стоит, а те, кто напал, отлетают от него, словно наткнувшись на стенку; и
дружок его, психованный журналист, я видела однажды, тоже дерется не так:
Яник просто бьет бутылкой о бутылку и кидается вперед, полосуя все, что
стоит на пути. Нет, парнишка напоминает скорее всего Эвелину: такие же
прыжки, такие же движения, но все, пожалуй, отточеннее и четче, чем у
Эвки...
На полу хрипят и ползают те, кто уже не может встать, к запаху дыма и пота
добавляется нечто удушливо-кислое, выворачивающее; вновь возникает тот,
большой и носатый - в одной руке нож, другая висит плетью, он криво
улыбается и идет прямиком на меня, мне страшно... но мальчик уже рядом, а
на скользкой стойке, притопывая пухлыми ножками, надрывается ветеран
земной сцены:
- Бабуа, стой! Бабуа, не будь идиотом, ты его не знаешь - это артист!
Совсем рядом - противное хлюпанье.
Носатый ломается пополам, воет, рухнув на колени, и упирается лбом в
линолеум, а вопль старичка переходит в пронзительный визг:
- Лончик, деточка, я тебя умоляю, береги пальцы!
Снова рев и копошение на танцплощадке в центре зала. Сирена. Топот сапог.
Ничего не вижу. Только обрывок властного крика:
- Стояааа...
Чмокающий всхлип. На мой столик тяжело шлепается кобура с обрывком
портупеи.
- Лончик, перестань! - Визг, похожий на иглу бормашины, режет барабанные
перепонки. - Эти при исполнении!
Та Я, которая видит и слышит, начинает исчезать.
Дымка. Пробки в ушах. Сквозь плотно сжатые пальцы не видно совсем ничего,
только гадостный запах становится гораздо гуще.
Нечеловеческий вой:
- Отвэтите, суки, гадом буду! Я - Бабуа-а-а... Ааааа...
Глухие удары, словно кого-то бьют сапогами.
И совсем уже издалека, едва различимо:
- Лоничка, хватит уже! Это профессионалы, они справятся. Ой, ребятки, а
можно я тоже чуточку вдарю, а?..
Тьма.
...Не помню, как я оказалась в номере. Толстячок, потирая оцарапанную
лысину, доказывал что-то в передней хмурому, тяжело дышащему сержанту.
Грубая циновка, хоть и покрытая пледом, казалась пыточной решеткой.
Боже, как стыдно!..
Паренек принес воды.
- Выпей, сестра, тебе будет легче.
- Почему ты называешь меня сестрой?
- Ты красивая. Ты похожа на птицу токон.
Господи всемилостивый, какие у него глаза! Он смотрит на меня, как я в
детстве глядела на отцовскую Библию. И пальцы его, массирующие мою
ушибленную ногу, медлят уходить, задерживаются, но осторожно, робко... Он
отводит взгляд. Боже мой, это же еще ребенок... Но не карлик. Он -
мужчина. С таким спокойно, такой не обманет, не предаст, не бросит. Все,
Катька, все, принцев нет, они остались в сказках, ты одна... Но я же не
хочу быть одна, я не могу, не справлюсь, я же не Чала...
Сухие твердые пальцы смелеют; как они ласковы, эти руки, только что
месившие стадо пьяных мужиков! Нежно-нежно, почти трепетно касаются они
меня, и я изгибаюсь, я расслабляюсь, чтобы ему было удобнее.
Скрипит дверь.
- Ой! - говорит кто-то, кажется, толстячок, и дверь скрипит снова.
Прикрываю глаза. Юбка сползает с бедер, я привстаю, помогая ей поскорее
перестать мешать; внутри меня поднимается теплая волна, словно разогревая
туго сжатую пружину... сейчас она разожмется... Господи, ну как же давит
лифчик!.. О!.. Нет, уже не давит... мне легко и сладко...
Меня крепко обнимают, властно и бережно одновременно; он трется лбом о мои
губы, словно не замечая, что они раскрыты, что они ждут его, и шепчет,
шепчет...
- Кесао-Лату, - бормотание его еле слышно, невнятно, - Кесао-Лату... Ты не
такая, как все. Наставница Тиньтинь Те ложилась на спину и отдавала
приказы. Она учила, а ты даришь, о Кесао-Лату...
Шепот захлебывается, гаснет в сбивчивом дыхании.
Прижимаюсь теснее. Еще теснее...
О-оооо!.. Как же он хочет меня!..
Ну иди же, глупый, иди скорее!.. ну же, ну... какая у тебя гладкая кожа,
какие мягкие волосы... как ты напряжен... весь... целуй же меня... я с
силой толкаю его голову вниз, туда, где разгибается жаркая пружина...
целуй меня! целуй!.. всюду целуй, милый!.. о-о-о!.. да, да, так!.. так
хорошо... можно, уже все можно... я хочу тебя, любимый мой, я стосковалась
по тебе... бери, бери меня... иди в меня, Аллан... Аааааааааааль!..
- Мое имя Лон! - Он отшатнулся, и дыхание его стало ровным. - Тебе уже
лучше, сестра?
Я рухнула в пустоту, и на дне пропасти копошились страшные сны...
Когда солнце укололо глаза, в висках ломило, горло пересохло; мохнатая
накидка укрывала меня по шею, аккуратно расправленная юбка лежала рядом
вместе с лифчиком, разорванными трусиками и блузкой, а на голом полу под
зеркалом, скрестив руки на груди, спал мальчик...
Как же его зовут? Не помню.
Будить его я не стала. Зачем? Стыдно.
Когда я открывала дверь, он, кажется, проснулся и чуть приоткрыл глаза,
но, наверное, я ошиблась - ведь шла я очень тихо, как мышка, на цыпочках.
Коридорная у стойки, поджав тонкие губы, проводила меня понимающе
неодобрительным взглядом, и, сама не знаю отчего, вместо своего сто
одиннадцатого я ткнула пальцем в кнопку "1".
В этот ранний час постояльцы еще отсыпались, и холл был пустее пустого.
Только пять или шесть крепеньких мальчиков тусовались, покуривая в кулак,
около высокой стеклянной двери, да еще на улице, у самого подъезда,
красовался серебристо-жемчужный, почти такой же длинный, как у шефа,
автомобиль...
Заметив меня, растрепанную и жуткую, парни притихли; четверо, которые в
кожанках, вышли к машине, а двое, похожие, как братья, оба в отличных
темных костюмах, направились мне навстречу.
Приблизившись, они одновременно, словно по сигналу, чуть приподняли
широкополые мягкие шляпы, а затем тот, который казался на вид немного
старше, негромко и учтиво сказал:
- Синьорина Мак-Келли? Просим проследовать с нами. Дон Аттилио эль-Шарафи
хочет лично выразить вам свои глубокие соболезнования...
ГЛАВА 6
...Но и тех, кто в великой, суетной, жалкой гордыне своей отверг, не
размыслив, милость и благость Твою, лишь внешне признавая заповеди Твои,
и, подменив подвиг мишурою, нарушает их ежечасно, - и их не накажи свыше
меры, Человеколюбец, ибо есть они таковы, каковы есть, не без воли Твоей
на то, и, возомнив многое, лишь испустошили сердца свои в погоне за тем,
что воистину невесомо станет в чаше на Страшном Суде Твоем, Господи.
Просвети же таких, дабы укрепилась рука гордых в служении наконец добру и
любви, яко же все в руце Твоей, Господи...
Рассказывает дон Аттилио эль-ШАРАФИ. Администратор Хозяйства. 68 лет.
Гражданство неизвестно
20 - 23 июля 2215 года по Галактическому времени
Не стану отрицать: я не выстоял до конца церемонии. Просто не смог.
Заболело сердце...
Бибигуль, как обычно, почувствовала что-то и вопросительно, с обычным
своим беспокойством посмотрела на меня, отвлекшись от происходящего.
- Тссс... - прошептал я одними губами. - Все хорошо, дорогая, ничего
страшного...
И она поверила, потому что мы никогда не лжем друг другу. Но на сей раз я,
впервые за долгие годы брака, обманул жену. В тот миг мне было страшно.
Очень страшно...
Потому что прихватило не так, как раньше. Не слегка, едва обжигая грудь
изнутри. Впервые боль была не болью, а чем-то гораздо большим, чего не
пересказать словами; и еще страшнее боли было странное, невесть откуда
идущее понимание: нет, это пока еще не конец, это - звоночек.
Предупреждение. Или что-то иное?.. Не умею объяснить. Думаю, мало кто
сумеет... Не ощутив, такого не понять, ведь каждому из нас свойственно до
времени полагать себя бессмертным.
- Оставайся здесь, - шепнул я.
И вышел через низенькую дверку, а парни, пропустив меня, снова сомкнулись,
скрывая место, где только что я стоял. Те, кто остался там, внутри, в
пропахшем ладаном и потом чаду, которым невозможно дышать, вряд ли
обратили внимание на мой уход. Впрочем, стоит ли обманываться? Из коллег,
конечно же, обратили, и очень многие. Теперь они будут долго
анализировать, взвешивать, прикидывать, как это понимать и не игра ли все
это...
А вот обсуждений не будет. Поостерегутся. Разве что наедине с законными
супругами. И то не уверен, поскольку кандидатура каждой из законных
предложена лично мною. Я знаю, такое нововведение не всем пришлось по
нраву, иные и в глаза мне это высказывали. Но я не настаивал. Кто, кроме
Создателя, смеет советовать в таких вещах, как таинство бракосочетания? Я
спокойно, без обиды выслушивал несогласных, и возражавший, не пожелавший
понять своей же пользы, продолжал трудиться на прежнем месте, под
руководством более удачливого шефа, счастливого обладателя
порекомендованной мною спутницы жизни.
Убежден, что я был прав. Ни за одну из моих протеже мне не пришлось
краснеть. Девицы из старых, почтенных семей, умницы и красавицы,
прекрасные хозяйки, заботливые матери и страстные любовницы. Преданные
настолько, насколько могут лишь мусульманские женщины, и богобоязненные,
как подобает истинным католичкам. И ни одна из них, совсем девочек, не
позволила себе посетовать на сватовство человека, годящегося ей почти в
отцы. А то, что девушки эти искренне, по-дочернему преданны мне, так стоит
ли удивляться? Ведь и я относился и отношусь к каждой воспитаннице моей
Бибигуль, как к дочери...
Пряный, слегка горчащий дивным запахом влажной листвы воздух влился в
легкие, почти пригасив за несколько секунд разгоравшийся под сердцем
уголек. Здесь, в тихом кладбищенском парке, было хорошо и несуетно. И
гулкий, сочный бас протоиерея отца Гервасия, что из Новоюнницкого прихода,
долетал ко мне сквозь тихо дребезжащие витражи очень мягко, хотя там, под
сводами, сейчас трясутся иконы и гаснет пламя беловосковых свечей...
Церемония подходит к концу. Что ж, обойдутся и без меня. На Бибигуль можно
положиться во всем, а уж в таких вещах она знает толк, как никто. Всего
лишь за сутки ею сделано все, что только можно сделать за деньги. За
большие, серьезные деньги, столь существенные для тех, кто не знает пока,
что такое искорка под самым сердцем.
Радужных бумажек я приказал не жалеть.
Медленно спустившись с паперти, я побрел по аллее, вдоль длинного ряда
надгробий, изредка останавливаясь около знакомых, мраморных, а все-таки
почти живых лиц. Впрочем, знал я здесь почти всех. И нам было бы о чем
поболтать, если бы искусство ваятелей могло наделить истукана даром речи...
Не знаю, тверд ли в вере был мой молодой друг. Скорее всего нет. Он был
еще не в том возрасте, когда всерьез задумываешься о душе. При жизни. Но
теперь, может статься, для него нет ничего важнее, чем посылочка с пищей
духовной с общака. И поэтому пусть будет сделано все, что только в силах
Церкви Единой, и да будет покойно его душе в том мире, о коем нам, пока
еще живым, известно и много, и мало, а по сути - ничего. Кроме того, что
он, мир этот, есть.
Иначе - зачем все?
Я посмотрел Аллану Холмсу в лицо всего один раз, прощаясь. И не стал
целовать холодный лоб, хотя хотел бы сделать это. Он был хороший парень, и
я не отказался бы от такого сына; к сожалению, мой Джанкарло вырос
человеком недостойным, на мои деньги он выучился на искусствоведа, а
теперь позволяет себе нарушать мои указания и, более того, заповеди
Господни. Даже сегодня, в начале церемонии, он лапал глазами всех дам без
разбора, и это было просто омерзительно. Я никогда не был евнухом, я ценю
женскую красоту, и дивный лик Мадонны, заказанной некогда папой Сикстом,
недаром украшает мой кабинет (разумеется, подлинник!), но с того дня,
когда мы с Бибигуль поручились друг за друга перед лицом Господа, я не
позволял себе нарушать чистоту веры жалким прелюбодеянием...
Ох, Джанкарло, Джанкарло, боль моя отцовская!..
Да, я не позволил себе попрощаться с Холмсом, как того бы желал. Наверно,
потому, что он не понял бы этого и не одобрил. Аллан, полагаю,
рассматривал наши контакты сугубо как деловые. А жаль...
Но, кроме того, я знал, что там, под высоко поддернутым саваном, слегка
обнажающим смуглый лоб с выбившейся прядью волос, в общем-то нет лица. Ни
за какой гонорар ни один из специалистов, приглашенных к телу, не взялся
сделать так, чтобы Аллана Холмса можно было показать пришедшим проститься.
И я не мог не поверить мастерам такого уровня.
...В сердце снова кольнуло...
Они выкололи ему глаза напоследок, вот в чем вся штука. Когда мы впервые
встретились, у парнишки был взгляд злого щенка, и он никак не желал
слушать, что говорят старшие. Пришлось надавить через Рамоса, на которого
мальчик молился, и лишь тогда, даже позже, когда сам Рамос вышел из игры,
мы нашли общий язык. Хотя, надо сказать, в отличие от своего
божка-инспектора, Холмс не был психопатом. Фанатиком? Возможно. Но это
все-таки не одно и то же...
"Будет трогательно н величественно", - пообещала мне Бибигуль и сдержала
слово. На моей памяти так провожали немногих, и каждого из них я знал едва
ли не с детства. Лишь самые близкие друзья или по-настоящему достойные
враги получали такой прощальный дар, и это справедливо, потому что самый
дорогой подарок - тот, который уже нельзя отнять.
И я не думал, что когда-нибудь дам "добро" на церемонию такого разряда,
казалось: уже не для кого. Я остался один. Друзей нет. Врагов тоже нет. В
смысле, таких врагов, которых я не проводил еще по этой самой аллее...
...У скамейки, просторной и чистой, я остановился и ненадолго присел.
Устали ноги. Может быть, стоит рассчитать врачей и набрать новых? Нет, не
думаю. Моим можно доверять, мы притерпелись друг к другу за столько лет. А
старость не лечат, и дело здесь вовсе не в гонораре...
Да, Бибигуль превзошла самое себя!
Я видел: на самых тупых лицах - а такие есть, к сожалению, среди моих
сотрудников - блестели слезинки, когда брат Игнасио, настоятель белых
бенедиктинцев, тот самый, чьи шансы когда-нибудь стать папой далеко не
потеряны, произносил проповедь. Неподдельная боль была в его медовом
голосе и искренняя печаль, и даже мне показалось на миг, что почтенный
аббат взошел на кафедру, повинуясь только лишь и исключительно велению
собственной, не ведающей корысти души.
И я оценил его красноречие.
Я видел: сплел пальцы на груди и стиснул их так, что побелели костяшки,
сам Слоник, хладнокровный исполнитель моих наиболее жестких указаний,
когда простер руки к слушателям слепой ишан Хаджикасим, по специальному
вызову прилетевший из жаркой Мекки, которую поклялся не покидать еще
десять лет назад; не слабеющий с годами голос его вознесся к небесам, и
отзвуки его были слаще сицилийского вечернего вина.
И я оценил его старание.
Чек каждому из них я вручу вечером, лично, чтобы не обижать невниманием
достойных иерархов; в конце концов, когда-нибудь, возможно, уже скоро, их
профессиональные услуги понадобятся и мне самому. Но вовсе не потому
покинул я церемонию, что проникновенное слово, заказанное мною накануне,
смутило сердце и заставило затлеть проклятый уголек... нет, совсем не в
том дело; меня сложно смутить словесами.
Но как же кричала и билась, вырываясь из пытавшихся удержать ее объятий,
эта девчушка! Невозможно было слышать это, и видеть тоже было сверх сил.
Она выла без слез, и в вое ее не было ничего человеческого. И она
вырвалась! И кинулась к гробу, упала, утонув в цветах, и забилась там, в
море, в океане черно-красного, пурпурного, и желто-золотого, и
белоснежного; попыталась подняться, не смогла, упала снова и поползла к
гробу на четвереньках - высокому, украшенному строгой резьбой гробу из
палисандра с ручками работы самого Кучильерри... а ее оттаскивали и
наконец оттащили прочь, оттащили втроем - худенькая стройная женщина с
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг