- Полсотни черигов урусских там или меньше, не понял, - усмехается
Саин-бахши, - но не больше, это наверняка. Командуй, Ульджай, веди
богатуров. Там удача твоя, сынок...
СЛОВО О БЕЛЫХ ЛЕБЕДЯХ И ЧЕРНОМ КОРШУНЕ
- Так благословишь, отче?
- Благословлю, княже.
- Ну и быть по сему.
Сказано - приговорено, и не изменить уже решенного. Горой с плеч упали
сомнения. Но, подойдя к оконцу, ткнулся лбом в холодную, изузоренную
снаружи морозным просинцем [просинец - январь, а также зимний ветер
(др.-рус.)] слюдяную пластину Юрий Всеволодович, великий князь
Владимирский, князь Ростовский да Суздальский и многих иных земель
господин и обладатель; прижался - и замер, тщетно пытаясь угадать сквозь
витую наледь: что там, на улице? Но даже и проникни взором сквозь слюду,
не рассмотрел бы ничего: уже в три часа пополудни пала на город ночь, тучи
обложили стальное небо, намертво скрыв лунный блеск, и только вьюга, гуляя
сквозь посад от внешних земляных валов до самого детинца [детинец -
городская крепость, кремль (др.-рус.)], завывала жалобно, скулила тонкими
детскими голосами.
- Никак иначе, святитель. Куда ни кинь, а не сдержать нашим орду у
Коломны...
Единственная витая свеча, слегка лишь разгоняя зыбкий сумрак палаты,
выхватывала из-под низко опущенного куколя мясистый, с тяжкой горбинкой
нос епископа Митрофана.
- Не тужи попусту, княже, - вымолвил святитель низким, успокаивающим
баском. - Что сумею, сделаю. Подсоблю, как смогу, воеводе Петру; с Божией
помощью выстоим.
- Эх, отче... Не тужить велишь? Ладно, с дурных глаз поначалу болтали:
сто тыщ поганых в седле; ясно - не сто, где б им на сто тыщ-то коням корма
набрать?.. и даже не полета пускай, ну даже и тридесять тыщ... а мы-то, мы
по зиме сколько силы собрать возможем?
Епископ молчал, а князь все говорил, говорил, говорил, неумолчно,
неустанно, себя ли пытаясь убедить в чем, старцу ли доказывая; и знал:
хватит! - но никак не мог остановиться, хотя главное все сказано было уже:
уходит он из Владимира, оставляет стольный с малыми силами на попеченье
воеводе Петру и епископу.
- В украины двинусь! - никак не желая обернуться, выкрикнул прямо в
слюду, в ответ вьюжным завываниям. - На Сить-реку! Там глушь, там веси
многолюдны. Пусть Коломна падет, пусть и Москва падет - так орда кровью
захлебнется, ан я тут как тут! с войском!..
Помолчал. Подышал в окно. И внезапно - в крик:
- Что?! - с надрывным бешенством, словно бы заперечил епископ. - Не
перечь! Я сынов! сынов своих, Севку с Володею, не пожалел!
Истинно так, не пожалел. Как Дума надумала, так и сделал: отослал по
градам, в осаде сидеть. Мог бояр не послушать, оставить при себе родную
кровь, но понял: с княжичами вои бодрей будут, уверенней. А для ума воевод
приставил. Ясно: не отрокам брань держать, ну да им и на стенах появиться
довольно, чтоб гражане видели. Каждый поймет, узрев княжича: ладно все -
не пошлет же князь Юрий отпрысков на погибель...
И, понимая отцовскую муку, с сочувствием, ровно несмышленышу, повторил
епископ:
- Не тужи, сын мой. Нет смерти до времени. Господь не выдаст, Владимир
Креститель охранит град, его святым именем нареченный...
Чисто, с изыском плел епископ словенскую речь, лишь в придыхании
легчайшем да прицокиваньем в ином слове угадывались остатки гречинского
выговора. Да и то сказать, какой гречин? - сжился давно Митрофан с этой
землей, думал по-здешнему, случалось, по-здешнему и пил; сны тоже видел
русские: леса да синь-синева над головою... а когда в последний раз,
смежив веки, в родной Царьград возвращался - уже и запамятовал. Да и есть
ли он, думалось порою, Царьград тот? не сказка ли?
- Княже! Об ином хочу сказать. Просьбу тебе принес.
- Говори!
Так скоро откликнулся Юрий Всеволодович, что ясно сделалось: откупаясь
за бегство свое, все свершит, о чем ни попроси.
- Божьей карой пришла на Русь орда. За неверие наше пришла! Вели,
княже, извести под корень идолов!
Медленно развернулся князь от окна. Поглядел вприщур на епископа.
Усмехнулся, кивнул понимающе.
- Опять о том же? Нашел, однако, отче, время речь вести о сем. Уже
говорил и еще скажу: нет в земле Владимирской капищ! А то, о чем
разумеешь, - не идол вовсе, но дар Господень! и всем это ведомо...
Упрямо нахмурился епископ.
- Суеверия смердов нам не указ! А пред Господом нет идолов лучших и
худших - все едино мерзки. Не хуже тебя ведаю все предания о Божидаре,
княже; а только вели извести!
Дернул князь щекой. И хохотнул коротко.
- Ах ты ж и банный лист, святитель. Давай - уговор: убережемся от беды,
вернемся к разговору сему; все одно ныне некого посылать... - отмахнул
рукою:
- О том - довольно.
Прикусив губу, кивнул Митрофан. Скорбно, сколь привержен суевериям
народ, к пастве моей принадлежащий. Но - пусть. Воистину, всему свое время
под солнцем...
- Еще одно, княже. Пред тем как ехать, княгиню свою навести. Негоже с
нею поступаешь: в недугах своих, как и все мы, невольна, а душой сокрушена
по милости твоей. Навести, сыне; кто знает, свидитесь ли еще?
Вот здесь прав был мудрый старец, кругом прав. Не говоря впрямь,
напомнил Юрию: женку-то, как ни крути, оставляешь тут, а орда - на подходе
уже; меж мужем да женою чего не бывает, а не простившись - совсем негоже
уходить...
- Навещу! - дернул бородой князь.
- Ныне же и пойди! - закрепляя хоть малую, а победу, настойчиво
повторил епископ. - В смятении княгинюшка; сыновей в никуда проводила, а
твоя немилость пуще смерти белой лебеди. Уже и Господу не доверять стала,
впустила в покои знахарок да иную нечисть. В час судный не разгневался бы
Господь...
- Пойду!
И не хочется, а не откажешь. Давно уж хлопочет епископ, добиваясь лада
в княжьей семье. Страшно и молвить: опостылела князю венчанная супруга. Не
по-божески такое, хоть и не попусту случилось: вот уже седьмой год, с
последних, неудачных, родин, часто и подолгу недужит Агриппина Васильевна.
Ноги пухнут, отекая к лодыжкам безобразными торбами, суставы в сырость
ломят так, что порою криком кричит. Взгляни со стороны - сама себе в бабки
годится. И лекарь-фрязин [западноевропеец (др.-рус.)], из Новагорода
выписанный, никак помочь не сумел.
С того и пошла в дому, прежде ладном, трещина. Князь, в соку мужик,
поначалу жалел супружницу, сиживал рядом, за руку держа... а после - как
ножом отрезало. Наскучила болящая враз. И то: в покоях княгининых дух
тяжкий, голос у нее сделался скорбный, нудьливый... а по терему девки
шастают мясистые, и все рады княжьей милости... а ежели чего тонкого душа
пожелает, так и боярышню согласную отыскать недолго...
И верно, не по совести так-то, а естеству не укажешь.
- Теперь же и пойду, отче!
Подошел под благословенье, поцеловал руку Митрофанову, проводил до
самой двери. Уселся на лавку, взъерошил темные растрепавшиеся кудри;
гордился ими некогда. Глотнул вина прямо из корчаги. Попробовал вспомнить:
все ли воеводе Петру сказал, не забыл ли чего? Не вспомнил. И вдруг
прошептал в сумрак, глядя с несусветной надеждой:
- Тятя... а тять...
И так захотелось внезапно отца-покойника увидеть, так приткнуло грудь
тоской, что на миг поверилось: вот сейчас распахнется дверь и войдет
батюшка, князь великий Всеволод, Гнездо Большое. Войдет, пригнувшись, и
сядет рядом, большой, могучий, хоть и не молодой уже - такой, каким был до
самого сердечного удара, швырнувшего на пол посреди пира; войдет, глянет
ласково - и не станет больше трудноты; все возьмет на себя, все, как
должно, управит; не было для отца невозможного. Подумалось: пускай даже
Костька, брат, отцов любимчик, придет! Лютой была вражда с живым, да
теперь-то вся вытекла... и потом: братья как-никак, поможет; умником был.
Но не придут. Сгнили небось давно отцовы косточки; и Костька вслед
ушел, в гневе на него. Юрку непутевого. Как там спросил-то, одолев-таки
мятежного брата у Липицы? С коня не сходя, сквозь забрало цедил: "Со мною
как поступил бы?" - и Юрий замялся, боясь сказать истину и не умея наскоро
выдумать лжи; "Ладно, - кивнул Константин и указал на заваленное мертвыми
телами поле: - А это вот все тебе на что было, а, Юрка?", - и тут правда
сама прыгнула с уст: "Власти хочу!" - признался, мокрея спиной в ожидании
удара, но брат лишь пожал укоризненно плечами: "Эх, Юрка-стервец, не по
тебе ноша; трогать тебя не стану, живи; но моли Господа, чтоб не пережить
меня, ибо власти не вынесешь..."
А батюшка тогда уже почитай четыре года в земле лежал.
И вроде все наладилось потом, и брата чахотка съела, и сел Юрка на
отцов златой престол, и правил удачно, а - вот оно! - сталось-таки
по-Костькиному...
...Вскинулся князь. Встряхнулся, отгоняя наважденье. Вспомнил: слово
дано епископу. Раз неизбежно идти, так лучше пораньше - быстрей вернуться
выйдет. Но и сам понимал: нужно! Хотя б для того, чтоб не поползла еще
одна, вовсе не нужная, сплетня по Владимиру: нелюба, мол, князю княгиня,
без сожаленья бросает, так, стало быть, и градом не дорожит.
Снял с опояски частый гребень, провел по волосам. Подумалось: хоть тем
порадую. Некогда, в давние годы, любила Грунюшка перебирать льняные Юркины
волосы; приговаривала ласково, соколом называла да ладушкой, да и Юрка
Грунюшку в те поры любил-жаловал; эх, годы наши, годы! - где они, те
кудри, где Юрка да Грунюшка?..
Подковками на каблуках постукивая, прошел узкими переходами; прижал
было по пути шмыгнувшую мимо деваху, щурясь, ухватил, ощупал сладкое мясцо
- да тут же и опомнился: куда идешь-то? - сам себя укорил, сделал лицо
грустным и вышел на княгинину половину.
Лишь открыл дверь в светлицу - ударило в ноздри тяжелым вкрадчивым
духом, непривычным, но и не противным нисколько, смешанным с чадом
свечным. Не сразу и уразумеешь, потянув воздух: княжий терем тут, церковь
ли, изба ли ведуна-травника? Ладаном пахло, миррою, отварами цветочными...
- Юра?
Беспомощно, слабенько охнула, подняв взгляд от шитья, Агриппина
Васильевна, схватилась было за грудь, уронила нитки да паволоки [паволока
- тонкая ткань для вышивания (др.-рус.)], но совладала с собою. Натужно
дыша, поднялась из кресла и шагнула встречь, успев махнуть рукой сенной
боярышне: поди! Та змейкою юркнула в соседнюю горенку. Княгиня же сделала
еще шажок неверными ногами, качнулась - и упала бы, не подхвати муж на
руки.
- Что?! Что с Севой? - Зрачки расширились, почти затмив синие райки
глаз. Понятно: и помыслить не могла, что зайдет супруг, не ждала; а
увидела, и первое, что на ум пришло, - сыновья:
- С Севой что?
- Не ведаю, - растерялся князь. - Гонца с-под Коломны вечор сама
спрашивала, а иных не было пока...
- Володя?! - теперь о младшем вспомнила. Но, взглянув в мужнины глаза,
осознала - не умом, сердцем бабьим: без тяжких вестей пришел, так просто,
к ней, к жене! И вздрогнула всем большим рыхлым телом. Огрузнев, осела в
сильных руках Юрия.
Всхлипнула жалко.
- О-ох, Юрочка...
С такой горечью имя высказала - как выплакала; и князь, словно не сам
избегал по-всякому этой духоты недужной, словно не сам подчас клял
вполголоса "корову задастую", ощутил вдруг на щеке мокрое. Сперва и не
понял, что там; осознав - устыдился.
- Присядь, Груня. И я рядом сяду.
Ласково сказал, словно дитю малому. Поддерживая под локоть, подвел к
лавке, что стояла у изразцовой, лазурью расписанной печи. Чуть скрипнула
дверь и тут же притворилась опять: там, в ярко освещенной палате, гадали
ближние боярыни, поставив вкруг таза с водой зеркала и свечи.
- Проститься пришел, Груня. В украины иду, войско собрать.
Сказав, отвел глаза. Подумал: вот сейчас осознает - и выть начнет, как
сыновьям вслед выла, по-собачьи. Уж и гнев заранее стал накручивать, чтоб
встать да уйти, хлопнув дверью, как только скулить начнет.
И ошибся - опять. Все поняв мгновенно - недаром дочь и жена княжья, -
Агриппина Васильевна неожиданно выпрямилась. Лишь миг тому сидела квашней,
привалившись к печи, и вот: спина как стрела, голова вскинута надменно,
ликом враз осунулась. Под очами синева легла, и стала княгиня себя самой
весен на десять, кабы не более, моложе. Такой была, когда после Липицы
злосчастной валялся перед ней весь в слезах, в соплях, а она голову
дурную, братом милованную, прижимала к коленям и приговаривала: "Ну и
ладно, Юрочка, и Бог с ним, со столом-то батюшкиным; ссылка так ссылка, и
в Городце небось люди живут, а Костька пускай сам теперь тот воз
тянет..."; тонкие брови изогнулись, щеки сквозь белила румянцем
полыхнули...
- Кто из бояр _мне_ в помочь будет, Юра?
Деловито спросила, не сомневаясь ничуть, словно примеряясь уже к
осадному сидению; а голос так тверд сделался, что поразился князь. Эка!
Двадесять лет вместе прожито, а такой никогда не видывал. Всякою бывала: и
нежной, и вздорной, и жаркой, и холодной, и постылой даже - но, казалось,
знал всю как есть. А ныне совсем незнакомая баба сидела под боком, и этой,
вовсе не ведомой, можно было без страха оставить город. Такая не сдаст, на
плечах вытянет - а если и сдаст, так живая не останется. И не было нужды
_эту_ Агриппину ни утешать, ни уговаривать.
Ответил кратко:
- Петра Ослядюковича оставляю, также и епископа.
- Добро. Петр опора крепкая. А Митрофан-владыка посадским в утешенье
сгодится.
Все сразу поняла, умница. Нет надежды выстоять Владимиру, коли возьмет
татарва Коломну и Москву; разве что чудо! тогда не подойдут, но уж коли
нагрянут... уже ни стены не уберегут, ни валы не сдержат.
И вдруг забыл князь, что с неохотой сюда шел. Вот она, женка: недужная,
рыхлая, а - куда деваться? - роднее некуда. Протянул руку, приласкать...
Но вскрикнули в этот миг и громко зарыдали в соседней горенке. Суровея
лицом, княгиня поднялась, ловко выскользнув из-под ладони супружьей, и
вышла к боярыням. Князь - остался. Не шибко верил в гадания бабьи, да и не
подобает Господа гневить в лихую годину, потакая бесовским игрищам.
Однако прислушался. За дверью всхлипывали, что-то вполголоса говорила
Агриппина, а боярыни отвечали негромко, но разобрать хоть слово князь, как
ни силился, не мог.
Не миг, не два минуло, пока в полосе света, пролегшей от неплотно
притворенной двери по полу, легла приземистая тень. Княгиня медленно
подошла, села подле Юрия Всеволодовича. Приткнулась плечом; полные обычно
губы сжаты плотно, почти в ниточку, на лбу - складка.
- Любава Михайлина чувств лишилась. Уж по третьему разу мужа увидела в
домовине; носился гроб по воде кругами, - сказала негромко.
- Вздор! - усмехнулся князь. - Вздор и лжа. Уж кто-кто, Грунюшка, а
Михайла Якимыч ныне жив-живехонек. В Козинец послан, разумеешь?
И тут же сказал то, что более важно было:
- Кстати сказать, Груня: казна наша в Козинце, на сохранении. Коли со
мною что, скажи Всеволоду... иль Володе.
Но понял: не слышит жена, хоть и слушает. Смотрит в лицо, а видит
словно бы нечто только ей и открытое.
- Груня, очнись! Бога гневите, бесовские мерзости вызываете.
- Да, так и епископ говорит, - равнодушно отозвалась княгиня и, с
усилием вернув взгляд из пустоты, спокойно добавила:
- Когда из града уходите, Юра?
- Завтра с рассветом, Грунюшка. Уже наказы сделал...
Внезапная окаменелость жены дохнула таким холодом, что князь поежился.
Поднялся, приблизился к божнице, положил крест. За спиной звякнуло. Скосил
глаза: Агриппина Васильевна осторожно сцеживала в скляницу пахучий
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг