десять лет не видел детей, доблестный командир...
- Дети? - Ту Самай пожал плечами. - Допустим. Однако откуда у честного
человека дети на той стороне?.. Покажи ладони, скотина!
И спустя миг - с отвращением:
- Твоим мозолям не больше десяти лет. Похоже, раньше ты был дха? Или даже
дхаи?
Глаза ничтожества панически забегали.
- Я искупил, доблестный, я все искупил! Пять лет нефритовых каменоломен,
три года плантаций!.. Только год назад с меня сняли надзор, клянусь,
только год назад!
Похоже, он почувствовал-таки, что пощада возможна, и сейчас, кое-как взяв
себя в руки, боролся за жизнь до последнего, с бешеной решимостью
загнанной в угол крысы...
Таким он больше нравился Ту Самаю.
- Год назад? И ты, не прошло и года, кинулся в бега?
- Но, доблестный! У меня же дети... - Нарушитель осекся, сообразив, что
сболтнул ерунду. - И я ничего не пытался унести с собой!..
Вот это было правдой, и это было доводом. Кроме полупустой котомки с
нехитрой снедью, при нарушителе не было обнаружено ровным счетом ничего.
- Верно, - благожелательно кивнул Ту Самай. - Поэтому ты пока что и не
умер. Закон свободы суров, но справедлив, и в этом твое счастье. Что
можешь сказать еще?
Ноги допрашиваемого подкосились; он пошатнулся, едва не упав на колени, но
наткнулся взглядом на хмурого парня с засученными рукавами куртки - и
сумел устоять. По левой штанине аккуратно заплатанных шаровар потекла,
расплываясь в пахучее пятно, темная струйка...
- Ну же!
Молчание. Идиот трясся в ознобе, даже не думая вспомнить о милости
Любимого и Родного и воззвать к имени его. И Ту Самай понял: не дождаться,
а поняв, ощутил вдруг невыносимую, брезгливо-безжалостную скуку. С этим
бессмысленным делом пора было кончать...
- Хорошо. Тогда скажу я. Ты пытался покинуть Свободный Дархай. Ты
собирался уйти к его лютым врагам. И ушел бы, не прояви порубежники
должного умения. Так?
Ответа он не ждал.
- Ты искупил примерным трудом свои прежние проступки, и Свободный Дархай
простил тебя, позволив стать одним из честных братьев. А ты обманул
высокое доверие. Так?
Ничего в ответ. И по-прежнему - ни слова о Любимом и Родном. Не может
вспомнить. А возможно, попросту не желает? Что ж, тем проще...
- Ты шел с пустыми руками, это верно. Но там, на той стороне, ты стал бы
плести грязные байки о каменоломнях, хулить Свободный Дархай. Ты сообщил
бы, что на нашем участке границы стража не бдительна...
Он еще мгновение помолчал, подумал и приказал:
- Увести! Патронов не тратить.
Приговор прозвучал и, прозвучав, не подлежат отмене. Задержанный потерял
свой шанс и лишь теперь понял это, но слишком поздно. Низкорослый, жалкий,
в заляпанной липкой глиной куртке явно с чужого плеча, он взвизгнул и
попытался сопротивляться. Цепляясь за спинки бамбуковых табуретов, он
зависал на руках мальчишек, но те были достаточно хорошо подготовлены.
Вопящего и плюющегося живого мертвеца рывком оторвали от земли, крепким
тычком поддых заставили умолкнуть и выволокли прочь.
На миг воцарилась тишина. Затем - тоненький, истошный, протестующий визг.
Глухой удар, мягкий, словно бы с сочным причмокиванием. Короткий хрип.
И - все.
Когда стемнеет, тело будет оттащено к нейтральной полосе и выброшено в
пищу шакалам, головой на восток, куда так стремился уйти, да так и не ушел
негодяй.
Ту Самай поморщился. Он привык к смерти, можно сказать, побратался с нею,
смерть давно уже жила с ним рядом, хлебала из одного котелка, и бояться ее
было бы глупо. Как, впрочем, и особо радоваться уходу в Темные Ущелья
кого-то из живых, даже если ушедший недостоин был объедать оставшихся. В
конце концов, человек рожден жить, так сказано Любимым и Родным... но, как
бы там ни было, вовсе не исполнители справедливого приговора, а лишь сам
наказанный, и никто, кроме него, виновен в том, что лежит сейчас на
Лужайке Справедливости и не увидит больше рассвета.
Любимый и Родной, подтверждая и ободряя, глядел на Ту Самая со стены. Как
всегда, тверды и спокойны были единственные в мире глаза, и так же тверд
был ответный взгляд Ту Самая.
Он, кайченг Ту Самай, командир Восемьдесят Пятой Образцовой заставы,
прожил уже без месяца полные двадцать лет: восемь - дома, беззаботным
юнцом, и одиннадцать - в джунглях, мужчиной. Детство... оно почти забыто:
помнятся разве что сухие руки деда, накладывающие стрелу без наконечника
на тетиву первого, совсем еще игрушечного лука; помнится еще, совсем
смутно, ласковый взгляд женщины (мать?!)... вот и все, что хранит память о
тех невероятно давних днях.
Отец же никогда не приходит из тумана, даже во сне; там, в обрывках
смутных грез детства, вообще мало мужчин, и все они седобровы и
редкобороды, подобно деду. Старики не отвечали прямо на расспросы ребятни;
они чинно посиживали у вечерних костерков, покуривали длинные пахучие
трубки и рассказывали бесконечные сказки о славных воинах, о добрых
воинах, ушедших по зову благородных ван-туанов, под стяги Огненного
Принца, и о богатых дарах, что принесут они, вернувшись, заждавшимся
семьям...
Сказки Ту Самай помнит хорошо.
И еще - пунцовыми пятнами в сером тумане памяти - горящие люди.
В сплетении злобных языков пламени полыхала деревня, оцепленная по
периметру стреляющими на шорох патрулями. И был густой дым, цепко
удерживающий рвущийся в спасительное ночное небо вой заживо сгоравшей в
хлеву родни. И еще был он - первый в жизни наяву увиденный полосатый, -
громадный, потный, с полуседыми усами. Он убил деда походя, даже не глядя,
куда опускает тесак, а затем пнул Ту Самая, сбив с ног, и навис над ним,
упавшим. И было это в последний вечер детства, в тот вечер, когда на
деревню, пройдя перевал, вышла рота карателей.
Они потеряли в пути пятерых, эти безмолвные убийцы с широкими мягкими
лицами жителей долины, они оставили троих своих в волчьих ямах, а еще
двоих - на хитро упрятанных в траве колышках, и поэтому они были злы,
заранее решив не давать пощады никому.
И они не щадили.
Вот из этих часов кайченгу не забыть ни мгновения: он лежал ничком,
уткнувшись головой в кадку с квашеными стеблями ла, лежал, и скулил, и
звал отца, но отец все не шел и не шел, и дед тоже молча лежал рядом,
разрубленный почти до пояса, а вокруг, за бамбуковыми стенами, визжали
женщины, тонкими голосами зовя кого-то на помощь, и им, распластанным на
траве, никто не спешил помочь. Но этому, усатому, нравилось, очевидно,
другое, постыдное; он довольно фыркнул, уставившись на сжавшегося в комок
мальчишку, и, неуловимым движением мохнатых рук распустив кушак, рванул
добычу к себе, раздирая ветхую домотканую одежонку. И была дикая боль ниже
спины, словно тлеющий сук воткнули в незащищенную плоть...
Сильный, как пурпурный вепрь, он был очень самоуверен.
И, на несчастье свое, забыл, что горные лунги - это не те лунги, которые
живут в долине. Тем паче что любой мальчишка с гор знает: позволивший
надругаться над собой и не отомстивший может распрощаться с мечтой стать
когда-нибудь дружинником благородного ван-туана. И жену ему тоже очень
нелегко будет подыскать...
Нож вошел в селезенку, весело причмокнув; он всегда одинаков, этот всхлеб
голодного металла, кусающего человечину. Усатый выпучил глаза, сел,
опрокинув кадку, и тихонько завыл.
А Ту Самай побежал. Из детства - в джунгли.
И лес не предал.
Лес накормил, и укрыл, и указал тайные тропы.
Беглец стал равным среди равных в отряде славного Нола Сарджо, сперва
рядовым борцом, затем - порученцем самого Тигра-с-Горы, легендарного Нола!
И было первое оружие: тот самый детский лук и нож, тоже тот самый. Потом -
винтовка, старенькая, но настоящая, взятая в открытом бою, освященная
вкусом печени первого поверженного врага, прожаренной слабо-слабо, как и
велит обычай гор. Потом - автомат...
Нет, автомат появился позже - в те великие дни, когда гремел над отрогами
гром, рубя небо фиолетовыми молниями, предвещавшими необычное, и люди
Тигра-с-Горы подобрали в зарослях изможденного каторжника, спасенного
бурей от погони, но почти умершего уже от укуса пятнистой яррг'гхи.
Знахари не захотели отпустить несчастного в Темные Ущелья, они били в
бубны и плясали у костра, и он, открыв глаза, еле слышно попросил пить...
а вскоре, меньше чем через двенадцать лун, все уже знали, что это - Вождь.
И сам Сарджо, ужас гор, неуловимый Нол, изведав силу идей квэхва, был
первым, кто назвал чужака Любимым и Родным; и другие вожаки, поразмыслив,
пришли под знамя с птицей токон и принесли с собою во искупление былых
заблуждений головы своих ван-туанов!..
Вот тогда-то разрозненные, сильные лишь духом, отряды мстителей с гор
обрели наконец цель и слились в могучую Армию Справедливости. Она не
отсиживалась больше в ущельях, нет, она наступала, оставляя за собою на
радость лесному зверью опаленные пятна застав и трупы в полосатых
комбинезонах...
Внизу, в долине, лежали сказочные, никогда не виданные города. Они были
сначала далеко, потом ближе, потом - совсем близко.
Полосатые бежали на восток.
Ту Самаю не забыть, как он - уже не мальчишка, нет! - закаленный борец,
суровый шестнадцатилетний мужчина, шел во главе колонны победителей по
дымным, покорно ложащимся под ноги проспектам Пао-Туна. Мечта стала явью,
сны воплотились в быль - и вспарывала легкий клочковатый туман
распростертыми крыльями острогрудая птица токон, не умеющая жить в неволе,
символ свершившейся победы, священный знак Свободного Дархая. И сам
Любимый и Родной, единственный в мире, достойный принять из рук Ту Самая
простреленный стяг ударного дао, близоруко щурясь, взял древко у
знаменосца.
Ту Самаю навсегда запомнилось это прикосновение...
А теперь кайченг Ту Самай, обладатель двух нагрудных знаков "За
храбрость", лучший выпускник Высшей Школы Командиров, охраняет Оранжевую
линию, и это честь, которую оказали бы не каждому. Потому что война не
умерла, она лишь затаилась на время, залегла, заснула, подобно зарывшейся
под корягу змее. И он, командир, знает то, о чем не стоит пока что думать
подчиненным: жизнь подходит к пределу, она на исходе. Стычки, частые,
жестокие, пусть даже кровавые, - это пустяки, это не так страшно, на то и
граница... Но воздух сгущается день ото дня, и в листве, по ту сторону
Оранжевой линии, уже с полмесяца посверкивают прицелы снайперских
винтовок; раньше полосатые не позволяли себе высаживать снайперов в
открытую, а теперь обнаглели, словно примериваются. Впрочем, пусть даже и
так, что с того? Миру все равно не быть прочным. Там, за Оранжевой линией,
еще ходят по земле нелюди в полосатых комбинезонах.
Там, за Оранжевой линией, - горы.
И родная деревня Ту Самая...
Впрочем, мальчишкам-призывникам кайченг не скажет ничего. Воля
Хото-Арджанга неисповедима, и, быть может, им суждено отслужить свой срок
и вернуться домой. Если же придет время, они сами все поймут. Знать же
заранее - печальная привилегия тех, кто умудрен годами...
- Брат кайченг! - добрался наконец до сознания негромкий голос. - Брат
кайченг!
Ту Самай очнулся.
Конечно же, это он! Явился, как является каждый полдень. Хлипкий,
узкогрудый, не нюхавший крови. Тихий, безобидный...
И - ненавистный до хрипа.
Но - неприкосновенный.
- Слушаю тебя, брат наставник.
- Пора...
- Я помню. Я иду.
И спустя несколько минут, уже сидя за низким столиком на Лужайке
Справедливости, выводя неуклюжие закорючки, совсем не похожие пока еще на
изящные узоры, начертанные на аспидно-черной доске, составляя слоги и
расставляя надстрочные значки, Ту Самай никак не мог перестать думать о
том, что на месте давешнего нарушителя вполне мог бы оказаться и брат
наставник. А еще подумал, что не стал бы, пожалуй, возражать против такого
оборота событий, и эта привычная мысль не удивила его.
Брат наставник ведь не нюхал дыма горящих родичей и не знал, что такое
рвущая боль пониже спины; брату наставнику невдомек, что это такое
работать с пяти лет - как только встал на ноги и можешь, не оскальзываясь,
ползти по склону, собирая плоды ла - не менее двухсот в день. Двухсот! И
горе тебе, если не сумеешь. Тогда надсмотрщик будет бить бамбуковой палкой
по спине, шумно дыша и зверея от вида вздувающихся красных полос. Откуда
брату наставнику знать, каково это? Если ему и доводилось видеть
плантацию, так разве что из отцовского паланкина, и надсмотрщики льстиво
склонялись, вминая лбы в траву, перед ним, хозяйским сынком...
А если даже и нет, так что с того?
Все равно брат наставник ни дня не гнил в джунглях. Он из тех умников, что
пристали к Армии Справедливости лишь тогда, когда она заняла долины. А до
того он учился в университете Пао-Туна, ел досыта, спал вволю и знал
Великую Свободу только по толстым и бесполезным книгам....
К чему истинному борцу бестолковые закорючки? В Высшей Школе Командиров
наставники приказывали заучивать правила наизусть, и это было правильно,
мудро и понятно: ведь на поле боя нет времени листать страницу за
страницей...
Но Любимый и Родной сказал: "Книги - это хорошо! - И добавил: - Один день
учебы равен трем дням сражений; буква важнее пули, слово сильнее
автомата!" Вот почему Ту Самай вежлив и почтителен с братом наставником,
вот почему он сумел преодолеть тягучую ненависть и день за днем постигает
ненужную премудрость непонятных закорючек, выпевает слоги и расставляет
надстрочные значки, подчиняясь отвратительно мелодичному голосу учителя...
И все же. На смуглой, не по-мужски тонкой руке брата наставника, сползая к
узкому запястью, тусклым серебром поблескивает витой свадебный браслет.
Там, в столице, его ждет кто-то, и род его не угаснет.
А где суженая Ту Самая?
Кайченг на мгновение прикрыл глаза и отчетливо, до спазма в глотке,
представил прадеда, деда и отца брата наставника - они стояли в ряд, все
холеные, важные, в длинных оранжевых накидках, прикрывающих полосатую
форму со шнурами и нашивками. - сам не зная отчего. Ту Самай был уверен в
этом...
И самое главное: брат наставник родился в долине.
А вот этого уже нельзя ни забыть, ни простить!
* * *
...Снайпер раздвинул ветви, увеличивая сектор обзора.
Чуть поерзал, пристраиваясь поудобнее, - тихо, очень тихо, почти
беззвучно. Совсем в общем-то беззвучно. Отсюда, из гнезда, надежно
замаскированного в развесистой кроне векового баньяна, Восемьдесят Пятая
застава была видна как на ладони.
Ветка-сиденье, ветка-упор, ветка-полочка для запасной обоймы - чего еще
надо человеку? И надежная шершавость ствола за спиной. Последние дни
стрелок редко спускался на землю, обживая точку. Работа снайпера не терпит
мелочей; ради успеха необходимо врасти в баньян, стать его частью,
ощутить, как сила и уверенность могучего дерева перетекают в жилы. Да, в
сущности, его не очень-то и тянуло вниз. К чему? Слушать похабные
казарменные анекдоты с длиннейшими бородами? Увольте. Он терпеть не мог
сиволапую армейщину. И, сложись судьба иначе, никогда не взял бы в руки
винтовку - ту самую, без которой теперь уже не мыслит себя...
Снайпер машинально поглядел на часы. Усмехнулся. Излишняя мелочность! В
нужный момент придет сигнал. С чем-чем, а с этим проблемы не будет. А
пока... Натренированный взгляд еще раз скользнул по щуплым фигуркам в
пятнистых комбинезонах, придирчиво выискивая первую цель.
Первую на сегодня, но далеко не первую по счету.
Пальцы привычно ощупали зарубки на ложе, сначала - быстро, словно пробежав
взад-вперед по струнам сямьсина, затем - медленно, бережно и любовно, по
нескольку долгих секунд замирая на каждой.
Девяносто девять, одна к одной. И все тоненькие, нежные, действительно -
не толще струны. И только самая первая немного грубее. Он слишком
волновался тогда, убив впервые, и пальцы нажали на рукоять ножа сильнее,
чем следовало. Потом все стало намного проще; убивать, мстя, оказалось
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг