ные, поселки и случайно ловить недоверчивые, угрюмые взгляды и самому
видеть тупое и страшное лицо тайги за дикой и осторожной неуклюжестью
зверя. Выкормила их глухонемая могучая земля, неколебимая тьма их питала
и вековая, замшенная жизнь - где каждому зверю было свое место и доля, и
каждому зерну нужны были лета и годы, чтобы стать широковейным кедром -
жизнь эта насыщала их бессмысленным упорством.
За внешней покорностью стояли ничем не колебимый противодух и звери-
ная хитрость.
Поэтому Степан Стеннов, - весь захваченный пламенем рабочей револю-
ции, сгоравший, как береста, в ее костре, не мог понять движения мутных
и глубоких, и холодных вод таежной деревни, заботливо и слепо вылизываю-
щих каждую пядь земли! Воды - глубокие и холодные, напояющие и поймы, и
солонцы.
Мучился и гневался Степан Стеннов. Тут клали свои головы за пустяк,
за неправильно захваченный кедр во время сборки орехов, и в то же время
жалели ломоть хлеба для людей, умиравших за их долю.
И все это было соединено с показной покорностью и добродушием - это
звериное нежеланье поделиться костью или перейти с места на место.
Все это будоражило и хватало за сердце Степана, и он уже начинал те-
рять всякую меру.
Ехал как-то он от одного поселка к другому и встретил мужика. Мужик
обыкновенный, и встреча - дело тоже самое обыкновенное. И то, что мужик
поклонился ему - тоже полагается тут при встрече.
Но у Степана внутри без остатка всколыхнулось: в глаза сроду не видал
мужика этого и он его; а видит вот - фуражка со знаком - и шапку сорвал,
и шею вытянул - согнул, и что-то прожевал.
"Кому кровь свою он по капле расходует? У-у, раб проклятый!.."
И не только не поклонился ответно, но даже привстал и плюнул вслед
мужику запыленному и дико закричал, потрясая кулаком:
- У, падаль! Я тебе покланяюсь вдругорядь...
А у мужика глаза даже выкатились от испуга и изумленья.
- Господи Исусе! Ноне и поклоном не угодишь... Вот жись.
И, втянув голову, поплелся разбитой походкой дальше.
А тут еще перед Тоей у тарантаса колесо рассыпалось, и в деревню он
въехал на боку, на оси - смешно и неловко перед народом. И совсем озлил-
ся-потемнел весь Стеннов на хитрую жизнь.
Председатель Сельсовета живо смекнул, чем, так сказать, начальство
успокоить, и предложил сбегать за самосядкой.
- Никако дело без того начинать незля.
- Что-о?.. А, впрочем, давай, - махнул рукой агент Стеннов.
За первой бутылкой, - другая. Потом корчага целая и солдатка Акулька
со своими прелестями... До третьих петухов песни и гомон был. Что там
было, не все известно, но только даже Акулька вскрикивала и пьяно стона-
ла.
- Чо буошь делать? Акулька на што уж - чем роботит, и то не вытерпли-
ват, - ворочались шабры.
А по-утру, солнце высоко уж встало, председатель, опухший и оморщив-
шийся, обегал поселок, собрал мужиков в школьный сруб и побежал агенту
докладывать: готовы, мол, ждут.
Шумно-матерно галдят поселковые и о фортелях агента, ночных, расска-
зывают, мотают сокрушенно головами.
- Вот и он.
- Ш-ш-ш!
Стихло все - мертво.
Не глядя ни на кого, прошел он к столу в глубине. С темными припухлы-
ми подглазицами и мрачным взглядом. Мутно ему и стыдно настороженных му-
жиков - и от этого еще больше он ожесточается.
Сбоку болтается наган-револьвер, а сзади протискиваются оба милицио-
нера, тоже опитых: вместе гулянку правили.
- Так что, товаришши, почтенное собрание, - замотался председатель у
стола, - человек из города приехамши, агент. Насчет скота. Сам он все
по-порядку доложит.
- Товарищи и друзья, - хрипло заговорил Стеннов. Хрипло, - и тяжелым
взглядом уперся в Фильку, а тот заелозил и заморгал. - Республика Сове-
тов в оченно тяжелом положеньи. Наследство царизма осталось нам - война
и разруха во всех областях. А от неистовой колчаковщины еще хуже стало.
Поэтому Советская власть в невиданно тяжелом положеньи. И еще тяжелей ей
от войны, которую нам навязала Антанта с поляками... - Остановился Стен-
нов, мутит его похмелье. Рыгнул он, и перегаром напахнул на ближних. -
Все мы должны итти на поддержку нашей власти. Потому - это наша власть.
Исконная - от нас завязалась. Республике теперь нужна конница - лошади,
стало быть. Мясо ей нужно для армии. Стало, надо каждому понять. Новый
хомут на нас буржуазия одеть хотит. И все силы мы должны употребить -
власть свою и себя защитить. На вас, друзья, приходится - 60 лошадей, 40
коров и 30 овец. На вашу Тою. Так что раскладывайте. С кулака, с мирое-
да, конешно, поболе: все равно - не его трудами нажито. У кого помене -
с того помене и взять. На голытьбу безлошадную совсем нечего наклады-
вать. Прошу приступить.
Председатель Совета, рыжий, недалекий и опасливый, встал-заметался:
- Ну, как же, старики, почтенное собранье?..
А по собранию гуд пошел. Кряхтят мужики, скребут затылки - в спинах
даже дрожит. И с ними тайга кряхтит - старая, темная, кондовая, замше-
лая.
- Кормильцев-поильцев сдавать, значит.
- С голодухи помирать.
- Решить хотите люд чесной?
- Режьте лучше так!..
"...Так лучше режьте уж!.." доносится обратно из гущи, из лесу.
Бабы и ребята малые в проемы сруба влипли, губами шевелят, а тетка
Евленья крестится. По щекам, как по тине пересохшей, слезы текут.
- Налоги-те, орали, отменяются. Вот те и отменили...
Подобрался к столу, к агенту, Филька и сверлит из-под клочковатых
бровей:
- Ты нам объясни, значит, по-порядку господин-товариш...
- Ну-у, - буркнул тот. Нудно ему от истекшей ночи и от того, что этот
мужичонко липнет, и от того, что за ним, за этим, тысячеглазая злобная
темь притулилась, морем колышется.
- Я к тому, например, - слезливо моргает Филька под острым и чужим
взглядом агента. - В нашей деревне шиисят дворов и всего-то. Как же
это?.. Стало - пошти што по три скотины враз со двора сводить?
- Чо ты понимашь! - крикнул Василий-коммунист. - С тебя, обалдуя, и
вовсе, может, ничо не возмут.
Мужики перекинули на миг глаза на Василья, загудели:
- Ишь застаиват.
- Лыжник. Забегат.
- Ты мне пуговку-то не крути, - мельком только скользнув по Василью,
воззрился Стеннов на Фильку. - Шестьдесят дворов. В волости-то лучше про
то знают - сколь у вас дворов. Вам только распределить, - у кого сколько
свести. - А наложили, значит, верно...
- А хто наложил-то?
- Таки же, как ты!
- Наложили... наложили...
- Нас-то не позвали, - орали Рублев и Хряпов со своими подголосками.
- А... а... а... - заклокотало, заворочалось в срубе, и сотни глаз
налились тяжелым гневом.
- Выборные накладывали. Что вы, как псы, стервеете! - пробовал окри-
ком взять Степан.
- Выборные?!
- О-ох! - гневно охнуло по собранью.
- А хто их назначал? Ты?
- Василей ездил.
- Василей да он.
- Он выбирал их, глот!
"...Он их выбрал!.." - рявкнула тайга.
Но и в Стеннове поднялось все. Все человеческое и гордое поднялось
против этого нелепого зверя, разинувшего клыковатую пасть:
- Молчать! Колчаковцы вы! Контр-революционеры! Для Советской власти
десятину жалеете. Сто тридцать возьмут - еще 500 останется. И то жаль.
Ну, Советская власть не така, - не отступит перед вашим брюхом.
- Ага! Брюха-а... а у вас - животы?
- Ишь орет, как урядник.
- Каки пятьсот? А пало сколь за зиму, за весну...
- Не щитат, живорез.
- Корма-те каки были?
- Товарищи... старики... к порядку. Господи! - лепетал побелевший
председатель.
Но поселковцы уж закусили удила:
- Како право орать имешь? Кобель ты!
- Ишь чего расписыват!
- Не просили, да давали. А тут - на!
- Кака Совецка влась? Чо он облыживат? Камуния этта.
- Зачем это наша-то влась с винтовками-те тебя, халуя такого, посла-
ла? - пропел из задних рядов Хряпов. - Вре-от он, старики.
- А сам-от чо не жретвашь? Псу под хвост, на гулянку этто вам!
- Ты гуляшь, а мы - жретвуй.
- Рабенка без куска оставляй.
"...Без куска... без куска... без куска..." - загремела тайга, и по-
мутнелые от черной злобы глаза, и заскорузлые руки, судорожно скрючива-
ясь, полезли к агенту Стеннову.
А тот, волнуясь и не попадая, отстегивал кобур. Но когда увидали эти
его жесты, еще больше завыло собранье. Жажда крови закипела и поднялась
до краев. А тайга тут - машет над ними и красным в глаза дразнит.
Больше всех орал Семен, и Стеннов, - уже бледный и отрезвевший, -
крикнул:
- А-а... ты народ мутить. Арестуйте-ка этого коновода, товарищи!
Милиционеры было-потянулись к Семену. Но поздно уже было. Прорвало,
как плотину, и понесло. Закружились головы, потные, со слипшимися воло-
сами, ругань и желтая пена с оскаленных губ. Раз только и стрелил Стен-
нов из нагана и повалил Фильку (бедного Фильку!). Раз только и успел
крикнуть, прощаясь с жизнью... А там - чуть не на части разорвали Стен-
нова, и лицо - в кровавый, плоский блин.
Тяжело, наступая друг другу на ноги и на руки, били и топтали тело...
А милиционеры в гуще никого и не задели и винтовок не подняли, а по-
корно бросили их на пол. Избитых и истерзанных, их свели в пустой амбар,
заперли и стражу приставили.
Ночью то, что осталось от кипучего человека, верного революционера
Степана Стеннова, стащили за Баксу и там бросили в окна, в топь. Хлюпну-
ла топь со вкусом и равнодушно затихла. Только один, пригнутый стебелек
стал потом медленно, с отрывами, выпрямляться...
Но темный страх и оторопь засели с той поры в деревне.
А тут еще техник Иванов, который в тот день с молодняком одним был на
болотах, жару подбрасывает, кровью исходя за них, за их темную, как тем-
ная ночь в бору, душу.
- Эх, старики, старики. Что вы наделали? Ну - тяжело вам, - послали
бы человека от себя в губернию. Выяснили бы. А вы - что? Человека непо-
винного убили. Как звери - убили.
- Пес - он, а не человек, - храбрились поселковые. - Туда и дорога.
- Кто бы он ни был - но только, как слуга от настоящей власти, от ре-
волюции послан был.
В отрезвелые на миг сердца - широкие и емкие - от этих душевных, ост-
рых слов вползали и гнездились еще большее беспокойство и неуверенность
и ужас, колючий, как еж.
Насупился буйный лес - туго обдумывает.
А рыжий, как охра, лавочник Хряпов бегает из избы в избу, сдабривает
сельчан, запугивает их и обнадеживает:
- Слышьте. Вы этому технику веры не давайте... День миновал, второй -
никто из милиции не едет. Должно - самозванца мы спровадили.
А в другом месте нашептывает:
- Не едут голуби. Не до того им, слышь. Народ, замечай, поднялси. И
живорезы лыжи навастривают. Верный человек мне сказывал. Свою бы им шку-
ру спасти - не токмо што. Так-то, други...
И на деревне то-и-се стали появляться какие-то "верные" люди, шеп-
таться с Рублевым и Хряповым. Все чего-то нюхали они, чего-то гоняли
вершники какие-то изредка - в сумерки и под рассвет.
А милиция, действительно, как в омут канула. Двое же (агентских) си-
дели, как зайцы, и участи ждали, питаясь - кто что бросит.
Ячейковцы, не выходя, сидели по домам.
- Не дыхають! - злорадствовал Хряпов.
6.
Старшего техника - за производителя работ который - не было: дня за
четыре перед тем уехал в губернию.
За отъездом старшего руководство легло на Иванова.
По омутным из-сера водам широкогрудой Оби - по протокам; по бородатым
борам и нарядницам-сограм; по малым речкам-притокам, как рыба, идущая
для метания икры в верховья, - шли злобные, воровские слухи. Раскачивали
столетние кряжи, ломали-рубили кусты и хворост мельчили; мяли поясные
травы в лугах и тропы протаптывали к водопоям; а вечерами костры пылали
и над деревнями вскипали облака - смутные и кровавые.
- Эй, мир хресьянской!.. На выручку поспешай!.. Вырывай закопанные-те
винтовки. Вилы на копья оборачивай. Не дадим-са-а-а!..
Мужики сиднями засели в деревне, и даже Король свою косьбу бросил.
Копошились по двору, кучками сходились, толковали и так и сяк о каких-то
глухих событиях, особливо по вечерам. И если кто приближался из техников
- куда там из ячейки! - стихали и хитро заводили речь про рыбу, про по-
кос, а исподлобья поблескивали:
- Чо слоняешь... шпиен?
Выехать возможности не было, - имущество изыскательское на шесть под-
вод не уместишь: инструменты, планы, провиант на три месяца на пять че-
ловек. А тут и одной подводы не достанешь. Председатель валил на мужиков
- не могу, дескать, сейчас - не властен. А те чесали в затылках и тяну-
ли:
- Никак нельзя, Федор Палыч, в эко время от дому отлучаться. Хто яво
знат. Вишь ты - дело-то како.
Настаивать, предъявлять свои права на прогон - нечего было и думать:
не помиловали бы.
Тайга потчевала:
"...Пе-ей до-дна, гостенек дорогой"...
Но Иванов просто долг думал выполнить. Уезжать ему вовсе не хотелось,
страха перед чем-то неясным надвигающимся он не испытывал и жалел этих,
таежных, которые сбились с пути и перли теперь целиной - куда вывезет.
На работы Иванову ходить не приходилось - не с кем было. И делал он
только полегоньку накладку планов и профилей. Держал себя - в стороне
как будто стоял. А, главное, бродил по бурным, грозовитым местам, как
охмелелый, и пил в кедровнике каждый вечер - не отрываясь - из свежего
берестового жбана оглушающую брагу.
"... Пей, сынок, пей"...
Вечером, когда все стихает, на опушку кедровника (там, где начинаются
таловые и смородиновые кусты и - среди них - высокие травы с крупными
белыми и фиолетовыми цветами-початками) - приходила Варя. В первый раз
после покосного пришла она бледная с тенью в подглазицах и боязливой
тревогой в глазах, вымытых пугливыми девичьими думами:
"Улестил, может, токо. Пришел вот, как бурый, разгреб лапой и мед по-
ел. А теперь, поди, смеется: эка - дура девка... Ребятам, может, хваста-
ет - вот де я каков, и Варвара не устояла".
И шла она по тропе, не озираясь, будто за делом каким, сдвинув брови.
И увидев его сбоку у кедровины - похолодела, и ноги к земле пристыли...
А он вышел и головой к груди ее, как в смородиновый куст, припал и в
самую гущу зарослей повел.
- Люба ли я тебе взаправду? Али так токо путаешься?
Откинулся Иванов:
- Варенька! Как скажу? Вросла ты в мое сердце цепкими корнями. Ношу я
тебя в нем день и ночь, а ты туманишь меня запахом вешним, черемухо-
вым... Качаюсь я, как пьяный хожу. Крепче вина ты: от одной думы о тебе
голова кружится.
- Хвастаешь ты, Федя. Ну, чо я! Девка простая, необразованная...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг