следовало бы похвалить за то, что сумел наконец до дна напоить черигов
верой в джаун-у-нояна... и, прихрамывая на ушибленную ногу, Тохта снова
ныряет в пургу, ведя за собой черигов, спешит снова сражаться, чтобы
Ульджай после битвы оценил своего кипчака!
...а вокруг полыхало и звенело, и сквозь воронки снега и ветра, мимо
пылающих изб, через груды тел шел Ульджай, повинуясь властной руке отца.
Крепко сжимая ладонь, вел его никому не видимый Саин-бахши, и те, кто
убивал и умирал, не смотрели на ноян-у-нояна; ни о чем не думалось
Ульджаю, ему было спокойно и хорошо, и отцовская рука, спасшая трижды за
день, была надежнее всего на свете, даже коня и лука, без которых нет
степняка... И по вспаханным саблями проулкам вышел Ульджай к странному
месту, куда не докатилась резня.
Одиноко и нетронуто высился перед ним храм урусов, и было вокруг него
пусто и чисто, словно и ветер, и пламя обошли стороной жилище бородатого
бога; тряслась под ногами земля, а оно стояло прямо и нерушимо, и крест
наверху не ходил ходуном, как крыши иных домов. И удивился Ульджай:
взметается над урусским храмом снежный ураган и кидается в бешенстве, но
расшибается вдребезги и оседает на землю мягким нетающим черным пеплом.
- Урр-рра! - глухо долетает из вихря визг Тохты.
Отец отпускает ладонь, слегка подталкивает в спину: иди! - и уходит
прочь, оставляя Ульджая одного перед гранью пепельного ковра. Совсем один
остается ноян-у-ноян, и на миг в сердце впиваются сосущая тоска, и горечь,
и боль, но тут же исчезают; нельзя позволять слабости одержать верх!
...верни справедливости силу, - велел отец; нет, он не бросил меня, он
рядом, он смотрит и верит; я не обману, родной мой, я выполню все, что
угодно тебе...
И Ульджай всего лишь мгновение или два помедлил у края нетающей мглы, а
потом вздохнул полной грудью и понял: пора!
Не колеблясь шагнул на мягкий пепел и сквозь подошвы сапог ощутил, как
он горяч. Кто-то незримый звал, манил за собой, и он шел, уже не слыша,
как вокруг умирает город.
Вот она, впереди - дверь. Совсем уже близко. Пляшут вокруг блики, но
почти не достигают ее; лишь совсем немного света доползает до темных
досок, и никак не различить, за что взяться.
Шаг. Еще шаг.
Сама собой распахнулась укрытая тенью дверь...
И полыхнуло в глаза Ульджаю черным огнем.
СЛОВО О СКРЕЩЕНИИ ПУТЕЙ И КОНЕЧНОЙ СУТИ
...И когда мука заживо разрываемого града перехлестнула наконец край,
сама земля содрогнулась, не стерпев многоголосого смертного крика.
Обезумев от боли, вздыбилась она и зашлась в судороге, корежа пылающие
избы, погребая под грудами крошащихся бревен озверевших людей, не
разбираясь в великом гневе своем, кто виновен, кто нет. Заплескались в
небе истрепанные лохмотья огня, упали на притихшую в страхе чащобу, и
занялись леса. Оглушительно треща, лопались от лютого жара мерзлые вековые
стволы, мчалось без пути разбуженное дымом зверье, и, оскорбленная ударами
молний, пробившими тяжелые пласты льда, пробудилась от зимнего сна
Козька-река, фыркнула возмущенно, качнулась, ломая наледь, и пошла вверх
по косогору, набухая неостановимым валом...
Но уже никогда не узнал о том Феодосий. Совсем один стоял он посреди
неоглядной пустыни, и, когда слеза промыла на время ослепшие очи, лежала
вокруг лишь сплошная каменистая твердь, исчерченная паутиной трещин, и
легчайший мелкий песок шуршал под ногами. Ни звука, ни шороха. Лишь
рассвет, понемногу занимающийся за горизонтом, чуть подкрашивал
неприветливый край в ласковые цвета; голубые и розовые прозрачные тени
плясали у самых ног - а ну-ка, поймай! - и воздух звенел, будто после
грозы; и было все явным чудом, но в сердце не было страха, ибо знал
неведомо откуда: скоро станет понятно...
Повертел головой: куда идти? Пусто повсюду; лишь в той стороне, откуда
рассвет, угадалось нечто: то ли холмики, то ли темные бугорки... и еще,
почудилось, курится над ними легкий, почти незаметный в перескоках теней
дымок...
Туда и держать решил; некуда больше было; решил - и побрел навстречу
рассвету. Поначалу медленно, уберегая ноги от мелких злых камешков,
норовящих укусить изнеженную сандалиями кожу, но вскоре и побыстрей:
ступни все равно тотчас изрезались в кровь, а на боль телесную умел не
обращать внимания, полжизни проведя в волосяной клетке. А боль, поняв это,
помучила, да и отстала, как уставшая попусту брехать дворовая шавка.
Спустя сотню-другую шагов сделались дальние бугорки побольше, и еще
подросли, и вовсе не холмиками песчаными были они, а лодками, неведомо кем
и отчего брошенными среди пустыни. А кругом на жердях провисали обветшалые
сети, красуясь прорехами, и костер почти угасал. Человек же, сидящий у
костерка низко опустив голову, ворошил палочкой притухшие уголья, добывая
из серой золы крохотные синеватые лепестки. Грязная, некогда синяя накидка
грубой шерсти прикрывала плечи и спину, а из-под ветхой рубахи с
обтрепанным разрезом выглядывала мускулистая, почти безволосая грудь.
И не стал он приветствовать подошедшего.
- Идешь? - только и спросил, не подняв лица. - Ну, присядь к костру
моему, погрейся. Хватит тебе тепла, хоть и угасает...
Помолчал; потыкал палочкой в самую середку золы.
- А я вот, понимаешь, не дошел...
И когда поднял наконец сидящий у костра глаза, обомлел Феодосий, ибо
знал этот непередаваемый взгляд. Только там, на суровых греческих образах,
был он исполнен могучей силы и власти, и не было в нем такого всепонимания
и готовности прощать; если же и угадывались, то не так явно, словно
страшились писатели икон передать кистью то, что угадало сердце.
Когда же откинул сидящий у костра ладонью свисающие до плеч сальные
волосы, мелькнуло мгновенно перед глазами: на самом запястье крепкой
короткопалой руки, под ладонью, жуткий рубец от гвоздя, похожий на звезду
и не заживший еще до конца...
- Не тобою ли зван? - прошептал в смятении Феодосий, и в сказанном
прозвучало иное, невысказанное: для чего избран? А тот, у костра, на
невысказанное и ответил, ибо слышал сердцем.
- Сам не ведаю, - прозвучало почти неслышно. - Избранным полагал и
себя, и что ж? Давно иду; сети сгнили совсем, и лодки рассохлись, и рыбари
мои разбрелись кто куда. И нет больше сил не сомневаться...
Выскочил с неба рассветный блик, окружил свалявшиеся волосы золотистым
нимбом и тотчас угас, стертый начисто медленным взмахом покалеченной
мозолистой ладони. И не смел Феодосий вникнуть в смысл негромких слов, ибо
понять и принять означало бы сжечь в бесцветном огне все, во что верил.
Сидящий же у костра словно и это прочел и улыбнулся коротко, на миг
вернув лучик света.
- Вера... да, она сильнее сомнений, но что в ней, коли невмочь дальше
идти?..
Совсем слаб был тот, кто у костра, но, не боясь быть слабым, даже
смирившийся, был силен.
- Но разве сам ты не сила, Спаситель? - вылетело с уст.
- Не возлагай на меня сверх меры, - услышал ответ, - ибо и так сломлен.
Какой я спаситель, если никого не сберег? Путник я, просто путник,
уставший в дороге. А ты, вижу, крепок еще; тебе и идти...
Скрюченными пальцами неловко стянул грубошерстную накидку, помял,
погладил, оглядел сожалеюще и кинул поверх костра, едва не уронив в
уголья.
- Накинь вот, прикройся...
Зябко ежась, собрал на груди рваную рубаху.
- Ну, ступай! А ежели дойдешь, узнай: отчего Он оставил меня?
И умолк. Сгорбился вновь; спутанные космы рассыпались по щекам,
смешались с узкой клочковатой бородкой, и неясное бормотание послышалось
Феодосию, но это уже не с ним говорил отдавший накидку.
И пошел монах лицом к рассвету, обернув дареную тканину вокруг чресел,
не зная пока еще - куда и зачем, чуть скривляя ступни, зашагал по острым
камням, по шершавому песку, а тот, у костра, так и остался сидеть, низко
опустив голову, погруженный в тягостное раздумье...
Расцветал восток заревым туманом, и в мириадах влажных капель все
быстрее скакали тени, торопясь доплясать до восхода; затекал искристый
туман в глубь трещин и курился над ними, сверкая; по-прежнему тихо было
кругом, а холодная твердь понемножку становилась теплее, откликаясь
дыханию невидимого еще солнца...
А в далекой дали, в переливах розоватой хмари, появилось вдруг смутное
пятнышко, и ускорил Феодосий шаг; вот оно совсем еще неразличимо, а вот
приближается, обретает четкость, и словно кричит кто-то там, впереди.
Когда же достиг цели и обрела она очертанья, рассмотрел: лежит на земле
невиданной красоты конь, тонконогий, с нежно изогнутой шеей, с шерстью
теплой рыжевато-золотой масти; не боярский конь, даже не княжеский! самому
кесарю царегородскому такой под стать. Птица-конь! Лежит на боку,
некрасиво растопырив изящные ноги, мутный глаз выкатился из глазницы,
страшно сверкая кровавым яблоком, на бархатных губах - клочья пены, и сами
они изорваны в бахрому удилами. Вскидывает голову конь-птица и кричит
жалобно. А над конем - человек. Широкие, шире татарских шалвар портки на
нем, полосатый халат перетянут кушаком, сабля-полумесяц в простых кожаных
ножнах у левого бока и зеленая повязка на седобородой крючконосой голове.
Тянет человек повод, разрывая вконец измученные губы, заставляет
загнанного подняться, пинает в гневе несчастное диво и хлещет вздымающиеся
бока короткой витой плетью.
- Встань! Встань!
Почуяв чужого, придержал удар, выпрямился, воткнул в Феодосия
исступленно-яростный взор.
- Идешь? - выдохнул как плюнул. - А я вот коня загнал...
Осекся. Двинул кадыком, сглатывая тугой комок.
- Хороший был конь. Да не донес...
Пнул с размаху ногой прямо в белое брюхо.
- Х-хэк!
Всхрапнул конь-птица, дернул ногами, расплескав по тверди волну
шелковой гривы; жуткий, в багровых прожилках глаз медленно закатился под
веко.
Был этот человек, бьющий слабого, чем-то невероятно чужд, но в чем-то и
понятен. И не сдержался Феодосий, ощутив великую жалость.
- Не мучь... - попросил. - Пойдем так. Вместе.
- Без коня?!
Непомерное удивление скривило рот того, что с плетью; растерянным
бешенством полыхнуло меж ресниц. Нахмурился. Вновь хэкнул. Качнулся край
зеленой повязки, выпущенный на плечо из-под смятых складок. И взметнулась
в воздухе плеть, злобно хлестнув истерзанный конский бок.
Не о чем было говорить. Никаких сомнений не знал этот человек, и если
положил себе не идти пешком, то ничто уж не могло помочь загнанному чуду.
Слишком силен был опоясанный саблей и безгранично уверен в своем праве
бить. Но в неутихающем, сокрушающем все безумии веры своей был он все же
много бессильнее того, кто сидел у костра...
Что может знать не умеющий усомниться?
- Ступай! - усмехается в ответ мысли Феодосьевой человек, не знающий
сострадания. - И ежели дойдешь, узнай: есть ли кто, кроме Него, и разве я
не пророк Его?
И пошел прочь, не оглядываясь, монах, а сзади неслось, пока не угасло
вдали, обезумевшее: "Встань! Встань!" - и яростный визг плети...
А пунцовый полукруг солнца не спеша вырастал впереди и еще не палил, но
грел сильно и ровно, разгоняя предутреннюю дымку; марево влажного тумана
понемногу сменялось зыбкой дрожью мельчайшей пыли, взбаламученной таянием
росы, и время изменило свой смысл, и мгновения растянулись - сколько ни
шагай, а все рассвет окрест и рассвет, и было так, пока не возник в
трепетном дрожании испарений совсем близко от Феодосия еще один путник.
Появившись внезапно, шел он размеренным шагом, не спеша и не медля, шел
туда, куда и монах, и радость обожгла Феодосия, ибо нашелся наконец не
стоящий на месте.
Еще не видно было лица, только отбрасывал блики начисто выбритый
затылок, и смешно топорщились круглые оттопыренные уши, и маленькие ноги в
простых сандалиях нет-нет да и показывались из-под просторной, ниспадающей
до пят шафранной хламиды... и нечто такое веяло от небольшой коренастой
фигурки, что ускорил шаги Феодосий и почти побежал, торопясь нагнать и
пойти рядом.
- Постой!
Не услышал. Идет как шел, словно даже и не быстро, а никак не
настигнуть.
- Погоди!
Нет, не слышит.
- Погодииии! - Догнал все же; пошел рядом вприпрыжку, стараясь не
отстать.
- Здорово, попутчик!
Нет ответа. Идет себе и идет, углубившись в раздумья. Заскочил Феодосий
вперед, заступив путь, но, так и не видя, словно сквозь него шагнул
круглолицый длиннобровый прохожий; неземной добротою лучилось ясное лицо,
схожее с солнечным блином цветом и выражением, на устах бродила тихая
отрешенная улыбка, а распахнутые настежь глаза глядели вдаль и
одновременно как бы внутрь и не видели ничего.
Долго кричал монах, надрывая глотку, а попутчик шел, напевая
однообразно, углубленный в себя, вроде и рядом, а одновременно и удаляясь,
пока совсем не растаял в прозрачном трепете пляшущей пыли; лишь совсем
уходя, услышал, кажется, что-то и приподнял руку, начертав в искрящемся
мареве непонятный благословляющий знак. И ушел, не сказав ничего, да и что
спрашивать у того, кто идет собственным путем, не нуждаясь в попутчике?..
И долго после той встречи не было никого, целое мгновение, а быть
может, всего только вечность. Лишь когда солнце поднялось ввысь и
утомленное тело запросило отдыха, разлеглась впереди, словно подслушав
просьбу, груда камней, отбросивших густую прохладную тень. И присел
Феодосий, вытянув натруженные ноги. Оглядел царапины на ступнях. А когда
поднял голову, встретился со внимательным взглядом темных пламенных глаз.
Подмяв под себя громадную глыбу, восседал против него огромного роста
старик; некогда он был богатырем, но дряхлость взяла свое, и, окутанный
волнами длинных, почти до пояса, изжелта-седых волос, походил он на
ветхое, хоть и поражающее высотою дерево.
- Пришел? - пророкотало среди камней хрипло и звучно.
- Пришел, - кивнул Феодосий, ничего уже не ожидая. - Пришел. А знаешь
ли, отче, для чего зван?
И усмехнулся. Откуда же знать и этому?
- Как не знать, - всколыхнулись кудрявые струи усов. - Никто не идет
сюда иначе как за истиной. Да не всем дано добрести...
Словно светом озарило разум. Истина! Что она есть? и что есть грех? и
грехом или истиной была Велюшка?.. а измена любви к ведьмачке - истина или
грех?.. нет для истины "или", и в чем Истина?
- А ведаешь ли, отче?
- Нет. Но начало ее - Закон.
...и, уставший молчать, говорил старик: простота изначальна и
справедлива, ибо основана на силе, подчиняющей слабость; но это не истина,
это правота стихии и зверя, ибо несомненна. И лишь сомневаясь, человек
становится не зверем, однако же и сомнения, превысив меру, возвращают его
в стаю; нельзя постичь, не зная сомнений; нельзя достигнуть, сомневаясь
всегда. Вот и положен в основу соединения простоты с силой, а силы с
сомнением Закон...
Пусть не все понимал Феодосий, но чувствовал, внимая, мудрость скупых
стариковских слов.
- Но каков же Закон, отче? - только и спросил после.
Покивал старик, повздыхал. Нашарил меж камней нишу и, наморщив лоб,
добыл каменный свиток, развернутый наполовину.
- Вот что было дано мне Им. Многое прочел я, но главного - не сумел;
полузнание же страшнее тьмы. Как объясню другим, зная не до конца?
- Отчего же так, отче?
- А не смог, - спокойно и скорбно признался старик. - Слишком долго
блуждал я в пустыне, ведя народ свой, чтобы хватило меня еще и постичь
истину...
Сузившись в угольные точки, остро и молодо взблеснули под кустами
бровей зрачки.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг