Решил - и разгладилась бровь.
- Кто свару начал?
Молчат молодцы.
- Эх, соколики! - качает воевода седой гривою. - Шкоды творить мастера,
а ответ держать небось дядю пошлете?
Молчат, стервецы.
- И ладно! - кивает Борис Микулич. - Когда так, то и выдай им, Ондрюха,
для начала поровну, по справедливости, десять да десять горячих. Да гляди
мне! плеть в рассоле не мочить...
Посопел. На Кудрявчика глянул.
- А после того сему молодцу еще десяток...
И пояснил ласково:
- Потому как с тебя, милок, спрос особый. Ты человек мой, не чужой,
передо мною и ответ держишь вдвойне!
Опять подумал. Почесал в затылке.
- А ты, Ондрюха, для друга-Кудрявчика, пожалуй, и рассолу не пожалей...
Гыкнул Ондрюха довольно, хлопнул ладонищей Кудрявчика по плечу, словно
бы даже подбадривая приятельски: эх, мол, орелик, и погуляем, ох и отведем
душеньку!
Кудрявчик от шлепка насупился пуще прежнего: противна гридню плеть, а
от холопской руки - и вовсе позорище. Ключнику же, напротив, праздник.
Ликуй, холопья душа, когда еще и доведется посечь вольного?
Верно сказано: барину - гнев, кату - радость. Как на девицу-красу,
глядит Ондрюха на Кудрявчика, едва ль слюнку не пускает. О Бушке и думать
забыл. Что с Бушка взять? Десяток горячих - невелика беда, считай, вовсе
помиловал городовой; отряхнешься и пойдешь гоголем...
Для порядку подтолкнул парня в спину: благодари, дурень!
Поклонился Бушок по чину, низко, рукой пола коснувшись, да совсем не то
сказал, чего ждали:
- Молвить хочу, Борис Микулич!
Бороденка задрана, глядит прямо, плечи расправил - вроде даже выше
сделался.
- Говори!
- Позволь и мне, воевода-свет, рассолом побаловаться...
- Что так? - опешил Борис Микулич.
- А ништо! - тряхнул Бушок кудрями, подбоченился. - Уж больно по нраву
мне рассольчик!
- Ах ты ж... - взревел воевода.
Поднялся грузно, ладонями в столешницу упершись, навис над вышитой
скатертью, над свечой воска желтого. Глаза распахнулись, из глазниц
полезли, а там на белом - прожилки алые.
И выть бы Бушку под соленою плеткою, не залыбься пуще прежнего
Ондрюха-кат. Оскал холопий заметив, одернул воевода себя, не дал выскочить
гневному приказу. Не холопа же радовать...
- Наглец ты, гридень, смотрю. Ну ладно. Иди. В честь друга дорогого
моего, а твоего господина Михайлы Якимыча - милую.
Сказал - и вздрогнул.
Верно говорят бывалые люди: о чем забыть хочешь, о том молчи. Ой как
верно... Вот помянул Борис Микулич дружка-приятеля и торопливо
перекрестился, будто покойника позвал...
Но и то, лучше б и впрямь упокоиться Михайле Якимычу.
Было: после второго приступа, ближе к полдню, выволокли поганые к
вратам кремлика полоняника. Ноги тряпьем обмотаны, руки растопырены, одна
совсем непутем выгнута, как изломана, вторая плетью висит; простоволос, а
на плечах дырявая козья шубейка - это на морозе-то в просинце!
Проклял воевода нехристей, вгляделся получше - и узнал.
А узнав, проклял все на свете, протер глаза - не бес ли запорошил? - и
выматерился по-черному. А рядом загомонили, еще страшнее бранясь,
вои-владимирцы, потому что был этот несчастный Михайлой Якимычем, никем
иным. Попал, бедолага, в недобрые степняцкие лапы...
И мучили скуломордые боярина перед стенами козинецкими, на глазах
гражан. Люто терзали. Измывались, ни о чем не пытая, а так - то ли себе в
потеху, то ли осажденным в устрашение. Били умело, не убивая до смерти:
ногами, плетью, прутом мороженым; в лицо плевали, рвали пучки волос из
бороды. Потом подхватили и унесли, крикнув напоследок ломаной речью: так
вот и вам всем будет, урус-бараны!
И вновь привели потом, и вновь мучили. И в третье утро не пощадили. И
опять, и опять, и сегодня с утра тож...
Орали русичи со стен, проклинали вражье, стрелы метали, да что толку?
Далеко, русскому луку не достать.
...Сморгнул воевода, скатилась с ресницы слеза и ушла в бороду. Зубы
скрипнули, как нож о нож. И, увидев это, пал вдруг на колени Бушок, хрипло
выкрикнув:
- Дозволь, воевода! Дозволь пойти вызволить Михайлу Якимыча! Сил нет
смотреть на лютость татарскую! Или уж в платки замотаться вели; все не так
стыдно жить будет!
Не сразу уразумел воевода; осознав же услышанное, обомлел. Такое и от
высокородного мужа не всегда услышишь, а тут - гридень простой. Вгляделся
пристально, как в незнакомого: нет, тот же Бушок, птаха малая, бороденка
торчком.
Сам потом вспомнить не мог, как вышел из-за стола, как поднял и к груди
прижал владимирца.
- Сгинешь ведь! - сказал, еще не позволяя, но и не отказывая.
- А и сгину, так мужиком, не бабою!
Вот тебе и Бушок, вот тебе и зверушка бессловесная...
Ондрюха, видя хозяина в объятье с гриднем, выпучил изумленно буркалы,
рот раззявил блюдцем; ну, холопьим умом не уяснить такого. А Кудрявчик уже
на коленях стоит, стойно Бушку.
- Пусти и меня, господине! Моя в сваре вина, попрекнул владимирских
муками боярскими. Через то Бушок и драться полез... Дозволь!..
- А что как не дотащите? - спросил воевода, уже зная наверняка: отпущу!
нельзя не пустить на такое!
- А не дотащим, так муки прекратим!
И то верно: лучше уж от родных рук, быстро, сладостно...
Тяжко мотнул седой головой Борис Микулич.
- Что ж, коли так...
Щелкнул пальцами. Ондрюха нетопырем метнулся туда-сюда, от двери к
столу. Понятливый холоп, расторопный: уже не одна чара на скатерти - три
стоят, одинаковые, боярские.
- Ну, сынки, будь по-вашему. Пейте!
В полной тишине опрокинули чарки.
- Спаси вас Бог, удальцы. Как стемнеет, спустим со стены. А к рассвету,
не позднее, у врат волком повойте. Скинем ремни.
Обнял Бушка. Обнял Кудрявчика.
Перекрестил обоих.
- Идите, сынки. Храни вас Господь...
...В самую темень, часа за два до полуночи, спустились со стены...
Все, что должно, исполнили, ничего не забыли. Простились по-хорошему с
братией, поклонились сотоварищам в пояс: простите, молвили, коли в чем
согрубить доводилось, не держите зла. Расцеловались трижды с
дружками-приятелями, наказы роздали: вот не вернусь ежели, так тебе, Леха,
рубаха алая, а тебе, Данило, сапоги, крепкие еще, а ты, Звяга, секиру
возьми, хороша секирка, на брани у мордвина отнял; владейте с Богом, а
коли вернемся, не обессудьте, приберем назад...
И еще важнее было сказано: не воротимся, мол, вживе, так найдите,
други, матушку мою во Владимире, легко сыщете - вторая изба по Гончарному
проулку, кого ни спроси, Меланью Бушкову всякий укажет; скажите родимой,
мол, кланялся Санька земно, долго жить приказал, а о нем, непутевом, слез
не лить; а Дуняхе мельниковой пусть скажет матушка, что-де слово ей Санька
возвращает с поклоном, а идет теперь Дуняха пускай за Семена, то мужик
верный, а если за Кузю надумает идти, так и с того света приду да закусаю
насмерть...
Кудрявчику же и того легче прощаться: женка с детишками тут, в
кремлике; даром, что ль, гридня городового баба? А тятьки да матушки уж
давно и на свете нет. Посидел дома напоследок, щей хлебнул, троих парнишек
спящих пощекотал, не будя, кудлатой рыжей гривой, да и сошел со двора...
Плечом к плечу встали в церкви пред ликом Богоматери, и Фоме с Ананией,
угодникам святым, в грехах своих нетяжких исповедались, и окрестились на
завесу, за которою Божидар-Крест укрыт, и причастие приняли, как заведено
средь русского люда перед нелегким подвигом; ударили напоследок челом в
пол, моля Господа укрепить душу и не отказать в помощи.
А после - что ж? Рубахи чистые надели, а поверх рубах - еще одни, из
пуха чесанные, недоступные морозу; эти уж воевода прислал, вместе с
зипунами тонкими на легком лисьем меху. Умудрен старый: вдвое сподручнее в
такой-то сряде [сряда - снаряжение (др.-рус.)] по снегу ползти, не то что
в кожанах, затвердевших от стыни...
И остались только ночь, и шорох снежный, и тучи.
И аркан на стенном забороле [забороло - парапет вдоль стены
(др.-рус.)].
Уже на стене стоя, накинули на плечи холсты беленые, как если бы на
глухариную охоту идти, окстили лбы напоследок - и сгинули с глаз один за
другим, растаяли в сумраке, сперва Бушок, потом Кудрявчик...
Спустились. Извиваясь, уполз вверх ремень. А гридни вжались в снега,
зарылись в сугроб, прислушиваясь; переглянулись - и поползли змеями через
белое поле, совсем на нем незаметные, скрытые холстинными накидками; не
медля нисколько, но и без спешки ненужной - к берегу, к кострам татарским.
А над лесом, над рекой, над пригородными полями вдруг взошла луна;
нежданная-негаданная, в первый раз от прихода степняцкого выплыла из-за
туч, повисла в небе мертвым колобком, высветила морозные навалы белесым
сиянием и словно бы подмигнула темными пятнами глазниц: ползите-ползите,
голуби, ну-ка, как оно у вас получится?
Проклиная лукавого, затаили дыхание оставшиеся на стене; до боли щуря
глаза, всмотрелись в сплошную серебристую целину, настежь распахнутую
изменницей. Но - ничего не высмотрели; ни пятна темного, ни сугроба
ползучего. Белым-бело от стены до берега, до самого льда речного, где
степняцкий табор раскинулся; даже и посад, дочерна выпаленный, за шесть-то
дней так завалило-запорошило, что не выдаст гарь молодцев.
Как кошка к воробью подбирается, вплотную прижавшись к земле, так и
парни ползут: всем телом, чуть отставив локти, лишь ногами отталкиваясь -
вперед! - и прижаться тотчас брюхом к морозному, мягко трескучему снегу;
зарыться, перевести дух и снова - вперед! - ногой оттолкнувшись...
Псы не учуют - разбежались псы из посада, перемерзли небось уже в
стылых кустах; кони татарские - худшая напасть: пуще иной собаки степной
коняга чужака смечает. Но и то не беда: перед вылазкой старик-охотник
натер молодцев тайным зельем; теперь не то что конь лохматый - медведь,
хозяин лесной, пройдет в полушаге, а взгляда не кинет.
Пушист снег и свеж, бодрит чистым духом, и мороз не щиплет сквозь лисий
мех, и пальцы в перстчатках хоть и стынут слегка, а все же послушно
цепляются за укрытую белизной землю. Легко ползти! Другое тяжко: как
дышать, если мерзнет дыхание на губах, а усы с бородою слиплись в ком? Не
приведи Господь, чуть приподнимется легкий парок, мелькнет на миг в
серебряном свете... много ли надо для тревоги караульному?..
А потому - носом вниз, давясь в трескучем морозном пухе, не смея и
фыркнуть... но проползли же! проползли вдоль околицы посада, а там даже и
отлежались, перевели дух в тени остатков порушенной избушки... а дальше
уже легче пошло; вниз по отлогому взвозу, распластавшись, напряженно
вслушиваясь в мерный шорох вражьего табора: спокойно ли?.. показалось,
вечность минула - а взглянул Бушок на лунную харю и глазам не поверил: где
висела, там и висит, разве лишь немного подвинулась...
На последнем пригорке, над самым бережком уже, припали к сугробу,
всмотрелись попристальней в дремлющий табор.
С умом устроено: кольцом уложили костры, захватив и часть льда речного;
в кольце том, багровые от всплесков кострового пламени, палатки стоят, не
так и много, всего-то десятка полтора, а у каждой - свой костер, поменьше
того, что в середине. И стражники возле огней - те, что у больших костров,
внешних, - стоят, ногой об ногу бьют, головами вертят; те, что при
палатках, - сидят смирно, руки греют...
Да уж, не просты, ох как не просты степняки! В старых былинах всякая
нечисть помянута: печенеги да половцы, торки с берендеями, со всеми их
хитростями пакостными. Хитры были давние дикари, а все ж попроще нынешних,
не умели, дурные, так вот стеречься, тем паче вовсе не сторожились, когда
явной опасности не видели...
Эти же, давним не в пример, понимают: беречься всегда нужно.
Ткнул Кудрявчик Бушка локтем в бок: глянь-ко!
И впрямь - недаром молились! Редкая удача: у ближнего костра прислало
пламя, тусклым сделалось, ушло в уголья. И вторая удача тут как тут:
сторож-сосед у огня, ближнего к гаснущему, приспустил голову, опершись на
копье; дремлет ли, нет - неведомо, а только по сторонам не глядит...
Эх, самое бы время кинуться! самый бы миг вниз соскользнуть! Один
поганец не углядит, другой и пискнуть не успеет. Но светит же луна вовсю!
изгаляется, клятая, не дает за дело взяться; в таком-то сиянии татарин и
без костра переполошится...
Беззвучно зашевелил губами Бушок, к Господу взывая, и Кудрявчик,
товарищу в лад, забормотал в надышанную ямку, поминая и призывая
святителей крепких, постников-угодников; да свершите же! пусть погаснет
луна над берегом, пусть скроется! иль не жалко вам, пречистые, крещеных
душ?..
А на той стороне реки, там, где лес дремучий, вдруг возник в прозрачном
воздухе волчий вой. Тоненький поначалу, впился в небо, прорезал серебряный
свет, неодолимой тоской вошел в сердце; у берега заволновались короткие
коньки татарские, заржали в десятки голосов, затопотали по насту...
И враз погасла луна.
Темно сделалось. Только багрянец табора в сплошной пелене ночи рдеет
огромным углем.
- Ну, Бушок?
- Айда, Кудрявчик!
И - кинулись. Белыми комьями скатились со взгорка; еще рывок, еще... и
татарин у тусклого костра не вскинулся, не уразумел даже, бедолага, что к
чему, - а встали вдруг два сугробика в шаге от огня, взметнулись, прыгнули
- и, оглушенный, рухнул степняк без звука. И Кудрявчик, навалившись, зажал
рот вражине, а Бушок, быстро треух натянув, встал к костру, опершись на
копье.
- Тсс...
Как не было ничего. У второго костра встрепенулся было караульщик,
присмотрелся: стоит сосед, как стоял, на копье опирается, топчется по
снегу. Ладно все; вот только костер пригас...
- Халар нишик? [Как дела? (тюркск.)] - крикнул на всякий случай.
- Айбэт, ипташ! [Порядок, приятель! (тюркск.)] - донеслось в ответ.
...И еще одна удача, третья по счету: кипчак в карауле стоял, не иного
языка поганец. А уж кипчаков-то Бушку не то что видывать доводилось - даже
и дружбу водил, когда в Киев при купцах ходил с обозами.
Опять тишина. Татарин оглушенный шевельнулся, глаза распахнул;
прорезались щелки - и округлились: урусская борода коснулась лица.
- Тсс... - коснулся губ Кудрявчик и по горлу ладонью повел. Мигнул
татарин: все понял. Ни звука не издал, только на лбу, хоть и морозно, пот
выскочил с горошину. А Кудрявчик дальше ведет: руку скрючил, пальцами
шевелит, свертывает по-всякому. Хитрая речь, охотничья; хоть и беззвучна,
а степняку да лесовику ясна.
"Сам понимаешь, паря, не быть тебе живу, а скажешь нужное, так и
помрешь легко, как уснешь, а взвоешь, так хоть и погибнем, а допрежь того
такую муку тебе учиним, что пусть и жив останешься, а у своих же попросишь
убиения; ясно ли?.."
Не так складно пальцы говорят, как языком бы вышло, а - понятно все.
Даже отсвет костровых бликов не смог скрыть сизой бледности на круглой
морде; пот еще круче стал, сплошь взмокли волосы. Но - кивок. Одними
глазами только да шевеленьем пальцев, чуть приотпущенных Кудрявчиком,
поведал поганый: есть урус, жив, в большом шатре, ближе ко льду...
Сглотнул. Закрыв глаза, голову откинул, ожидая милости.
Долго ждать и не заставили.
Осторожно подсадил Кудрявчик мертвого, наклонил чуть - не упал бы до
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг