их нужно заставить сражаться! Но прежде того - пусть слышат, слушают и
повинуются.
Как это сделать?
Ответ возникает сам собой, это не подсказка, но и не своя выстраданная
мысль; это готовое решение, простое и безошибочное, отшлифованное до
блеска.
- Если великие люди улуса, богатуры и нояны, те, кто живет теперь, и
те, кто будет после нас, не станут крепко держаться закона, то дело улуса
прервется и потрясется, и кто будет виновен в том? - задумчиво, словно сам
себя спрашивает Ульджай.
Вздрагивают лица монголов. Словами Потрясателя Вселенной говорит
убийца-ноян, а в каждом таком изречении - высокий намек и сокровенный
смысл. Нельзя не слышать повторяющего Ясу [здесь и далее - подлинные
цитаты из Ясы].
Кто виновен? Конечно, нарушивший закон. Кто лучше понимает закон?
Разумеется, стоящий выше. Так нет ли скрытой сути в поступке Ульджая, если
он, высший, лишил жизни низшего, пусть и мэнгу? Думайте, богатуры,
думайте; если слова рыжебородого убийцы - ваш закон, тем хуже для вас; вы
обманете сами себя, ведь сила без справедливости - ничто, а вы одна лишь
сила, и только она.
Неторопливо подняв руку, Ульджай щелкает пальцами. Он уверен: Тохта
поймет, и Тохта понимает без слов. Он спешит в юрту и вскоре бежит
обратно, держа за волосы отрезанную голову сотника-монгола. И все это
занимает ровно столько мгновений, сколько нужно джауну мэнгу, чтобы
усомниться в праве на ненависть.
- Если всадник теряет плеть, - задает новый вопрос Ульджай, - то кто же
виноват? Тот ли, кто уронил плеть, или тот, кто, едучи сзади, поднял
плеть? Если воин натянул лук и пустил во врага стрелу первым, но стрела
летит мимо, кто же виноват, если в ответ пустили стрелу и попали в глаз
воину? Кто виноват в смерти воина: сам ли он, имевший первый выстрел, но
промахнувшийся, или враг, что выстрелил вторым, но попал?
Окровавленная голова падает к ногам мэнгу, стоящих в первом ряду, и
пятнает красным истоптанный бурый снег. Глаза сотника изумленно
вытаращены. Он не ждал удара! Но в самом деле, кто же виноват: тот ли, кто
приказал убить, или сам сотник, позволивший так поступить с собой?
Думайте, думайте, богатуры!
А Ульджай уже не спрашивает. Он бьет в упор - словами Чингиса:
- Достоин вести людей лишь тот, кто не просто бережет их от голода и
жажды, нет; достоин бунчука умеющий сам оберечь себя и не забыть о других;
тот же, кому не по силам спасти себя, погубит и людей, и оттого недостоин
их вести; лучше такому умереть!
Это еще не победа. Но брешь пробита: в глазах волков-мэнгу появляется
сомнение. Теперь следует замолчать. Пусть переварят услышанное, пусть
поразмыслят над сказанным. Вашим же арканом свяжу я вас. Думайте,
хорошенько думайте, богатуры!
Сделать больше не сумел бы никто. Один против сотни мэнгу стоял
Ульджай, и каждое слово было ударом, рассекающим панцирь неподчинения. Но
удары иссякли, подобно волнам, дробящимся о молчаливые скалы, и теперь
оставалось только ждать, а самым важным стало не опустить глаза, устоять
под прицелом множества вызывающих взглядов, сливающихся в один полный
угрозы прищур.
Разбившись о мертвое молчание рядов, слова обращались против сказавшего
их, откатываясь исполненным безнадежности эхом. И ухмылка окровавленной
головы, щекой к снегу лежащей у ног, казалось, сделалась шире; мертвый
сотник искоса подглядывал за своим погубителем, беззвучно взывая о мести.
Это было страшнее, чем сабельная рубка в открытой степи. Руки,
заложенные за кушак, застыли, словно прошитые железным стержнем, и в тело
впилась мелкая, резкая, кусачая боль. От жуткого напряжения зашевелились
волосы под шапкой; в голове мерно застучало, будто кто-то рвался оттуда на
дневной свет, все сильнее и сильнее вбивая в свод черепа маленький острый
молоток...
Но и те, кто смотрел в затылок, уже почти смирившиеся, уже вполне
подчиненные, тоже отнимали силу, столь необходимую в этот миг. Они ждали -
победы, чтобы покориться окончательно, или - поражения, чтобы вцепиться в
затылок; эти, за спиной, - не волки, они шакалы, нюхом ощущающие слабость,
и если монгол, решившись, ударит в лицо, то эти, полупокорные, нападут
скопом, вдавят в грязный снег и растопчут; быть может, они уже сделали бы
это, если бы не Тохта; кипчак стоял, широко расставив ноги, меч его был
обнажен, а в глазах, ползущих по лицам черигов, читалась смесь
предостережения и решимости. Это тоже ощущал, не видя, Ульджай; он сам не
мог бы объяснить, отчего уверен в кипчаке, но в объяснении не было
нужды...
Прозрачные червячки поплыли перед глазами, вертясь и сплетаясь в
помутившемся воздухе. Они норовили укусить зрачки, ослепить - и нельзя
было приказать ресницам отогнать назойливых; прямой как стрела взгляд был
оружием, единственно надежным, и чего стоит сморгнувшая стрела?..
Когда же веревка воли, натянутая до предела, с ясно различимым шорохом
надорвалась, готовая лопнуть подобно изнасилованной неумехой струне,
молотобоец пробил наконец дыру, выпуская из головы перешагнувшую рубеж
терпения тяжесть.
Стало легко и пусто; ясный шепот услышал Ульджай и узнал голос отца. Он
не мог оставить без помощи, он опять рядом; значит, не нужно бояться. Что
такое ненависть сотни мэнгу, что такое гнусность разноязыких шакалов перед
мудростью отца, познавшего ныне все сути и тайны?..
Шепот втекал сквозь отверстие, он был много гуще смолы и наплывал
неостановимо, оседая в нутре черепа от затылка ко лбу; он был настойчив и
столь липок, что шапка прилипла к волосам, отделенным от шепота твердой
костью.
Отец подсказывал. Это не были слова, скорее - ощущения, не испытанные
доселе; они источали сизый дым - Ульджай видел эти зыбкие струйки, словно
заглядывая внутрь себя, - свивались в неясные знаки, а молчание монголов
становилось невыносимым, и шорох за спиною стал явным, и шумно втянул
ноздрями воздух Тохта, сделав шаг назад...
...и тогда все, что слышал, но не мог понять Ульджай, вздыбилось,
ударило вперед, через зрачки, расцвело огненным грибом и свело глотку,
распялив губы в пронзительном визге:
- Встаньте, павшие богатуры!
В эту ночь воевода все же сумел заснуть. Прилег на лавку, не
раздеваясь, и смежил веки, не забыв приказать холопу: не буди! Не было
нужды подниматься с рассветом; почти приготовленный костер татарва станет
еще украшать и запалит не раньше полудня, вот тогда и будет резон
подняться на стену, поглядеть на прощанье бесовские пляски. В чреве
бурчало, выпитый сверх меры мед ворочался густым комом; старею, подумал
Борис Микулич, раньше разве б ощутил такое после пяти-то чар? Ну шести,
без разницы. И еще подумалось: а выстояли ведь, не сдали стен, молодец
Борька, орел... но это уже было затуманено, неясно. Не додумав, провалился
в тяжелую дрему и почти тотчас очнулся.
За окном выли псы. Заунывный вой метался по проулкам, протяжно жалуясь
на кого-то небесам, а когда, истончившись, исчезал, другой пес подтягивал
на другом конце детинца, и третий, и пятый взвывали тоскливо, и окно,
наспех заткнутое пуховой подушкой, не удерживало режущий ухо, мерзко
вскуливающий плач...
- Чертовы дети, - ругнулся Борис Микулич; перекрестил лоб, помянув
нечистого. - Зря не сдержался, ночью-то. К чему бы такое? - подумал,
прислушиваясь. Знахарки сказывают, коли воет пес белый, так к свадьбе, а
коли черный, так к беде, а ежели пегий... нет, не смог припомнить к чему;
да и не было надобности: это ж если во сне собака взвыла, так примета
верна, а я-то не сплю...
И проснулся.
Ясный день сиял за окном, а над лавкой сгорбился городовой из
доверенных и осторожно, но и настойчиво теребил за плечо; грубое лицо
дружинника, красное от морозца, было тревожно.
- Прокинься, воевода!
Углядев нешуточную заботу в глазах опытного ратника, Борис Микулич
понял: нельзя нежиться. Кряхтя, встал, потянулся, разминаясь. Тотчас
возник холоп с лоханью, полил на руки, подал вышитый рушник.
- Ну? - буркнул воевода. Студеная вода чуть уняла тупую боль в затылке,
но все равно было гнусно. Оттого и спросил неласково.
- Дак что? Татарва совсем одурела. На стены б не кинулись...
Дубье. Сколько уж лет при воеводе мужик, до старшого дослужился, вместе
в степь хаживали некогда, а ума не набрался. Ишь ты, на стены... где ж
такое видано, чтоб костер складывали степные попусту? Ни у кого из
косоглазых такого не заведено, ни у половцев, ни, опять же, у печенегов
былых (дед сказывал); а новые поганцы суть те же, что прежде, ну малость
разве позлее. Костер поставили, значит - уходят, примета верная.
- Дубье ты, Платошка, - вслух уже фыркает воевода.
Ратник согласно кивает. Дубье и есть, что ж еще? - чтоб думать умно, на
то ты, Микулич, у нас и воевода.
- Дубье, - повторил уже вовсе беззлобно, больше для порядку.
Однако же и проверить не помешает, что стряслось, коль Платошу
озаботило. Береженого, известно, и сам Господь бережет...
На ходу бросил в рот жменю кислой капусты, запил рассолом; с лесенки
сошел уже ко всему готовый, бодрый, словно бы и помолодел. Ох и день! Как
не зима на дворе: солнце вовсю жарит, небо синее, ни ветерка... тоже
небось радо небо, что устояли?
Подмигнул светилу, кивнул дружиннику; пошел, наслаждаясь свежестью и
теплом.
- Ночью-то как, Платоша? - спросил не оглядываясь.
- Дак что? Стражу трижды проверял, не спал ни единый; поганые тихо
стояли. Разве вот псы...
- Что псы? - вздрогнул Борис Микулич.
- Дак... выли, ровно по покойнику...
Проболтавшись ночь на стене, ратник вымотался вконец; он шагал, едва
поспевая за скорым на ногу воеводой, и каждое слово давалось не без труда;
однако же отвечал быстро и толково.
- Я, Микулич, Карая свово уж и в избу со двора взял, а он-от изнутри на
волю рвется...
- Воет?
- Скулит...
- Не сбесился ли?
- Не... - выдыхает ратник, втихую злясь: да что же это в псиные беды
так-то вцепляться? - Ладный пес. Да и не всем же сразу беситься...
Закашлялся. Сплюнул.
- Кони опять же по всему детинцу блажили, едва стойла не разнесли...
На том и замолчали. Ничего особого вроде не поведал Платон... ну выли и
выли, кто их, псов, разберет?.. а только почудилось в тот миг воеводе
недоброе. И, уже взойдя на стену, вглядевшись попристальнее в татарский
стан, понял Борис Микулич: так оно и есть! лучше человека псы беду чуют...
Татары разбирали сруб. Криволапые фигурки, отсюда вовсе не страшные,
смешные даже, суетились, рассыпаясь на стайки, растягиваясь у взвоза в
длинную неровную цепь...
- Платон! Всех на стену! - негромко приказал воевода.
...и многие из них держали в руках выбранные из сруба длинные,
тщательно обрубленные жерди - когда стена низка, такие жердины сойдут и за
лесенку...
- Смолу! Смолу подтянуть!
...а по заснеженному косогору уже брели к городу вражьи вои, увязая в
подтаявших сугробах, и воевода отметил мельком, что само по себе сие
странно: не воюют так степные, не отрываются настолько от основных
отрядов... и что-то еще неладное было в молчаливом наступлении поганых...
- Тихо идут, - удивленно пробормотал Борис Микулич.
...да, беззвучие! они не подбадривали себя истошным визгом, ставшим
привычным уже за время осады, и это тоже удивило, но не тишина была
главным несообразием, нет, нечто иное: у татар не было в руках оружия, и
щитами они тоже не прикрывались, хотя стена была уже близка и стрелы
вот-вот брызнут с нее...
- Ну, молодцы! с Богом!
Загудели тетивы. Десятки стрел полетели со стены; иные, немногие,
миновали цель и ушли в снег, но большинство не подвело: острые наконечники
вошли в шеи, в груди, в животы наступающих, пробив стеганые тегиляи
[тегиляй - стеганый панцирь из многослойной ткани (тюркск.)], но поганые и
не думали падать, они шли так же неторопливо, и оперения русских стрел
трепетали в такт шагу неуязвимых ворогов...
- Исусе! - в голос выкрикнул Платон.
Стрелки крестились. Уже по второму, а многие и по третьему разу
выпустили они стрелы, способные, попав в глаз, повалить и медведя; они
теперь и целились в глаза, и попадали, но - без толку... и не было смысла
протирать очи - их уже протерли, когда не упал первый едва ли не насквозь
пробитый татарин...
- Отца Феодосия сюда! С иконой!
Голос воеводы не дрожал. Сейчас его долгом было ободрить оробевших
ратников, и он нашел объяснение необъяснимому; разумеется, колдовство! так
что же?.. на то и поп во граде, чтоб нечисть пугать...
- Быстро!
Теперь - иное.
- Лук!
В последний раз Борис Микулич забавлялся лучной стрельбой едва ли не
год назад; детская игра - то ли дело с рогатиной на косолапого сходить. Но
теперь он сам должен был стрелять - и убить, чтобы робость оставила
ратников... ему и самому было страшно сейчас, потому что впервые за
прошедшие дни движения татар не были дивно замедленными, словно силы,
хранящие город, иссякли или ушли, наскучив баловством... но ратникам знать
воеводские страхи не положено уставом.
Гладкая, ровно оструганная стрела легла на кибить [срединная часть
многослойного лука (др.-рус.)].
- И-эх!
Не подвели ни глаз, ни рука. Он специально целился не в этот, первый,
молчаливый ряд, он послал стрелу дальше, туда, где уже растягивалась
вторая цепь степняков; эти держали в руках мечи и несли осадные жерди - по
двое на каждую, и они пока что были слишком далеко для прицела, но
потому-то он и выбрал дальнюю цель, что попасть - означало победить страх,
а промах извиняла удаленность врага...
Он не ошибся. Татарский ратник замер, словно споткнувшись, взмахнул
руками и запрокинулся в снег. Стена взревела. Смущенно ухмыляясь, воевода
наложил другую стрелу. Вот ведь вроде и стар, а коли нужно, так можем
еще...
- И-эх!
Теперь он бил в этих, молчаливых. И не промахнулся опять. Но, не
обращая внимания на впившееся в лоб жало, высокий татарин шел прямо и
ровно, неуклонно приближаясь к стене вместе с такими же, как сам,
многократно убитыми, вовсе уже похожими на ежей...
Ох и сильно ж татарское колдовство!
- Где монах?
- Нет его, воевода! - кривится испачканный кровью рот Платошки. - Нигде
нет!
- В церкви глядел?
- Заперто там! - хрипит Платон и падает на колени. Теперь лишь замечает
Борис Микулич: в груди ратника торчит, чуть вздрагивая, черная нерусская
стрела.
Это - третий татарский ряд, конный. Медленно, придерживая
приплясывающих коньков, движутся они вслед за пешими - теми, кто падает,
когда убит, - и, останавливаясь, выпускают стрелы из громадных луков. А на
стене уже - с десяток подбитых, не только Платон; лежат навзничь, отбросив
в стороны руки, и не хрипят даже...
- Ныне спешит отец Феодосий! - гремит голос воеводы. Не нужно ратникам
знать донесенное Платоном, оно и лучше, что достала бедолагу стрела - не
напугал бы сверх меры воев.
- С нами крест Божидар и Божия Матерь! - медведем орет Борис Микулич,
подбодряя своих.
Но те уж и сами малость оклемались. Поп придет и рассеет чары; первый
ряд - не людская забота, пусть молитвенник сражается; иное дело - те, что
во втором!.. они умирают, как положено людям, их можно остановить... и
ратники выцеливают именно их, но осторожно, пригибаясь тут же за низкое
заборольце, чтоб не попасть невзначай на глаза конным степняцким
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг