колено второй оперся согнутым же локтем.
- Хороша? - спросил темник, любуясь пленницей.
- Пророком сказано: и начало всему, и конец всему - в женщине; оттого
избыток красоты не красит ее. Иншалла!
Произнося непонятное заклинание, провел по лицу длинными красивыми
пальцами, будто омываясь от невидимой скверны.
Мягкий голос, нежный, как степная дудочка, и обликом не воин: руки
тонки, а сам худ так, что ткни - переломится пополам. Однако же сам видел
Бурундай: этой самой рукой ухватив кончар, булгарин на восемь долей в
четыре взмаха рассек подброшенный шелковый платок...
Полезный человек. Не в полон взят, сам пришел. Раны лечить может не
хуже бахши, на хуре сыграть никогда не откажет, с каждым воином разговор
вести сумеет: с кипчаком - по-кипчакски, с туркменом - по-туркменски, даже
гортанный касожский говор разбирает.
Нужный человек. Под Рязанью был случай проверить: все пути, все
тропинки знает; по лесу сотню проводит без потерь, хотя бы и по одним лишь
приметам. Откуда лес понимать научился, не говорит. Ну и ладно, главное,
что пути указывает.
Дорогой человек. Дороже мертвого золота; недаром таких собирает Субедэ,
велит строго-настрого свозить к нему, в ставку. Не оттого ли и прослыл
Великим Воителем?..
Нет, не отдал Бурундай булгарина, умолчал о том, что прибился к тумену
умелец, и не пожалел еще о том. Ну а что ведет по ночам беседы с черигами,
прельщает в своего бога верить - так пусть верят; един в Синеве Тэнгри,
как ни называй. Да и много в тумене единоверцев его; храбрые воины, в
пример иным мэнгу...
- Смотри! - Черным загнутым ногтем, как ножом, прочертил темник линию
по войлоку. - Вот река. Если за солнцем от нее идти, куда выйдем?
- К Коломне, великий бей.
- Хорошо! - это названье знакомо: там ставка сейчас, там и Субедэ; бои
идут там тяжелые. - А если встречь солнцу?
- К Володимеру, великий бей, - совсем как урус, не сломав языка на
мохнатом слове, пропел булгарин.
- Теперь так. - Ноготь чиркнул от ломаной линии еще одну, почти
наискось. - Куда придем?
- Тут Ростов. А дальше Суздаль...
- А еще дальше?
- Пустая земля лежит...
И вдруг отхлынула резко от щек кровь, посерела смуглота; закатил
булгарин глаза, словно забыв, где сидит:
- Аллах керим! [Аллах милосерден! (Равнозначно выражению "Господи
помилуй!")]
- Не понял тебя... - шершавым голосом сказал Бурундай.
Но, даже передернувшись от шипенья темника, только закончив бормотанье,
заговорил булгарин.
- О Козинце ли говорит великий бей?
- Не я говорю. Ты говоришь...
- Плохой город. Город Камня.
- Чем плох?
Снова забормотал булгарин, снова омыл лицо ладонями.
- Хха!
Наотмашь, хлестко ударил Бурундай, дернулась в сторону голова, и
закачалась зеленая повязка, а на желто-серой щеке выступило пятно, схожее
с пятерней: сначала белое, но быстро краснеющее.
Помогло. Бурундай слушал, удивляясь рассказу, отметая ненужное, но и
отмечая полезное. С давних времен начал булгарин, с тех дней, когда еще не
бродили в полночных лесах черные урусы с крестами на шеях, принуждая
местных верить в своего бога. Тогда ходили там лишь правильные люди
закона, купцы из Булгара Великого. Многие не возвращались к семьям: меха и
камни были у дикарей, когда хотели те торговать, но и легко было честному
торговцу окончить жизнь под ножом на капище, перед каменной лесной
святыней. А мстители булгарские, входя в леса, того капища не находили; а
нашедшие - не возвращались... Иншалла!
Урусы же тот каменный идол снесли и отняли (почему Аллах позволил
такое?) - и оставили в крепости своей, построенной для ущерба булгарам. И
нельзя стало булгарским джигитам в лес за честной добычей ходить. А купцов
пошлиной обложили неверные урусы. Не раз, не два поначалу налетали
батыры-булгары на Козинец, но все без толку: злой камень неверному богу с
крестом служить стал...
- Бойся тех мест, великий бей! - заключил булгарин.
И был отпущен. Ушел, поклонившись, не удостоив и взглядом уруску,
сидящую у огня, прибранную и вмиг похорошевшую. Бурундай же велел
караульному снова звать гонца нояна Ульджая.
Но когда вошел Тохта, не сразу посмотрел. Думал, вспоминал. Сказка то?
правда ли? Духи страшны, страшнее людей; не поможет против них ни
храбрость, ни сталь, даже шаман не всякий убережет. Были раньше такие, что
любого духа посрамить могли, а ныне нет их; под корень извели волею деда
Бату.
Покачал головой. А иначе поглядеть? Не помогли ведь народу чжурчжэ его
идолы расписные, и найманов не спасли их идолы войлочные, и Хорезм не
сберег бог незримый, и урусам немного толку от их бога распятого. Так?
Так! Кто руками сотворен, не всесилен; и кто глазу не виден - не всесилен
тоже, зря бормочет заклинания свои булгарин...
Булгарин?.. споткнулась мысль об воспоминание. Спокойно было лицо его
даже после удара, и на вопросы отвечал, и не было лжи - Бурундай бы
почувствовал ложь... и все же, все же - было что-то такое в лице
булгарском, нет, не лживое, но - умалчивающее! Знал - и скрыл.
Но ведь и не солгал же. Просто не ответил на тот вопрос, который не был
задан...
Э! нет нужды думать о пустом. Пусть даже духи, но что угодно Тэнгри, то
священно и свершится, ибо Синева одна не сотворена, но есть и всегда
будет...
- На стене был? - спросил, вспомнив о Тохте, пронзая кипчака взглядом.
- Был.
- Тогда ответь ясно: что сбросило - урусы? или сила невидимая?
Кипчак замялся.
- Помню: аркан кинул, залез. Уруса с мечом помню. Потом внизу очнулся,
в снегу...
- Так был урус?!
- Был...
- Иди!
И, оставшись один (уруска не в счет), засмеялся беззвучно Бурундай
мгновенному сомнению своему. Поверил было булгарину! Сказкам пускай
старики верят; Субедэ пусть верит! Ясней воды быстрой: оплошал Ульджай,
дал урусам опомниться. А те, с силой собравшись, отбились; ох, Ульджай! не
потерять бы тебе доверье...
И привычно считал уже: сотня есть у оплошавшего; можно и еще четыре
добавить. Или три?.. нет, четыре все же, чтобы наверняка; урусы за казну
драться станут, верно, целовали бога своего рисованного. Да и везти казну
сквозь леса - охрана нужна немалая. Да, четыре джауна пусть идут. Один да
четыре - полтысячи; хорошее число - Ульджаю намек. Привезет урусскую
казну, вторую половину мингана получит.
А бунчук можно и ныне отослать, в задаток...
Идти по льду - долго. Пусть сквозь лес идет подмога; и проводник есть!
- даром ли булгарина держу?
Додумал еще: мастера-чжурчжэ отправить с джаунами; пусть прихватит
хитрости свои да кувшины с огненным варом. Субедэ посмеялся бы решению, но
Одноглазый далек, и лучше больше старания, чем меньше; не жалей усилий,
достигнешь успеха - не так ли и Субедэ наставлял?..
...И вновь подступило: о Субедэ! вот и мое время пришло, молодое время;
не ты казну в ставку привезешь, я привезу; а там Тэнгри подарит и встречу
с ханом ульдемирским...
Прищурив глаза, мечтал Бурундай. И, мечтая, не знал пока, что так и
выйдет, как грезилось: он, Бурундай, никто иной, столкнется с войском
урусов на речке Сити и разгромит ульдемирского владыку, задавив конницей
пеших, и растопчет по твердой воде нещадно, так, что мало кому уйти
доведется; а голову князя бросит Бурундай к ногам Бату и получит место у
ног ханских, рядом с Одноглазым, хотя и ниже несколько, но уж не по
заслугам, а по возрасту. Но и тогда не будет радости, ибо, вспоминая
Бурундая, станут говорить люди: "А, Бурундай! Это не тот ли, что разбил
урусов на Сити?" - говоря же об Одноглазом, только и выдохнут: "О,
Субедэ..."
...И, уже приказав кому должно что следует, уже лежа с урускою под
овчиной, наслаждаясь вкусом крохотных малиновых сосков, подумал Бурундай о
хане ульдемирском: с кем он-то ныне спит? И хмыкнул: а не с кем; вот,
лучшая баба-уруска подо мной стонет...
Один, в холоде спит, мохноротый...
СЛОВО О БУШКЕ, КУДРЯВЧИКЕ И СТРАХЕ ЛЕСНОМ
Вот - Бушок: росточком невелик, в кости тонок, бороденка жидкая
клочьями со щек ползет. Со стражи сменившись, как засядет в гриднице
[гридница - помещение для гридней (воинов, слуг), казарма], так больше на
двор и носа не кажет, разве что по нужде. Мед из чарки понемногу
потягивает, щурится себе на лучину, в беседу не встревает. Байки гридни
затеют сказывать - отмолчится, песню затянут - зови не зови, опять в
сторонке. И с девками не замечен.
Серым-сера, вовсе не видна зверушка - а только не обманись, не задень
ненароком: жив-то будешь, а без пальца останешься вмиг! Кошкой лесной
вспрыгнет Санька Бушок, отбросит лавку, дернет, пригнувшись, из-за
голенища неразлучный досиня наточенный засапожник, взвизгнет, чиркнет не
глядя - и вот уж не только тебе, небоге, а и всем, кто, себе на беду,
рядом сидел, мало места в гриднице...
Вот - Кудрявчик: медведь медведем, словно в насмешку ласково прозван;
откуда ни зайди - сам себя поперек шире детинушка; шея в плечи ушла,
головы не удержав, а голова будто из плеч торчит, да и не голова вовсе -
жбан мохнатый. А средь рыжей шерсти глазки поблескивают умно да хитро, не
в лад облику.
Слушать Кудрявчик любит, болтать - нет; коли очень уж надо сказать,
ощерит щербатый рот, выцедит словцо-другое и снова словно заснет. Однако
же глупости никогда не скажет; недаром был раньше старшим в городовой
дружине над всеми тремя десятками. Был, да ушел в отказ: не по нраву,
вишь, сверху сидеть; лучше, буркнул, как все буду. Молчун, одно слово, а
все ж побаиваются гридни Кудрявчика - хоть и тих, как тот омут, да в
омуте-то нечистых полно. Не приведи Господь, взъярится!
Тогда уж - беда. Щелки узенькие в рыжине кровью нальются, прорычит
невнятно, возьмет за грудки, встряхнет - и в стенку впечатает, да так, что
потом приятели беднягу с час отковыривать да отпаивать станут...
Бушок - из владимирских, с Михайлой-боярином пришел.
Кудрявчик - здешний, козинецкий, Бориса Микулича гридень.
...Стоят парни посреди палаты, преют в тепле, с ноги на ногу мнутся,
упершись глазами в пол. Знают: виновны. Воевода у стола сидит насупясь.
Тяжек взгляд, гнет, мнет, холодом пробирает. А за спинами, дверь заслонив,
того страшнее - Ондрюха сопит, холоп Бориса Микулича, верный, лютый
мужичина: затылок под притолоку, сам в три обхвата (куда и Кудрявчику!),
кулачищи с бочонок. Зрак мутный; стоит, на господина глядит: что, мол,
укажешь, барин? плетью сечь али в пирог запечь?
И запечет ведь, аспид, глазом не моргнет, страхолюдина; вломился в
гридницу вепрем, раскидал свару в мгновенье, Бушка за шкирку изловил,
ровно котенка худого, - и понес, над полом держа; тот вертится, слюной
брызжет, кусить норовит, а Ондрюхе - ништо: несет да похмыкивает.
Кудрявчик же, на то поглядев да подумав, сам следом побрел.
Вот и стоят столбами. Алым жаром горят уши Бушка. Пыхтит Кудрявчик. Как
ни крути, велика провинность, и отговорки не сыскать. Аж терем тряхнуло до
маковки, аж полы заходили ходуном от воплей из гридницы! Да что вопли? -
дверь тесаную дворовой девкой вышибли; выкатилась, дура, на снег,
пошебуршилась - и замерла. После, правда, ожила, уползла, поскуливая, - а
за нею вслед уже и мужики летели кубарем...
Переполошился кремлик, кони в конюшне забесились; боярин на крыльцо
птицей выметнулся, шубы не накинув: что там? не поганые ли снова приступ
затеяли?..
Нет, не поганые. Хуже того.
Не поладили Бушок с Кудрявчиком.
...Под бородой воеводьей вздулись желваки, качнулась сивая вверх-вниз.
Молчат, олухи! Знают: по уставу осадному за свару карать следует люто;
плетка еще в милость пойдет, коли только с нею, матушкой витой,
познакомятся. А иначе посмотреть - так за что карать?
То ли есть осада, то ли нет ее. Шестой день стоит татарва под городом;
окольцевала Козинец петлей, так что и птице не выскользнуть. На том и
притихла. Приступ-то с налета не заладился. Господь ли выручил, или впрямь
- Божидар-Крест силу показал, а только явь пуще сказки оказалась: с ходу
кинулись на стены окаянные, гикая, вопя, арканы с крючьями кидая... и
почти ж пусты были стены! - а откатились. Словно волна, нахрапом решившая
берег смыть, окатили кремлик и уползли несолоно хлебавши. Посад, правда,
пожгли...
При мысли о посаде морщинка легла на лоб воеводы.
Не ждали нехристей в таком скором времени, никак не ждали, вот и не
поспели посадских в кремлик запустить. Кто смог, пока от реки по взвозу
орда шла, те в целости, укрылись за стеною; иные - кто побит, кто в
полоне. Со стен видно: сидят под охраною у костров, ладно еще, дозволили
степняки веток наломать на подстилки. Ну да что ж делать? - у посадских
доля такая...
Беда бедой, а чудо, однако, чудом. Не один Борис Микулич видел, все на
стенах стоявшие зрели: словно некая сила сковала поганых. Медленно, ох как
медленно шла лава к стенам кремлика, плавно, будто во сне, вырывались из
снега конские копыта, и застывали на миг кони в воздухе, прежде чем вновь
опуститься наземь; и арканы разворачивались медленно, и даже стрелы ползли
ползком в сумеречной стыни - хоть на лету лови. И ловили же! - тот же
Бушок первым смекнул, выхвалился: поймал одну на лету и другую - второю
рукой, а потом и зубами, подпрыгнув, - третью. Татарва же улитой ползла, и
легко было ее, медленную, со стен скидывать; ни смолы, ни камней толком не
наготовили, а просто - ремни рубили, шесты отбрасывали, пинками в сугроб
сшибали овцешубую нечисть. А как отошли поганые во тьму, так в свете
факельном насчитали под стенами едва ль не десяток мертвяков чужих, сами
же без двоих остались, да и тех не насмерть угораздило: один от стрелы
увернулся, а под вторую плечом угодил - не велика рана! - а второй, и
сказать смешно, задом на котел с варом смоляным присел, благо еще крышку с
котла не сняли...
Отбив налет, ждали со страхом утреннего приступа. Все бывает дуром, а
вот полезут татары по-умному... так думали, а не так вышло. И впрямь:
изготовились степняки, стреляли по кремлику горючими стрелами, и летели
стрелы неторопливым навесом, вытягивая дымные хвосты, - но падали на
крыши, втыкались, и ничего!.. крыши вспыхивать и не думали, так и уходил
жар хитроумный в серое небо, никак к дереву не приставая.
И крестились истово дружинники, обернув лица от угрюмо урчащего
степняцкого табора к легкому куполу церквушки. Поклоны клали поясные,
благодарили угодников, иже явили Фома и Анания силу свою, оборонив город
от ворога...
Так-то вот. Чудо, оно чудо и есть, а коли есть, то верно ли сверх меры
бранить удальцов? Силушка-то в жилах играет, выхода требует, и на стенах
Бушок с Кудрявчиком лучше многих себя показали, а вот - в чудо уверовав,
расслабились...
И сам ведь тоже, правду сказать, хорош! После второго приступа в
постель пошел, досыпать, не велев себя будить без крайней надобности...
Сам не понял еще воевода, что добреет, а Ондрюха уже уразумел; фыркнул
громко, без одобрения: зря, мол, господин, милуешь! Уж моя бы воля, так...
А не твоя, не твоя! - подумал Борис Микулич почти уже весело. - Твоя
воля да власть над холопами, тем битье без меры и впрямь на пользу, а тут
не холопы - вои! Ну, однако же, плеткой нужно попотчевать молодцев, не без
того; нельзя ж совсем такое спускать...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг