и так, что подраненная птица вскинется да и улетит. Это со стрелой-то в
боку! И гоняйся потом за ней по всему лесу, да и не за ней уже, а за
стрелой.
Стрелы, они дорогого дороже. Считанные!
Стоя над трепещущей добычей, охотник поискал глазами - где чащоба погуще?
Повернулся к буреломным завалам, сказал, как Старый наказывал:
- Прими, Лесной, свою долю, да с родовичами поделись, не пожадничай! Это
от меня тебе. А от Старого приглашение: приходил бы ты, Лесной, на квасок,
совсем Обитель позабыл!.. Неладно так-то!
Наколов на острый сучок краснобровую голову глухаря, охотник выдернул из
тушки стрелу, подобрал копье и прислушался. В глухой чащобной дали
неистово и страстно пел еще один глухарь. На ином конце, там, где
дрягва-болото легла, откликался другой. Чуть ближе, рукой подать - третий.
Сквозь темные лапы елей уже проползало понемногу бледное зарево
раскрывающейся зари. Ночные тени уползали, прятались под коряги и
выворотни.
Боится света нечисть. Ей только во тьме хорошо. А охотнику и в ночи не
страшно. Зря, что ли, Старый ожерелок из кладун-травы на шею накинул,
провожая с вечера? Никакая пагуба не пристанет с таким-то оберегом. А днем
так вообще иное дело: добрые Лесные в обиду не дадут.
Охотник глубоко, во всю глотку вдохнул влажный весенний воздух. Дыхание
перехватило студеной свежестью. Ох! Словно меду напился. Не первый ведь
раз уже, а все равно никак не привыкнуть... Хорошо в лесу! Вон глухарь,
который за прогалиной, тот вовсе от дурной весенней радости охмелел,
взахлеб токует. Можно бы и его взять, но зачем? Глухаря им со Старым сверх
меры довольно будет. А лишнее из лесу зачем брать? Только Лесных обижать
попусту. Притом и обратно пора: Старый настрого наказал с зарей вернуться.
Так уж лучше просто постоять, голоса птиц послушать, пока еще костер на
восходе только собирается разгореться...
Да и пути пока что нет. Не было Знака.
Ух ты! Словно бы и впрямь вспыхнул лес!..
Только что чуть брезжило за стволами, а вон, глянь-ка, вмиг полнеба
пламенем окатило. Вот-вот лопнет земля, разродится, выпустит на волю
жар-птицу...
Тихо прошелестело. Темная четырехпалая лапа, заросшая то ли шерстью, то ли
корой, вынырнув из ниоткуда, ухватила глухариную голову, сдернула с сучка,
подбросила на мохнатой ладони, ровно на вес прикинула - и сгинула в
никуда, унося положенную долю.
Вокруг зачмокало, зачавкало, заурчало.
Вот и Знак. Открылся путь.
Стало быть, пора!
Охотник окинул напоследок прощальным взором ельник, и частые кустарники, и
набросы подгнившей хвои, взвалил на плечо тяжелую глухариную тушку - и
вышел.
Из предутренья - в последневье.
Из студеной весны - в летнюю теплынь.
Из леса - в Обитель.
К Старому.
И, как всегда бывало, лишь переступил порог, так и не стало тотчас
охотничьего наряда. Ни куртки меховой без ворота, с короткими, по локоть,
рукавами, ни кожаных узких штанов, перевитых тонкими ремешками пониже
коленей, ни добротных поршней-кожаниц...
Оно и удобнее по жаре: сорочка да порты, ничего больше.
- Ну, каково сходил?
Старого не поймешь. Легко ему, многоликому, а человеку каково? Спросят вот
так, а видны одни лишь очи: белый огонь да черное пламя. А голос всегда
ровный. И звучит не разобрать как - то ли ласково, а то ли хмуро...
Неопределенно хмыкнул охотник. Плечами дернул. Кинул глухаря с плеча.
Полетела тушка на пол, да не долетела, как всегда и бывает. Невидимые на
лету подхватили.
- Ладно, сам вижу. Принял тебя лес. А самого видел ли?
Охотник кивнул.
- Углядел, отче. Понять не понял, а заметить заметил. Лапу мохнатую, и
только.
- И того много, - прищурил левый, ночной, глаз Старый. - Сам Хозяин мало к
кому выйдет. Бывало, гуливал, себя показывал кому ни попадя. А нынче разве
изредка ко мне заглянет, и то хлеб. Да и ты ведь не я.
- Куда уж мне, - без обиды согласился охотник, вытирая руки расшитым
рушником.
- Ешь, однако. Вот дичина твоя уже и поспела, - указал Старый. И
продолжил, то прикрывая нестерпимые очи, то поглядывая, как охотник споро,
без лишних слов рвет зубами нежное мясо под хрустящей корочкой: - И воде
ты глянулся, по всему судя...
Хрустко перемалывая глухариные косточки, человек кивнул л промычал нечто
невнятно-согласное.
Было дело. Третьего дня на берегу синь-озера сидел; ни шатко ни валко,
хоть и золотая осень кругом, а рыбешка - по разу в час, и то сплошняком
мелочь, стыдно и с крючка снять. И вдруг - клев. Да какой! Одна за одной
пошла, рыбищи-чудища, иные и в руку длиной, от кончика пальцев до плеча.
Лещи, сазаны, щуки зубастые, а под самый закат уже усатого зацепил.
Пришлось в воду, в осоку... ступни в кровь изрезал, покуда вытащил
пудового.
Зато когда крепко размахнулся и зашвырнул налимью печень почти что на
самую середину озера, на миг явственно угляделось, хоть и сумрачно было: в
сколах темной всплеснувшейся глади вынырнул сам Хозяин, ухватил чешуйчатой
лапой долю - и поминай как звали. Зелен был водяной дед, струился весь, а
очи бледные, точь-в-точь рыбьи...
- А ко мне нынче друзья-приятели забредали. Погостевать, стало быть,
потолковать о том о сем...
Ба!
Прекратив хрупать, охотник поднял голову от стола.
Забредали, выходит. Это кто ж, забавно б узнать? Уж не Старая ли? Коли
так, то и славно, что разминулись. Невредная бабка, да смешная: сто лет в
обед, кабы не больше, а туда же - платочек не как-нибудь повязан, а
бантиком, сарафан всегда с расфуфыриной, с цветочками всякими. Не иначе к
Старому подкатывается, дура. Это дело Старому вовсе без надобности, трудно
ль понять?.. Или Крылатый наведался? То дело иное; хоть и молчун, а порой,
ежели раззадорить как следует, такого наговорит - после на десяток рыбалок
думать хватит. Точно, кто-то из этих. Забрели бы Чужие, так Старый бы так
сразу и сказал: Чужие. А никак не друзья-приятели, при всем нашем к ним
почтении. А Лесные с Водяными, ежели и наведывались, так ни к чему и
поминать особо, это гости частые, привычные, да, почитай, и не гости
вовсе...
- О тебе речь вели, - сообщил Старый. И прищурился.
Ох и не к добру же эти прищуры! Ни разу не случалось, чтобы просто так
глаза узил. Знал ведь все заранее - и когда по первым разам в лес либо на
озеро посылал, и после! Ведал, что леса оборвется и что нога, не так на
мхах пойдя, вывернется, а уж про косолапого наверняка загодя провидел и не
предупредил же ни намеком, жучина старая...
Впрочем, стар ли Старый иль молод, то охотнику ведомо не было. Дивное
диво: сколько себя помнит, жил тут, все вместе да вместе, а каков он есть,
Старый-то, и по сей день невдомек. Без облика? Не скажешь! Есть обличье,
да только какое-то эдакое, что ни миг изменяющееся: и старое, и молодое, и
хмурое, и любезное, и всякое; вроде и видишь его, а после не описать. Ни
словом, ни даже воспоминанием.
Одни очи чего стоят! Ладно что огненные, разноцветные, так к тому ж еще и
меняются цветами: ныне левый - светел, правый - темен, а мигнет разок, и
видишь - наоборот.
А что о таком думать? Старый, он Старый и есть.
- Всяко рядили, - продолжает Старый, - а к единому пришли. Хочешь не
хочешь, а пора тебе имя давать...
Поперхнулся охотник, выронил изо рта недожеванный кус.
Ну дела!
Сколько раз доселе подступался к Старому: скажи, мол, кто ж я есть таков,
что не знаю о себе ни капельки, ну, скажи же, страсть как любопытно... а в
ответ одно и то же: обожди-де до времени, вот дадим тебе имя, тогда все и
узнаешь. А кто ж даст? Ответил: Земля!.. Отчего не теперь? - В ответ на то
лишь черно-белый прищур, да еще Невидимые возмущенно шелестеть начинали...
- Поснидал? - полувопрос-полуутверждение. - Тогда иди-ка сюда...
Подумалось: в глубь хоромины зовет. Не так оказалось. Подошли к двери.
Только не к той, откуда привык в лес аль на озеро уходить, а к иной, той,
что напротив. Заповедная дверка. Невысокая, гладкая и - чужая. Единое на
всю Обитель, от чего живым духом не несет. Гладкая, на ощупь
скользко-неприятная, сделанная словно бы из множества слитых воедино
стрельных наконечников. А по скругленным краям - ряд клепок.
Давно спрашивал Старого: а там-то что, покажи?
Отмолчался Старый.
Скребся сам. Без толку. Не живая дверь. Ни рукой, ни заповедным словом не
отпереть.
А когда единожды - со злого озорства - кладун-траву к холодной глади
прижал и словом заповедным усугубил, так после полчаса ничком на досках
валялся в своей же блевотине: ровно жахнуло изнутри чем-то горелым... а
Невидимые метушились обочь и сердито цвиркали. До того сердито, что даже и
зримыми слегка стали: то белое мерцание виделось, то черное - словно
отсветы очей Старого, но пожиже...
- Иди. Потом потолкуем.
Натужно проскрипев, дверь чуть приоткрылась. И стало видно, что там, на
дворе - день.
Серый. Пасмурный. Волглый.
И не захотелось вдруг выходить.
В ту, привычную дверь шагал радостно, без заминок. А тут удержало что-то.
Не захотело пускать. Не посоветовало.
- Иди! - как подтолкнуло.
Что поделать? Не поспоришь. Сделал шаг.
Обернулся. Все, как всегда: сгинула Обитель. Нет ее, как не было. И не
будет, покуда Знак не явится.
Осмотрел себя. Странный наряд. Ранее такого не бывало.
Вместо поршней на ногах тяжелые твердые чехлы, дополголени прошнурованные
толстыми нитями. Жмут. Давят. В таких по лесу и часа не прошагать, не
говоря уж о том, чтобы добычу не спугнуть. Вмиг учует. Порты и куртка тоже
невиданные: плотные, душные, ни душе, ни телу не в радость. Томят. Гнетут.
Скверная лопоть; разве что утиц в дрягве сподручно в этаком наряде
караулить. Болотный окрас, под гнилую зелень; так вот в тугаях залечь - не
то что утица, кабан и тот мимо прошагает, не хрюкнув. Совсем сольешься с
зыбунами.
Поглядел вокруг. Лес? Не лес. Болото? Никак не болото.
Серые деревья натыканы пучками тут и там; ветви перевиты дикой порослью.
Куда ни кинь глаз - хоромины нежилые. И неживые. Оплывающие. Осыпающиеся.
Гниющие. Иные хоть и целы на вид, а все одно: гиблым духом дышат. Провалы
окон глядят слепо, и обвислые двери щерятся беззубой угрозой.
Живого нет. Ни птичьего цвирка, ни звериного шороха.
Лишь у высокого входа в ближнюю хоромину - табунчик тарпанов. Смирно
стоят. Понуро...
Поди ты! Губы человека вытянулись в удивленную трубку.
Тарпаны-то привязаны! И ремнями перетянуты!!!
Дела-а-а...
Где ж видано, чтобы вольный зверь себя ремнями стянуть позволил? Не
подпустит. Вихрем улетит. Копытом зашибет. Волком грызться станет, а в
неволю не пойдет.
"Это кони. Твои кони", - беззвучно подсказал Голос.
Мои?..
Учуяв человека, соловый тарпан встряхнул гривищей и призывно заржал.
Ноги пошли сами.
Подошел к табунчику. Так и есть. Не тарпаны. Подменыши. Похожи, спору нет.
Как падаль - на живое. Не более того...
А звери тянутся, волнуются. Рады. Знают, видать.
Откуда бы?
На сизо-серой траве ровными рядками лежат расписные доски. Иные - поодаль,
свалены небрежной грудой. Отдельно - истуканчики. Светильники на много
свечей. Бусы с пушистыми хвостиками.
"Это поклажа, - вновь ожил Голос. - За ней и шел".
Рука, словно сама по себе, тянется к нашитому на груди мешочку. Полезное
дело, краем сознания отмечает человек. Надо бы перенять. Удобнее, чем в
калете носить...
Пальцы перебирают листики - словно бы тонкая береста, а в то же время и
никак не она, - скрепленные меж двух кожаных створок.
По белым рядкам - черные значки, словно рябчик, испачкав лапки сажей,
туда-сюда бегал. Иные строки зачеркнуты, супротив других - непонятные
отметины. Крестики, птички, кружки, перечеркнутые наискось.
Руны? Нет, не они. У Старого есть таблицы с рунами, он порою говорит с
ними, спрашивает о чем-то, рассказывает сам. Руны - угловаты, резки. Эти
значки - округлы.
И чем-то знакомы. Чем? Не вспомнить.
Они - из другой жизни. Как кони. Как этот болотный душный наряд.
Из жизни, которой не было.
Человек замирает. Незримая мягкая ладонь ухватывает сердце в щепоть и
начинает медленно, туго, жутко давить.
Невозможно вздохнуть.
Где ты, Голос?! Худо мне! Ху-у-удооооо!
"Это гибель твоя", - отзывается замирающий отклик.
И все. Нет Голоса. Затих.
Только спутанные кони беспокойно взвизгивают, глядя на павшего на колени
человека.
Грудь рвется изнутри. Руки непроизвольно хватаются за жесткую ткань, рвут
ее.
На миг, всего только на полвздоха становится легче.
Человек недоуменно глядит на сорванный с груди оберег.
Красное. Черное. Увесисто-небольшое.
Знак неясный, непонятный, неведомый.
На черно-красном - крошечный шарик, оседлавший человеческую ступню в
странном поршне. И те же немые значки, что и на бересте не бересте меж
кожаных створок.
"Мяч!" - вспыхивает вдруг слово.
"Челеста!" - откликаются значки.
...Человек умирает, корчась на жесткой мертвой траве, и к нему
возвращается память. Понемногу. Рывками. Урывками.
Вразброс:
...конус космокатера тонет во мгле степной ночи; трава больно колет
обнаженную спину; звенящее напряжение в каждой клеточке тела и
разметавшаяся на плече нежность девичьих волос, золотящихся даже в
неверном полусвете луны; и срывающийся шепот: "Да, да, еще, Звездный"; и
спустя мгновение: "Но ты возьмешь нас с собой? Всех нас? Ты заберешь нас к
себе?"; вопросы, на которые просто невозможно сейчас, здесь, ночью, в
траве ответить: "Нет"...
Это было. С ним? Со мной. Давно? Не очень.
Врасхлест:
...гул бумерангов, свист стрел, протяжный шелест клинков; люди кидаются со
всех сторон; странные люди: они убивают его, но не хотят убивать; и он
оставляет их в живых, уложив на землю лицом вниз; а они ползут к его
ногам, гордые могучие люди, и молят: "А-Видра! Прикажи!!!"...
Это было. Со мной? Да. Когда? Тогда же.
Врастяжку:
...тягучий взгляд грузного старика, складчато колышущегося в
никелированном кресле; взгляд изучает, давит, сгибает; таким взглядом не
имеет права обладать калека; но это не просто калека, это Высшая Власть, и
нет необходимости размышлять, почему власть парализована; "У вас отличный
послужной список, майор... Думаю, нет нужды напоминать вам о том, что
такое присяга?"; нужды нет, он помнит...
Удушье.
Человек не умер еще; он изгибается на сером, пытаясь вобрать в легкие хоть
глоток серого, и никак не может; он очень силен, и он борется со смертью
изо всех сил, но разве под силу кому одолеть всесильную, если уж закогтила?
Бейся не бейся - осилит.
Раскаленные крючья рвут грудь изнутри, расплавленная смола заливает
гортань снаружи, разъяренные кошки вопят меж висков; сознание сдается, и
воля меркнет, могучее тело покорно расслабляется, подчинившись уже
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг