста в будке на вокзале, пока еще увлекали самого
Мустафу. Законом работы дяди Исаака было то, что область преступления самому
чистильщику с его начальным образованием и ассирийским акцентом непременно
оказывалась тем ясней, чем была неизвестней. Чем бредовей был мотив
преступления, чем экзотичней страна - тем более наверняка дядя Исаак
раскрывал преступление. Из-за природного дефекта речи - он сильно шепелявил,
немного картавил и иногда заикался, если было выгодно, - айсор ни одной
фамилии правильно не выговаривал, однако приметы давал верные: скажем,
указывал, что убийца имеет на копчике родинку в виде серпа, либо же шрам от
удара молотом. Дальше начиналась работа Интерпола, а КГБ сдирал с этой
невинной международной организации миллион зеленых за каждый Исааков
килограмм, своего рода комиссионные; Мустафа знал, что о каком-нибудь таком
доходе Шелковников как раз мечтает.
Мустафа сочинял то ли повесть, то ли роман - он еще не решил, сколько
времени будет водить за нос читателя, а заодно издателя, Брауна: сюжет
попался богатый. Во время карнавала капских клубов в Кейптауне убит белый
миллионер, который, оказывается, был не очень белым, мама у него была
цветная, но такой уж светлокожий уродился, что выдавал себя за белого, жил в
Ораньезихте, квартале богатых белых, к тому же и миллионером только
прикидывался, а был миллиардером - и так далее, в чужих детективах материала
про Южную Африку отыскивалось до фига и больше. Ну, а живущий на другой
стороне планеты айсор-чистильщик, понятно, не только не знал всей этой
специфики, он вряд ли вообще отличал Южную Африку от Северной. Вот тут-то и
должна была проявить себя неповторимая ассирийская интуиция.
Ламаджанов знал, что и при новой власти его никуда шеф не отпустит, и
будет Евсей Бенц издавать свои регулярные две книги в год, однако Мустафе
было все равно. Смена власти означала для него только смену литературного
героя. Помнится, после известия о дате коронации он налил себе фужер
крымского хереса, провозгласил своему отражению в зеркале: "Ильич умер - да
здравствует Исаак!" - и... Надо полагать, просто выпил. Что еще сделаешь!
Первые два небольшие романа Мустафа загнал под одну обложку: "Дядя Исаак
Беспощадный" и "Проклятие дяди Исаака". Третью книгу хотел назвать "Дядя
Исаак разбушевался", но потом вспомнил, что пишет не про Фантомаса, книгу
переименовал - стало "Гвозди дяди Исаака", - но первый вариант не забыл и
решил сочинить что-нибудь под названием "Дядя Исаак против Фантомаса". Раз
пошло такое дело - нечего церемониться, в кино потеха выйдет, Жак Морель в
синей кожуре и Кичман-заде в майке, с усами и татуировкой на Ярославском.
Пусть попробует Фантомас, пусть только на Каланчевку сунется, там как раз
татары живут, хоть и не крымские. А пока что нужно эту дописать, про
шестьдесят семь килограммов гвоздей. Цифру эту Мустафа вовсе не с потолка
взял, хотя смотрел на него часто и подолгу. Шестьдесят семь килограммов
весил нынче с утра он сам, Мустафа Шакирович Ламаджанов: проснулся и сразу
взвесился. Интересно, а сколько нынче на самом деле стоит килограмм
настоящих сапожных айсорских гвоздей? Власть теперь другая, цену не Моссовет
назначает. Объявим от балды какие-нибудь двенадцать долларов за килограмм.
Это, кажется, по нынешнему курсу - меньше империала, перчик давно уже дороже
бакса. Однако дядя Исаак никогда не запрашивает лишнего. Кстати, отчего это
империал, то бишь пятнадцатирублевую монету, называют нынче "перчик"? Ах да,
"имперчик". Интересно, пишет кто-нибудь сейчас роман про нынешнее время? Так
чтобы все, как есть, про нового царя? Вряд ли. Но если кто пишет - тот сам
это все и придумал. Больше никто в этой каше не разберется. Так что лучше уж
сочинять про дядю Исаака.
Об Ильиче Мустафа не жалел. Ильича отменил шеф: неудобно как-то
ворошить наконец-то втихую похороненного в родовом Кокушкине дворянина. Об
этом никто пока не знал, мавзолей числился на профилактическом ремонте. Шеф
отменил прежнего героя, впрочем, по другой причине: последний, ламанчский
роман режиссер еле-еле согласился ставить, бурчал, что очень дорого стоит
Ленин на роль Дон-Кихота. Браун готов издавать и дальше, но без кино для
шефа получалось невыгодно, вот и пустил он Ильича на мыло. Деньги еще
сильнее растолстевшему шефу требовались куда более солидные, чем прежде.
Нет, совсем не на мундиры, по мундиру на каждое звание у него уже есть, а,
дико сказать, на выплату карточных долгов. Не своих. Шелковников даже в
детстве питал к азартным играм отвращение. И не Павловы это были долги: в
прежние годы нынешний царь мог проиграть разве что пятерку в преферанс, а
теперь кто с ним играть осмелится?.. Тем более не стал бы Шелковников - а уж
и подавно Павел - платить ни за советский картеж, ни за продутое "младшей
ветвью". Но долги были.
Лично Дмитрий Владимирович привез Мустафе записку императора.
"Любезный Георгий, прими к сведению такую мысль Артура Шопенгауэра:
есть только один долг, который должен быть непременно уплачен, - долг
карточный, называемый долгом чести; остальные долги можно вовсе не платить -
рыцарская честь от этого не пострадает". А наш августейший
прапрапрапрапрадедушка изволил наоставлять таковых несколько более той
суммы, которую дозволила бы забывчивость без вреда рыцарской чести.
Проверьте, не восстановлен ли этот долг, упаси Господи. Все нужно заплатить,
деньги возьмите где-нибудь, но не из казны. Павел".
Не из казны! Для Шелковникова это означало - из собственного
канцлерского кармана. Мустафа разобрался, что "восстановленным" долг бывает
тогда, когда не возвращен в срок, - и поэтому возникает снова, хоть и отдан.
Мустафа вздохнул, посчитал "пра-пра" и обнаружил, что Павел имеет в виду
долги Петра Великого. Когда же царь-плотник умудрился наделать долгов, да и
кому? Мустафа запросил документы и наутро получил пачку ксерокопий.
Отношения у Петра Первого к картам было какое-то неясное. Еще в 1696 году,
до всех поездок во всякие Голландии, сделал царь игрокам подарочек: приказал
всех обыскивать, кто заподозрен в желании играть, и "у кого карты вынут,
бить кнутом". В 1717 году играть на деньги не просто запретил - приравнял
это дело к государственному преступлению. Неспроста!.. Мустафа еще копнул и
узнал, что в 1693 году, в Архангельске, Петр кому-то действительно продулся
и, видимо, долгов не заплатил. Накануне 1717 года их с него, надо думать,
потребовали: видимо, потому, что кредитор помер, а долг перешел по
наследству. Мустафа засел за машинку и состряпал запрос в Институт изучения
величия Петра Великого, - если нет такого института, пусть создадут, - кому
там государь продулся, в какую игру и на какую сумму, и сколько это нынче со
всеми процентами и коэффициентами.
Институт спешно основали, но ковырялись с запросом целых две недели.
Подлинного имени банкомета не установили, но прозвище этого норвежского
шкипера по сей день помнили на Соломбале: Пер Длинный. Имелся, увы, ряд
свидетельств, что как раз такое прозвище норвежские моряки дали самому Петру
Алексеевичу. Но ведь играл же Петр с кем-то, кому-то проиграл? Или он сам с
собой в "пьяницу" дулся?
Из Норвегии пришло подтверждение, что наследник капитана с таким
прозвищем взорвался вместе с кораблем и все его деньжата ухнули в казну, а
нынче попали в фонд Нобелевской премии мира. Немалые бабки задолжал нынешний
император, коль скоро своего прадеда признал - можно сказать, удедил. А
платить будет как раз Шелковников, раз уж он из армии подал в отставку,
чтобы занять статский пост канцлера. И то ведь звучит: генерал-фельдмаршал в
отставке, канцлер Георгий Шелковников. За такое звание надо платить. А
платить, как следовало из глубокой мысли Шопенгауэра... Вот именно.
Ну, и усадил шеф Мустафу за производство коммерческой прозы. Самое
ходовое-коммерческое, что есть на свете, Евсей Бенц писать не мог - он не
мог сочинять задушевные дамские романы "за любовь", кто стал бы читать о
любви Евсея Бенца? Да и не переплюнул бы Мустафа "Заметенных поземкой". И к
тому же очень длинные книги писать вообще невыгодно. Фантастика - товар
стабильный, но тогда писать надо сразу по-английски, иначе никто в твой
талант не поверит, а Мустафа не умел. Оставался старый добрый детектив.
Нужно было лишь придумать сыщика для сериала, но здесь Мустафа был как щука
в реке. У него буквально выросли крылья, то есть плавники. Он сочинил дядю
Исаака. Впрочем, не столько сочинил, сколько приплел к имени подлинного
айсора приключения, которые в одночасье произвели на Западе фурор, и
знаменитый киноактер Айзек Мэтьюз мгновенно получил "Оскара". Вот и все
перемены в жизни Мустафы. Выходить из дома шеф так и не разрешил. Да и не
хотелось никуда, очень уютно в доме, за пишущей машинкой.
Мустафа от машинки оторвался, несмотря на очень ранний утренний час,
пошлепал на кухню: съесть принудительный коронационный завтрак. Сегодня еще
дважды полагалось хлебать уху, привезенную накануне; Мустафа попробовал ее
тогда же. Ничего, хорошая уха, особенно если под коньяк. Однако пока что
нельзя, хотя бы до одиннадцати нужно лудить дядю Исаака. Мустафа
принципиально не желал перебираться за компьютер, года его не те, облучение,
вообще вся электроника гнусность, даже телевизор, который хоть и тихонько со
своей славянкой прощается, но сколько ж тянуть с этим делом можно. То ли
дело, когда стучишь по клавишам, русское слово собственной рукой чувствуешь.
Любил, любил Мустафа свой природный второй родной русский язык, плевать он
хотел на древнюю татарскую книжную премудрость, он и без ее уловок скормил
самиздату и мировому кинозрителю семь романов об Ильиче. Но с Ильичом
покончено. Во всех смыслах. Книги Бенца в букинистических теперь меньше чем
по три империала не водятся, а Ильича настоящего, сколько хотел, закупил
музей в Кокушкине и больше не принимает.
Надо писать, притом хорошо писать, иначе вся жизнь неизвестно зачем
прожита. Пусть ставит шеф под этими творениями хоть свою фамилию, хоть
псевдоним, хоть вообще яйцом это дело подпишет, пусть гребет за это
Нобелевские премии каждый год, но именно он, Мустафа, будет писать, будет
творить свое абсолютное благо: писать о плохом - плохое, но хорошо писать.
Вдруг да что интересное будет. Ходынка, или там какое-нибудь торжественное
покушение, словом, все, что для сюжетной пользы дела пригодится. Мустафа
прошаркал к телевизору и хотел переключить программу. Но тут оркестр
скоропостижно допрощался со своей славянкой, экран на мгновение стал синим,
а потом возникла надпись: художественный фильм. В ту же минут фильм пошел, и
Мустафа рухнул в кресло. В титрах ясно значилось, что сейчас покажут
американскую комедию "Ильич в Ламанче", в главной роли Амур Жираф, режиссер
тот же, что и всегда, по одноименному роману Е. Бенца...
А сизое небо вовсе еще не светлело, потому как второй четверг ноября
темен в Москве даже тогда, когда уже давно в метро пускают. Но утро
неутолимо заявляло свои права на весь простор столицы всеобщей родины,
столицы Российской Советской Социалистической Империи. Еще не застыли в
синий камень, но уже выстроились вдоль всего Петербургского шоссе и Тверской
улицы многоверстные шеренги имперской гвардии, десятки тысяч бравых парней
истинно славянского вида и образа мыслей. Закончили доить коров бабы
центростоличного села Зарядье-Благодатское и пошли ставить тесто на грядущие
пироги в честь праздника, тем более что сношарь-батюшка обедать будет не
дома, а в Кремле, так вернется-то, поди, не накушавшись? Бабам сейчас было
определенно не до сизых небес. С них где-то над северной окраиной города
рискнул пойти снег, но убоялся благостного величия первопрестольной,
скоренько убрался назад, в облака. Да и те мало-помалу стали разбредаться,
боясь, видать, возможных для себя неприятностей в небесах над Кремлем: там
толклось неслыханное с начала столетия количество черного и белого
духовенства. Представители основных неглавных для России конфессий были
допущены в коронационный кортеж, сейчас формировавшийся в районе бывшей
Военно-воздушной академии, ныне же вновь Петровского дворца, где среди
костюмов и гримеров с вечера восседал осоловевший самодержец. Шутка ли
сказать - коронация!
Но все конфессии тихо молились, чтобы эта, первая в столетии коронация,
была для Москвы последней. Царь-то молодой, не на четыре его года, как у
американцев, не на семь лет, как у французов: мы его по древнему
православному обычаю коронуем пожизненно! Доколе хватит живота его! А
доколе? "Кто наследник?.." - летело по толпе из уст в уста, порождая самые
невероятные предположения, тут же превращавшиеся в точно известные факты: у
императора, сказывают, есть жена, так что вполне еще может родиться
цесаревич, но сын этот будет непременно квелый, хилый, больной, поэтому
престолонаследие в аккурат перейдет к старшей дочери. Есть ли у государя
дочь - никто не спрашивал, само собой разумелось, что наверняка есть, а если
нету, так это ничего еще не значит. "Ну и что?" - вопрошала себя Москва в
таких случаях, пожимала плечами и полагала, что ответ этот остроумный и
окончательный. А ко всему же ведь и братья, и сестры императора тоже имели
какие-то права на престолонаследие; откуда-то все знали, что сестру
императора зовут Софья, и многие сожалели, что не успела коронация к
тридцатому сентября, то-то был бы двойной повод выпить.
Хватало, впрочем, и не удвоенного повода. Москва была пьяна в дымину с
утра шестого числа, когда всех с работы отпустили и утешили, что праздники
переходят на понедельник-вторник, а в среду чтоб все готовились навскидку.
Москва - и далеко не одна - была этим очень довольна, ей давно такая лафа не
выпадала, Москва с пьяных глаз даже не обращала внимания на то, как
заполняют ее улицы и переулки синие, одинаковые, словно мультиплицированные
мундиры. Москва была пьяна, перманентно пьяна, и неустанно опохмелялась во
славу царя и отечества, хотя цен на водяру никто не снижал, напротив, имелся
точно проверенный слух, что через три дня ее повысят, поэтому надо сейчас же
выпить как можно больше по старой цене. Москва ликовала, по мере умения это
делать в непривычное число: не первое, не седьмое, не восьмое. Если быть
точным - Москва истово училась ликовать, да так, чтобы умения на тысячу лет
хватило.
В местах предполагаемого скопления народа заранее были установлены
колоссальные телемониторы, чтобы те, кто не остался дома, у родных экранов,
могли видеть во всех деталях торжественную коронацию императора Павла
Федоровича. Две тысячи продолговатых воздушных шаров, окрашенных в
дружественный национальный цвет шаровой молнии, ждали сигнала из Кремлевской
Военно-Кулинарной академии, чтобы сняться с якорей и неторопливо поплыть над
Москвой, время от времени опускаясь к счастливым толпам, дабы оделить
императорской ухой всех тех, кто не доберется до котлов на стадионах. Утро
было еще сизым, но Москва - уже синей. Мундиры императорской гвардии, только
что сшитые московской фабрикой "Его Императорского Величества
Верноподданнейшая Большевичка", блистали на десятках тысяч прапорщиков и
корнетов, ибо рядовых в гвардии пока не имелось, можно ли быть рядовым в
такой торжественный и незабываемый день!.. Вдоль всей кольцевой
автомобильной дороги, у постов новонавербованной ИАИ - Императорской
Автоинспекции - рядом с полосатыми шлагбаумами стояли котлы-термосы,
подлежащие освобождению от пломб в шесть утра, когда коронационная процессия
двинется от Петровского дворца в Кремль; ну, а как все будет происходить -
можно посмотреть на размещенном поблизости передвижном телемониторе.
Телебашня в Москве была старенькая, - новую дириозавр унес и выбросил, - но
работала спутниковая связь; Москву заставила своими экранами и камерами
американская корпорация, за дикие деньги перекупившая у сальварсанского
эс-ти-ви право исключительного показа коронации. Кто-то в Сальварсане,
заключив сделку, облегченно вздохнул и добавил подарков кузену, направил два
десятка грузовых самолетов с мороженой пирайей, чтобы императорской ухой
могли насладиться не только в Москве, но и в Санкт-Петербурге, и в Ревеле, и
в Вильне, и в Тифлисе, и в Эривани, и даже в Паульбурге, бывшем
Калининграде.
Преступность в Москве за последнюю неделю почти вовсе сошла на нет, ибо
все профессиональные уголовники были заранее изолированы и усажены на
валдайских просторах за столы с императорской ухой в том варианте, который
рецептурно именовался "доппель-скоромный", то есть в нее перед подачей на
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг