строго ограничено.
Вдова мигом перестала рыдать, но с колен не встала, а села на пятки.
- Разве это не будет прекрасно, ваше величество? - спросила она
грудным, хорошо поставленным голосом.
- Что?
Вдова извлекла из сумочки свернутый в трубку рисунок. Павел взял его в
руки и увидел изображение бронзового бюста на пьедестале, а пьедестал
обнимала женщина, - тоже, вероятно, бронзовая, - в той самой позе, в которой
госпожа Булдышева только что обнимала кадку с латанией. "Мне-то до этого
какое дело?" - только и успел подумать Павел, и сразу вспомнил, что
императору в его империи дело есть решительно до всего. Вдова подала голос.
- Ваше величество, мне не дозволяют оформить окончательную композицию
памятника моему покойному мужу, одному из лучших летчиков вашего
императорского военно-воздушного флота! Злые люди препятствуют исполнению
его последней воли!
- А я что могу сделать?
- О-о! Всего лишь дозволить мне обнимать пьедестал его памятника... За
мой, за мой счет обнимать! Всего лишь начертайте дозволение в уголке сверху,
или уж откажите, тогда мне прямо в Москву-реку, тут близенько, я уж и место
выбрала... Либо дозвольте! Я ведь за свой счет!
Павел достал шариковую авторучку и лениво начертал в левом верхнем углу
вдовьего рисунка: "Быть по сему. Павел". Потом подумал, добавил: "За свой
счет!"
Вдова прочла надпись.
- Конечно, за свой! Государь, век молиться буду! За свой счет! Семь лет
билась как рыба об лед, и вот: в одну секунду... - Вдова вновь обхватила
латанию и только собиралась разрыдаться, как вмешался Половецкий: вдову с
трудом отодрали от пальмы и увели, сквозь слезы она самым наглым образом
посылала императору воздушные поцелуи. "Еще не то увидим..." -
меланхолически подумал Павел, подавая знак допустить следующего.
Следующий самостоятельно войти не мог, его ввели под руки два молодых
ротмистра. Лицо вошедшего, ветхого-преветхого старичка в адмиральском
мундире, показалось Павлу знакомым. Ну да, ну конечно, перед императором
предстал лично тот самый пресловутый адмирал Докуков, которого впервые Павел
увидал на экране телевизора в тот самый исторический, впервые проведенный
вместе с Тоней вечер. Павлу уже докладывали, что адмирал каждую неделю
подает то одну, то другую петицию, все чего-нибудь просит. Просто послать
его подальше было бы неловко: Шелковников сознался, что с помощью этого
адмирала и его штаба удалось справиться с очень опасной группировкой
военных, которая собиралась помешать Павлу взойти на престол. Ну, и возраст
адмирала тоже полагалось уважать, хотя был этот самый возраст вообще-то не
известен точно никому. Был даже слух, что он адмирал с дореволюционным
стажем. Свидетельство о рождении у него было утрачено, кто-то в
военно-морском ведомстве все документы на служащих старше тысяча
девятисотого по преступному недомыслию сдал в макулатуру, и вместо личного
дела Докукова, когда за ним полезли по приказу министра Везлеева, было
обнаружено свеженькое издание "Графини Монсоро" в глянцевом переплете. На
всякий случай Павел решил этого посетителя перетерпеть, Бог даст, хоть не
очень уж скучную просьбу вознесет.
Из уважения к возрасту адмирала Павел было мысленно даже встал, но
потом вспомнил, что не по чину ему стоять перед всякими адмиралишками. Даже
из уважения к их маразму. Но сделал знак, чтобы Докукову подали стул.
- Хем-хем-хем... - проговорил адмирал, кому-то подражая. - Славное это
дело, славное - монархия. Я вот тоже, когда вовсе молодой был, помнится,
говорил государю, что славное это дело - монархия. Он меня за это морскому
делу учиться послал, в Роттердам... - Докуков повертел глазами, остановил их
взор на Павле и продолжил: - Ни-ни, государь. Не пьян. Пил, пил в молодости,
было дело, было. Только мне государь запретил. Двух адмиралов, говорит, уже
потерял через пьянство, хватит, третьего терять не хочу. С тех пор не пью.
Разве только к любви приверженность имею, и способности тоже, но этого мне
дедушка твой не запрещал! Очень я, это, люблю... предаваться утехам любви.
Адмирал замолк, переводя дыхание. "Ну и предавался бы, я-то чем могу
помочь? Начертать "Быть по сему!" - так вроде бы и начертать не на чем", -
мысли у Павла текли без раздражения, единственное чувство, связанное с этим
стариканом, было у Павла положительным: "ту" телепередачу он помнил очень
хорошо, как вообще сильно влюбившийся мужчина хорошо запоминает подробности
тех мгновений, когда любимая женщина впервые перешла в его обладание, и даже
несущественные мелочи потом кажутся чем-то хорошим. Тем более что лопотал
адмирал об утехах любви, императору же вспоминались сейчас именно они.
- Хочу я, государь, твоей монаршей милости. Снизойди, батюшка...
Из глаз адмирала выползла пара слез. "Ничего себе батюшка, ему же не то
двести лет, не то все триста, в Роттердам-то его, видимо, Петр Алексеевич
отправлял..."
- Проси, - выдавил из себя император.
- Облобызай! - адмирал яростно захлопал себя ладошкой по лысине. -
Запечатлей лобзание монаршее, не то никогда в могилу спокойным не сойду!
Совсем не сойду в могилу!
Павел подумал немного: целовать адмиральскую лысину было противно, но и
перспектива, что адмирал откажется когда бы то ни было умирать, так и будет
жить, так и будет осаждать его, Павловых, потомков требованиями милостей,
тоже была гадкая. Но тут Павел сообразил, что вообще-то лобзать адмиральскую
лысину - это вовсе не единственный способ избавиться от этого зануды.
Змей-Горынычей вовсе не обязательно откармливать юными девственницами.
- Палача сюда. Быстро! - приказал Павел. Половецкий дернул за какой-то
шнур, из-за гардины почти сразу вышел Клюль. - Двести бамбуковых палок по
пяткам, десять раз кнутом по заднице, потом... - Павел задохнулся, другие
способы порки что-то не припоминались, но Половецкий, видать, и за порку
тоже отвечал, и тихонько сказал:
- Можно еще плетей...
- Вот! И двадцать плетей, и чтоб духу этой вонючки не было!
Павел еще не успел договорить, не успел допить стакан воды со льдом,
сунутый прибежавшей на крик Тоней, - а Докукова как не бывало, лишь из
коридора донеслось какое-то уютное урчание Клюля, что вот он-де сейчас
возьмет пекуль... Психанувший Павел даже не нашел в себе силы напомнить, что
он про пекуль ничего не говорил. Лучше уж пусть ни одного адмирала на
империю, чем такая шваль. Обойдемся без них!
На рассвирепевшего Павла иной управы, нежели Тонин тихий голос, наука
Российской Империи покуда не изобрела. Тоня суетилась вокруг любимого
человека, ворковала, расправляла помятые вдовой листья латании, все более и
более переключая его внимание на свои коленные чашечки и прочее, все более
откровенно демонстрируемое. В гостиной, правда, присутствовал еще и
Половецкий, но Тоня давно просекла, что этого типа никакие женщины не
интересуют.
Тоня чистосердечно заблуждалась. Если женщины - "натуралки" - были
глубоко неприятны однополой натуре Милады, то приказание подвести подкоп под
Тонину монополию на Павла он получил давно, только иди найди кандидатку,
которая увлекла бы императора, если тот в одночасье из подмастерья-сношаря,
готового, казалось бы, полигамного отца-производителя, превратился в
чокнутого однолюба. Что именно увлекло Павла в этой женщине, Милада и понять
не пытался, он прямиком двинул с этим вопросом к сексопатологу, чью
нелегальную практику на улице Грановского правительство с отвращением
терпело, ибо в ней сильно и часто нуждалось. Полностью седой, наглухо
невыездной еврей долго расспрашивал Миладу о Тоне, о Павле, изучал их
фотографии вместе и порознь, проявляя, с точки зрения визитера, преступно
мало внимания к тем снимкам, где был в более чем интимной ситуации
сфотографирован Павел, - сам-то Милада в Павла был безнадежно влюблен, но
скрывал это даже от себя, понимая, что любовь эта наверняка будет стоить ему
головы. Зато сексопатолог занудно мусолил карточки Антонины, Екатерины,
Алевтины и еще некоей Анастасии, о которой было известно, что у Павла с ней
в Нижнеблагодатском имел место гремучий роман. Потом еврей откинулся в
кресле, все карточки от себя отбросил, раскурил трубку и надолго замолчал.
Милада уже ждал картавого "ничем не могу помочь", но врач вдруг заговорил. И
такого наговорил, что Милада проклял все свое полоумное начальство, а заодно
и этого, сексопархатого. Врач требовал, чтобы Милада подобрал Павлу...
вторую Тоню. Не лучше, не моложе, не стройней, не полней, просто вот еще
одну Тоню - и все, на другое больной не клюнет. Милада молчал, приходя в
отчаяние, еврей курил, но потом что-то щелкнуло в его седой голове, и он
сказал:
- Совет за те же деньги. Проведите фоторобот этой вашей Антонины через
компьютерную картотеку, ту, что в эмведэ. Отберите десяток, а потом
примеряйте. Шансы у вас фифти-фифти. В моей науке гарантий не бывает.
- А что бывает? - тупо спросил Милада, которому общение со знаменитой
картотекой вовсе не улыбалось.
- Бывает так: или у клиента стоит, или нет.
- Так ведь она ж... с судимостью окажется... - попробовал отвертеться
Милада.
- Молодой человек, вам нужно то, что у женщины под юбкой, или то, что в
анкете?
"Мне - ничего не нужно!" - угрюмо подумал Милада, заплатил очень
большие деньги - слава Богу, казенные, - попрощался и ушел искать вторую
Тоню.
На Петровке Половецкого не переносили, от одной его жирной хари так и
несло сто двадцать первой статьей уголовного кодекса, но это бы эмведэшники
запросто стерпели, они видывали и по три десятка статей на одной харе, и
ничего, терпели, но Милада был "смежником", сотрудником соседнего,
значительно более могущественного ведомства, хозяин которого посадил к ним
на голову такого Глущенко, такого Всеволода Викторовича, что теперь ни один
честный сотрудник их ведомства, ложась вечером в постель, не был уверен, что
ночью не придется ему пройти процедуру мытья, скажем, в Бутырских банях. А
вызывать недовольство Половецкого, удостоверение которого ясно указывало, из
чьей он шайки, - означало уж совсем верное мытье, и хорошо, если в Бутырке,
а не в судебном морге. Так что обслужили господина Половецкого вне очереди,
с повышенным вниманием и довольно быстро - за полдня всего. С Петровки унес
Милада конверты с данными на десять возможных кандидаток. Не то чтобы
рылом-бюстом-филейной частью были эти бабы как две капли воды, но похожи
были очень. Число кандидаток требовалось ограничить двумя, много тремя.
Милада пересмотрел личные дела всех десяти. Все же схалтурили на Петровке,
поторопились: одна кандидатка отпала без обсуждения, ибо уже третий год была
замужем за мексиканским миллиардером. Еще три бабы проиграли на том, что
имели больше одной судимости, рецидивисток Милада боялся, хотя на всякий
случай их анкеты припрятал - а ну как императору тем смачней, чем
рецидивистей? Еще одну кандидатку погубила приверженность к лицам кавказской
национальности и сопряженным с ними наркотикам. Осталось пять. Милада
задумчиво перебрал дела, дошел до конца алфавита - и не поверил глазам.
Перед ним лежала копия дела Антонины Штан из города Ростова Великого,
завербованной в эмведэ лично полковником Сапрыкиным, - перед Миладой лежало
дело самой Тони! Милада хотел разозлиться, но вместо этого расхохотался. Во
исполнительность-то! Во в штаны накладут, чуть порог переступлю! "Ах я
увядшая, но еще сохранившая свой аромат хризантема! - привычно подумал о
себе Милада, - обойдусь, мол, даже и без аромата, если менты, чуть меня
увидят, по стойке смирно в штаны накладывают!"
Четырех оставшихся кандидаток Милада взял под наблюдение. Не очень
юные, умеренно блядствующие, в законном браке не состоящие, в темном
переулке встретишь, так за десять шагов точно с Антониной перепутаешь. Ну, и
какую выбрать? Милада первый раз в жизни пожалел, что в женщинах не
разбирается. Брать ответственность на себя не стал, и снова поехал на
Грановского, к хитрому сексопатологу, своя личная голова дороже даже таких
казенных денег, которые можно бы беззаботно прикарманить. Еврей курил
трубку, мусолил фотографии и анкеты, словом, терзал Миладины нервы. А потом
резко отбросил три дела в сторону, а четвертое толкнул посетителю под нос.
- Эта.
Милада и смотреть не стал, которая "эта", щедро расплатился и смотался
поскорей - все равно ни к чему понимать, почему "эта", а не "та", нужно было
б мужика выбрать - он бы и без еврея разобрался.
Врач прописал подсунуть Павлу женщину, в которой необыкновенным могло
показаться разве что имя: звали ее Иуда Ивановна. Несусветное имя дали ей в
сороковые годы родители-атеисты, пламенно боровшиеся с религиозными
предрассудками и лживыми легендами. В картотеку на Петровке влетела Иуда
почти случайно: с голодухи - ибо работала машинисткой-надомницей, а у таких
всегда денег то густо, то пусто - украла она у соседей по коммунальной
квартире палку финской твердокопченой колбасы, вот на нее дело участковый и
завел, и готовился в суд передать. Но тут Иуда внезапно разбогатела, подарил
ей очередной заказчик-любовник штук тридцать серебряных советских
полтинников, которые она тут же отнесла в скупку и продала как лом.
Вырученной суммы хватило и на колбасу, которую Иуда соседям честно
возвратила, и на бутылку-другую-третью, каковые она с соседями честно
распила, - ну, они дело-то, иск свой, назад забрали. А вот карточка Иудина в
компьютере на Петровке осталась. Ну, пила Иуда, было дело, чуть в ЛТП не
угодила однажды, подшивали ее дважды от пьянства, но это все мелочи, ведь и
Тонька, покуда под императора не въехала, тоже не намного лучше имела
биографию. Контакт с ней оказалось завести куда как просто: Милада лично
заявился к ней и заказал перепечатку чего под руку попалось, - а в квартире
Парагваева, где проводил Милада свободное время, под руку попались
парагваевские сценарии. Иуда была польщена, что такой знаменитый режиссер,
пусть даже через секретаря, к ней с заказом обратился. Сделала работу быстро
и чисто, содрала, правда, дорого, но и эти деньги у Милады были казенные.
Сама того не ведая, попала Иуда Ивановна на Его Императорскому Величеству
заготовленный крючок. Словом, всем была Иуда хороша, только пила многовато,
а из музыки любила только ре-минорную фугу Баха и французского певца Джо
Дассена. Но до музыки у императора с этой бабой, как надеялся Милада, дело
дойдет не сразу.
Тоня проследила, чтобы Павлинька успокоился и заснул, погладила его по
лысеющему темени и ушла в соседнюю комнату к швейной машинке, собираясь и к
Яновне тоже заглянуть. Павел поспал, но недолго, поворочался с боку на бок,
зажег свет. Что-то он сегодня думал. Что-то он хотел сделать. Вот. Вспомнил.
Надо к Роману заглянуть: совсем спивается, бедняга, говорили, что Катя уже
Абдулле глазки строит. Непорядок, приставлен Роман к Кате, так пусть дело
делает, а не коньяком наливается с утра до ночи. Надо к ним сходить. Ну,
нарежусь на Катю, в крайнем случае, так мне же с ней... не детей крестить?
Фу, неудачно как-то подумалось. Павел напялил домашнюю куртку-венгерку,
чтобы не простудиться в коридорах особняка, и побрел через сложные переходы
во флигель, где в трех комнатах размещалась Катя, а еще в одной - Джеймс,
которого император по привычке называл Романом.
Катя, к счастью, отсутствовала, зато Джеймс присутствовал прямо
посредине своей комнатки, на полу, с двумя початыми бутылками
трехзвездочного грузинского - в каждой руке по бутылке. Он был не то чтобы
пьян в дымину, но как-то по-плохому нетрезв, так пьянеют люди либо от
низкого качества питья, либо от сопутствующего питью горя. Поскольку первое
в императорском особняке исключалось, даже во флигеле, Павел с порога
заподозрил второе. Он вошел и плотно закрыл за собой дверь. Джеймс, не
вставая с пола, протянул ему обе руки с бутылками: пей из любой. Павел
вообще-то уж и не помнил, когда в рот спиртное брал, но обижать друга никак
не мог, взял одну бутылку, сел рядом с Джеймсом на пол, хорошо отхлебнул.
Коньяк как коньяк. Значит, другое.
- Что стряслось? - спросил Павел.
Джеймс с трудом собрал мысли воедино и сильно заплетающимся языком
сообщил, что молочного брата вот потерял. Раньше с ним через индейца
перекликнуться можно было, а теперь вот - только через японца, а там, куда
глядит японец, уже ни капли спиртного никому не перепадет, там все, как бы
выразиться... другое. Павел ничего не понял, но догадался, что кто-то из
братьев Романа, кажется, попросту помер. Насчет индейцев-японцев - это,
видать, из кино. Катя, говорят, полдня фильмы всякие по видику смотрит. Но
если беда у друга - так ведь она, эта беда, всегда и твоя немножко. Павел
обхватил бутылку пятерней, и вот так, пальцами об пальцы, чтобы звона не
было, об Джеймсову бутылку чокнулся: кто-то его научил, что так за упокой
пьют, - у армян, что ли? Павел мощно отхлебнул. После событий сегодняшнего
дня, омраченного длинным докладом Сухоплещенко и адмиральским маразмом,
вышло совсем неплохо.
Но говорить с Джеймсом было почти невозможно, лыка он определенно не
вязал, всюду мерещились ему индейцы, японцы, австралийские генералы и даже
какой-то приставучий унтер-офицер румынской армии. "Во насмотрелся-то со
скуки!" - подумал Павел, в охотку допивая бутылку. Джеймсово горе по поводу
потери молочного брата как-то передавалось Павлу, но не очень: кто-то умер,
о ком Павел сроду знать не знал, ну, так и пусть земля будет ему пухом, хотя
Роман говорит, что земля там заполярная, с вечной мерзлотой, она никому
пухом не бывает. Плохо, конечно, что на том свете выпивки нет, но - вспомнил
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг