Трижды положил крест.
- Вечная тебе память, Ондрюха...
Пятерней прочесал бороду; указал на пустой стулец.
- Присядь, отче. Помянем как должно.
И, ощутив невысказанное намеренье отказать, прикрикнул:
- Садись! Ю же и монаси приемлют...
Вроде бы и без зла прикрикнул, просто шутя монастырским словцом, да с
подмигом - а подмига-то и не вышло. Сам понял: скверно получилось,
крикнул, будто на дворового. И монах уловил; вскинул удивленные глаза,
неявно осуждая.
Однако же - сел.
- Пей, ну!
Придвинул воевода чару Ондрюхину к краю стола. Сквозь приятную хмельную
поволоку в голове пробилась злорадная мыслишка: а вот тебе, холопище, за
уход самочинный от хозяина! Вкусен мед, ан не выпьешь! Ну, сам виноват,
пускай чернецу достанется...
Чернец же - ишь ты! - головой качнул.
- С тобою, боярин, коль тяжко тебе, побуду. А пить не стану.
- Не станешь?!
- Уволь! - всколыхнулись крылья куколя.
Вдруг до крика обидно сделалось. И уж не смог понять воевода после
пяти-то чар, что обида та на разлучницу костлявую, что чернец вовсе ни в
чем не повинен; показалось и утвердилось в воспаленном мозгу - вот, в очи
плюнули отказом, а за что?
- Отчего ж так, поп? Покойничка по русскому обычаю помянуть
стыдишься?.. или мною гребуешь? [брезгуешь (др.-рус.)]
- Попусту гневаешься, Борис Микулич, - тихим голосом отмолвил чернец. -
Не пью я; да и тебе не время для пития - ворог у стен...
Еще обиднее сделалось: да что ж это? Он! Мне! О вороге!
- Нееет, поп... - выцедил воевода, жутковато скалясь. - Самое времечко
настало праздновать; кончились поганые, уйдут не сегодня завтра. Так что
уж снизойди ко мне, к Борьке сирому, не откажи чару испить...
Ох, как мутно в голове! и одно ясно: ненавистен монах! И верно: ведь
давно уже в Козинце, едва ль не шестой годок, а все как чужой: ну службу
блюдет, ну поклон при встрече отдаст, а по-людски посидеть - никак, и
слова лишнего не молвит; сидит у себя бирюком. Прежний-то попик был хоть
куда: и с чаркой знался, и байки сказывал, и в тавлеях толк знал...
Тавлеи!
- Ну, а в тавлейки сразиться? А, монах?
- Не ведаю сей премудрости, - вновь качнулся куколь. - Да и грешно...
[в те времена православная церковь не очень одобряла шахматы, да и прочие
игры]
Ах, значит, вот этак?!
- А скажи-ка, отче Феодосий, - с ласковым бешенством спросил воевода, -
а поведай-ка: за какой-такой грех тя, агнца невинного, к нам-то сослали?..
Нет, слово - не меч. Не рубит, не колет.
Слово подчас - страшнее меча. Бьет наповал.
Словно под дых ударило монаха вопросом; сгорбился чернец, пошатнулся
даже, и с недоброй радостью понял воевода: уязвил! А что, разве не истина?
Былинные-то времена позабыты, быльем поросли, и ныне в глухомань
козинецкую разве ж пошлют служить путевого? Фома да Анания, угодники,
князьям самим ныне надобны. А Козинцу и что похуже сойдет. Епифаний вот,
покойный, как приплыл, так сразу и скрывать не стал: за пьянство послан; а
допрежь него - Гервасий, и тож за пьянство; а Стефан, еще при батюшке, так
тот и вовсе не святой, нагишом на срамной девке был пойман игуменом... Чем
этот лучше? Отчего гордится?
- Пойду я, воевода; не ты говоришь, хмель говорит.
Встал было монах, а уйти не смог. Перегнувшись через стол, поймал Борис
Микулич за рукав - и дернул. И покатились на пол со столешницы тавлейные
бойцы, да этого уж и не заметил воевода.
- Нет! Скажи все же, чем перед владыкою провинился?
Но молчит монах, насупился, зарылся сам в себя, словно крот в землю.
- Ну? Может, тем величаешься, что из самого из Киева? - так тьфу твой
Киев! Батя бати моего с князь-Ондреем на щит его брал! а сам батя с
дружиною Всеволода ходил, Киев твой оборонять от половцев по зову
Ростиславича! Сгнил Киев, кончился...
Сплюнул на пол.
- А от тя, поп, небось и Господь отвернулся за грехи!
Широко распахнувшись, темным огнем сверкнули очи монаха.
- Нет грехов на мне, и молитвами моими ныне город стоит!
- А? - не понял поначалу воевода. И, поняв, захохотал, брызгая хмельною
слюной в лицо чернецу:
- Твоими? Да ведомо ль тебе, отче, что есть Божидар?
От смеха даже и злоба отвалила. Ну что с дурака спрашивать, кроме дури?
Ведь не знает же, капли малой не разумеет, куда послан, зачем. А отцы
киевские, что - знают? Тож дурни дурнями, посылают по обычаю в Козинец что
похуже. Да и то сказать: мудрые на Днепре перемерли давно, а нынешние
разве и сами правду ведают?
- Ну-ка, ну! - дразнится боярин. - Что ж есть Божидар?
- Крест, Господом посланный, нерукотворный... - отвечает монах,
насторожившись. - Так ведь?
- Так, да не так... - хмыкает воевода. - А хочешь знать, как?
Но и без ответа видно: хочет. Ишь, подался вперед!
- Коли хочешь - пей! Все обскажу!
Аж задрожал Феодосий. И то сказать: в Киеве-то невесть что плели, а
монах любопытен - тут уже, почитай, всех переспрашивал, да ведь смерды
одно и могут - байки плести, а как оно было на деле - кто ж знает, кроме
самого воеводы?
- Да не приемлю ж я зелья! Нутро слабо! - даже обиду забыв, крикнул
монах отчаянно. И споткнулся взглядом о лукавый боярский прищур.
- Кто ж не пьет, отче? Все пьют, окромя тех, кто напивается. За иной
грешок тебя, мыслю, и расстригли бы вовсе. Ну а ежели заклялся меду не
касаться, так один раз - не преступленье, Бог милостив. Выпей - и не утаю,
вот те крест.
Вдруг поднес монах чару к губам, понюхал - и скривился. И понял Борис
Микулич: а не врет ведь бедолага, и впрямь хмельное поперек нутра. Но - не
рвать же затею! Улыбнулся воевода шире прежнего: а ну пей! веселием
питейным Русь стоит и вовеки выстоит...
Не дождался монах пощады. Хлебнул - и закашлял, заперхал, будто репьи в
горло набились, и опять взглянул с мольбой поверх края чары.
- Пей, отче, пей, - поощрил воевода.
Пришлось чернецу допивать. И долакал, вперемежку с кашлем и перханьем,
дохлебал вчистую, до самого дна осушил. Дернул кадыком, щуря веки;
передохнул, посмотрел исподлобья, готовый укорить за возможный обман.
- Не слукавил ли, воевода? Грех будет...
- Не будет! - хлопнул ладонью по столу Борис Микулич, пресекая глупое
подозренье. - Все скажу, без обмана. Но сначала ответь: тебя ведь, сюда
ссылая... иль посылая, нехай так... как научали? Мол, идол был поганский,
а угодники древние, Анания с Фомой, вынесли оного из лесов, чем веру
дикарскую пресекли. Так?
- Так.
- Ладно. А еще учили, что княжьей волею да владычным согласием крест
был из того камня вырублен. Так?
- Так.
- Дале пошли. Сказывали тебе, что в наказанье посылают... да тихо ты!
не спрашиваю ж за что... но наказанье было?
- Было, - опустил очи монах.
- Совсем славно. Теперь смекай: с чего бы это пращурам идола в крест
переводить? Отчего не изничтожили, как прочих, в Козьке хотя б не утопили?
- Не ведаю, воевода...
Неотрывно смотрит чернец, словно откровение слушает.
- Ну так ведай!
Почти уж и вышел хмель. Не галясь [галиться - издеваться (др.-рус.)]
больше над монашком, говорит боярин, а пальцы тем временем сами по себе
расставляют на доске нескатившиеся тавлейки, черные и белые, без разбору.
- Перво-наперво: не было никаких угодников. Тати были, душегубы, Фомка
с Онькой, смертоубийцы. Выбор им дали: на колесо лечь иль подвигом грех
искупить, окрестить дичь лесную. Ну, ясно, что выбрали...
...движутся пальцы, шевелятся тавлейки: черная - белая...
- Ан немного и выиграли. Ушли в леса, да и сгинули; в болоте ли утопли
иль дикарьем съедены - не ведомо никому. В подвижники, однако, попали...
да не в том дело...
Черная - белая, черная - белая...
- Ну вот. В давние времена край сей, почитай, и не словенским был
вовсе; нашего языка людей - горстка. А кругом несметно племен: голядь, да
мещера, да мурома, да мордва, да всяких прочих изрядно, забытых ныне. У
каждого, ясно, свои идолы...
Подровнял малую кучку костяных пешцев, кругом выставил.
- А над идолами у каждого племени - главный, ну как князь у людей...
Выставил рядом с пешцами трех вершников [вершник - всадник (др.-рус.);
здесь: шахматный конь].
- Смекаешь? У мещеры свой бесий полк с воеводою, у муромы - свой, и так
у всякого языка лесного. Божидар же - иное. Каменный лик нерукотворный.
Откуда взялся, одни волхвы ведали, а может, и они о том врали только. Одно
точно: из дальних мест, однако и не там возник. Старцы мещерские на моей
памяти еще сказывали: в незнаемом месте с неба пал...
Покрутил в пальцах черного кесаря, поставил к вершникам.
- И был Божидар-идол над главными кумирами наиглавнейшим, как, скажем,
князь во Владимире вышний над удельными; все племена жертвы к капищу
несли. Силу прямо не являл, но - пока стоял, никакое племя здешнее Христа
принять не желало...
Пожал плечами.
- Ну... как пропали Фома с Ананией, так прислали с Киева истинного
подвижника, во власянице. Как уж из капища сумел идола унести, никому не
ведомо, но - вынес к берегу. А после - и топили Божидара, а он всплыл, и
ломали, да не ломался никак, и в землю зарыли - пророс; и по-всякому
изводили, да извести не могли. Но главное... - совсем понизил голос
воевода. - ...Был тот камень на лик похож, безглазый только, а вдруг -
крестом обернулся. Не чудо ли?
- Чудо! - откликнулся чернец, благоговея.
- То-то. Тогда и приняли крест племена...
Поведя ладонью, ссыпал Борис Микулич тавлейки в кучу, оставив стоять
лишь черного князя. Раскинулся на лавке, потянулся во всю ширь.
- Ну и все вроде. Али спросить чего хочешь?
- А дозволишь?
- А отчего ж нет?
Подтянул монах стулец, навалился на столешницу грудью, пыхнул хмельным
духом в воеводские ноздри.
- Нешто не хотели поганые вызволить идола?
- Было такое, - хмыкает Борис Микулич, - да не выгорело; налетали
лесные, покуда град строился, а случалось все, как с татарвой... Ну сам же
видел!
И понял: нет, не видел. Откуда? Пока бой идет, отцу святому молиться
надлежит. Хмыкнул. И пояснил:
- Ну-у... как ворог подходит, так сила у него вроде убывает. Не ходит -
ползает; на стены лезет - еле-еле, тоже словно ползком. Бить его -
удовольствие одно... даже и стрелы в воздухе ровно замерзают, хоть рукою
лови. И ловят!
Оживился.
- Да вот, отче, хоть и ныне! Сам суди, гроза средь зимы - виданное ли
дело? Знаменье, никак иначе...
- То так! - согласно кивает чернец. И - жадно:
- А еще?
- Что еще? Ну, было, при прадеде моем: приходили волхвы из лесу, дикие,
как корой поросшие, и не уязвить их было ни мечу, ни стреле. Кто пытался,
того скручивало...
- Как?
- А так и скручивало! - раздраженно. Нечего о таком спрашивать, да еще
во тьме, хоть и предрассветной. И ныне-то, вспомнив дедову байку, ощутил
воевода холодный пот на спине.
- Скручивало, и все. Вот, приходили, шептали пред Божидаром, а после...
сизым дымом исходили на месте. Ну-у... а как церковь поставили, перестали
являться; известно, в церковь нечисти ходу нет.
- И что ж?
- Да все. Больше не приходили...
- Козни диавольские! - крестясь, вскрикнул Феодосий.
Воевода же бородою дернул.
- Так и люди мыслили. И то: дым сизый - и нет никого. А может, и глаза
отвели... не проверить уж.
- Еще спрошу, воевода. Отчего в Киев не отвезли диво такое? Зачем
чудотворного кумира в глуши оставили?
- А не похотел плыть! Не пошел в ладью с берега, словно в землю вкипел;
так его святой водой окропили и весть послали в Киев, Ярославу. Пращур
мой, Борис Житобудович, воеводил над дружиною, что угодника на подвиг
привезла; он и повестил Мудрому. А вскорости повеление получил: рубить
городок порубежный; был слух: виденье явилось князю от Божидара...
Хлебнул глоток меда.
- ...а какое виденье, о чем - не обессудь, сам не ведаю. Только с той
поры род наш здесь и сидит в городовых, от пращура и до меня; и я градец
сей сыну оставлю...
Помолчал недолго и добавил - с печалью нескрытой:
- Коли вернется живым Микулка...
Расхотелось говорить, стоило лишь о сыне вспомнить. И, поняв, поспешил
Феодосий выспросить недоспрошенное:
- Остатнее, Борис Микулич! Отчего ж ни в печерах киевских, ни даже и
здесь никому сия правда неведома?
А воеводу вдруг сморила тоска; накатила хмельная усталость. Но так
страстно вопросил чернец, что нельзя было не ответить.
- Эх, отче, - усмехнулся совсем по-доброму, - тут-то все ясно: в Киеве
Лавру грабили-переграбили, только ленивый золото с куполов не драл; умные
отцы в Новгород сошли от татьбы либо в Смоленск; дурни остались обычай
блюсти, да ведь по-дурацки и блюдут. Все как заведено, а без разуменья,
без памяти всякой. А наши смерды все позабыли давно, окромя баек дурных, а
мещера, да мурома, да мордва крещеная - тем паче: и помыслить стыдятся,
что были в кои-то веки нехристями...
Встал, встряхнул седой гривой.
- Мутит что-то. Ты иди, отче, иди. И прости, коли чего, не серчай;
скорбен я ныне излиха...
Подмигнул - глазом совсем уж трезвым, но сверх меры усталым.
- А все ж хотел бы знать я, какой такой на тебе грех; да ладно, после о
том поговорим. Любопытен ты весьма, отче, и славно, что любопытен...
глядишь, еще и к тавлейкам пристрастить смогу...
Подошел, протянул широкую ладонь. И монах, чуть помедлив, подал свою,
тут же утонувшую в воеводском рукопожатии.
- Ступай, отче. Завтра Господа славить станем, иже избавил от поганых,
завтра и посидим вновь. А пока что...
На пороге остановясь, несильно хлопнул по худому плечу:
- Пока что уж помолись за гражан козинецких новопреставленных, и за
товарища моего незадачливого, за Михайлу Якимыча, и за Ондрюху Саватеева;
и - особливо - Левонтия Кудрявчика помяни и Саню Бушка, живот сложивших за
други своя...
- Помолюсь, воевода, - кивнул Феодосий.
- Крепко помолись, - настойчиво повторил Борис Микулич, - уж не
поленись напоследок...
Затворив за гостем дверь, вернулся к столу, глянул в кувшин: не пуст
ли? Нет, еще с треть плещется на дне. Плеснул в чару.
- Ну!
И, поперхнувшись, закашлялся. Чара со звоном покатилась по доскам.
Явственно почувствовал вдруг: холодным потом Пробило спину, нечто
невесомо-легкое, вовсе не ощутимое, почти коснулось затылка, почти
ощупало, пытаясь пробраться под одежку; коротко, мгновенно - и явственно:
липкое влажное прикосновенье...
...и озноб...
дрогнуло невысокое пламя над угольями в очаге, словно от ветра,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг