мудро. Но в первой паутине сумерек, когда топоры утихли, носилки подплыли
к прискакавшему на тишину Ульджаю, и рядом с ним Тохта гнал трех
светловолосых, похожих, как братья, пленников, исходящих медленным паром.
- Вот те, кто достоин поощрения, - сказал старик. - Пусть благородный
господин покажет пример великодушия, вознаградив прилежных свободой...
И это было нарушением закона степей. Но совсем другой закон
непререкаемо мерцал в узеньких щелках под космами бровей, и был этот закон
намного древнее.
Урусов накормили, как черигов после битвы, одели в теплые тулупы,
снабдили едой на три перехода и, вручив поводья, забыли о вернувшихся в
жизнь. Только завистливый шепот понесся вслед скрывшимся за стволами
счастливцам из толпы, сгрудившейся на прореженной топорами опушке.
Этим, оставшимся, толмач перевел слова мудреца:
- Сказано: честный труд способен прославить и низкое имя. Уважаемые
поселяне видели, как вознаграждается усердие и как наказывается
нерадивость. Прочим положена пища. Но завтра каждый, кто сумеет
отличиться, поедет вслед за теми...
Рукав качнулся в сторону леса.
А у самого берега, высокий, угловатый и невыразимо чужой серому
урусскому небу, громоздился ляован, завораживая взгляды странной
соразмерной грубостью очертаний. Высокие распорки, соединенные балкой,
были намертво скреплены витыми медными веревками, медные же цепи,
ввинченные в перекладину, удерживали на весу добела вычищенное бревно с
насаженной на торец железной головой барана...
- Ляован готов к исполнению долга, - произнес старец. - Необходимы еще
полозья и настил, но это легкий труд, и факелы помогут завершить его
ночью. Если отважный и могучий сочтет возможным принять совет, то завтра,
когда звезда Тайбо [звезда Тайбо - у китайцев Венера] померкнет, следует
начинать...
А ночью, когда все уже было готово, в Великой Пустоте промчалась стая
небесных псов [небесные псы - падающие звезды]; они перечеркнули Северный
Ковш и скрылись, сбросив огненные хвосты. И это предвещало поражение
одному из сражающихся, но разве допустима была мысль, что бородатые духи
здешних лесов сумеют противостоять испытанной мудрости Поднебесной?..
...И пополз, расплывчатый в едва забрезжившем рассвете, "железный
князь" через твердую воду, влекомый урусскими руками; сперва медленно,
потом быстрее двинулся к правому берегу и, споткнувшись, притих, гусеницей
взбираясь по взгорку.
Обнадеженные посулом, пленники не жалели усилий, натягивая ременные
лямки; двое, надорвавшись, забились с воплями у начала взвоза, и еще один
завыл зверем, угодив ногою в полоз, но крики оборвали саблей, а живые
упрямо шли вперед, выводя деревянного зверя на простор, приближаясь с
каждым рывком к наглухо запертым створкам ворот.
Они шли к смерти, и смерть не стала медлить. Стрелы густо брызнули
из-за заборов, вырывая урусов из натужно мычащей толпы, и цзиньши прищурил
глаз, соразмеряя число павших с путем, пройденным ляованом. Сам он стоял
на открытом месте, не тревожась о стрелах: если и долетят, Лю поймает...
Сразу пятеро бородачей, вскинув руки, рухнули под полозья, и шестой, не
выдержав вида смерти, кинулся вспять, бросив лямку, но тут же упал,
истыканный десятком стрел. Изготовив луки, у склона стояли стрелки, по
грудь укрытые щитами из тонких, плотно пригнанных досок. Лучших мэргэнов
[мэргэн - меткий стрелок (монг.)] отобрали в джаунах по слову старика еще
вчера и свели в отдельную полусотню; не мешая друг другу, стояли они
цепью, стрелки, расщепляющие при факельном свете удаленный прут, и у
каждого в саадаке [саадак - чехол для лука] густились тяжелые башкортские
стрелы.
И ударил ляован!
Оттягивая бревно, чериги, укрытые настилом, вбивали бараний лоб в
звонкое дерево, и стена содрогалась, а ненужные более бородачи бежали
прочь; сверху не стреляли в них, и мэргэны, помня предупреждение мудреца,
щадили проявивших усердие. Ставшие свободными, спешили урусы уйти, пока
еще не ощущая холода. Но о тулупах ни слова не говорил старик...
Дан! Дан! Дан! - бьет ляован.
Но пришло и прошло время, а ворота стояли неколебимо, и это
противоречило учению Сунь Цзы. Урусские же чериги метались по стене,
странно неуязвимые, и только трижды сумел отметить цзиньши, как, став на
миг отчетливо виден, опрокидывается пойманный стрелой бородач.
К исходу четвертой дневной стражи удары сделались глуше; обе смены
черигов растратили силы, а черный дым над воротами стал густым, и с
надвратных башенок полилась горящая смола; она вспенивалась и затухала на
утоптанном снегу, прикрывавшем настил, но наука предупреждает, что жизнь
ляована не дольше жизни покрытия, а снег таял неумолимо, и день еще не
кончился, но уже выбросил сумеречные нити, и смола перестала угасать;
снопы искр с треском рассыпались по сторонам, желтое пламя, торжествуя,
прыгнуло вверх, стекая по бревнам, и в его шелковых лохмотьях извивались,
уходя в темнеющее небо, медно-багровые драконы.
И наконец оглушительно громыхнуло, огонь стал огромен и в один миг
охватил "железного князя", скрыв его от замерзших в ожидании сигнала
всадников; темные фигурки выскочили из костра, покатились по снегу,
поползли к склону, но стрелы, летящие сверху, нашли их и швырнули на
вспаханный полозьями ляована наст...
Что ж! Любая попытка имеет два исхода, и неудача таит в себе зерно
успеха, и путь к жатве лежит через размышление. Кто бы ни бросил вызов -
дикари, злые духи, сама судьба, - Мао Линь сумеет дать достойный ответ!
Но у шатра, мешая войти и сосредоточиться, раздувал ноздри
мальчишка-сотник, и речь его не была учтивой.
- Ты! Ты! - захлебывался Ульджай.
Что обращать внимание на подобное? Зрелой мудрости должно презреть
несдержанность варвара.
- Духи диких лесов не пожелали устлать шелками победный путь господина,
- негромко отвечает цзиньши, - и гнев полководца закономерен. Но жалкий
неудачник спешит в свою лачугу, чтобы обдумать...
- Ииии! - Из горла юнца вырвался визг, ладонь дрогнула, готовая упасть
на рукоять сабли, но пока еще не решаясь.
Вот как? Ну что ж: обороняясь, наступай - учил Сунь Цзы.
- Виновник неудачи оказался недостоин доверия великого хана и готов
приподнять рукава [приподнять рукава - в древнем Китае означало публично
признать свой позор (своего рода моральное харакири)], - железным голосом
говорит Мао Линь, поглаживая пайцзу. - И все же прошу господина отойти и
не пугать благородной яростью моего бедного слугу...
Старик улыбается. Двойной удар - вот как названо такое напоминание в
учебниках словесного поединка.
А Ульджай отшатывается.
Что это было? Пайцза ли блеснула, напоминая о гневе Бату, или впрямь -
два меча, описав перед носом свистящие круги, вернулись в наспинные ножны?
Но сотник явственно ощутил на губах вкус смерти и торопливо отдернул
ладонь от сабельной рукояти; а спустя миг с облегчением понял, что
непоправимое не случилось, что алмыс стоит, как стоял, безучастный, а
уйгурские знаки все еще только предупреждают...
А старик, отвесив церемонный поклон, проходит в шатер, оставив Лю на
пороге, сбрасывает жаркую шубу и, лишь немного помедлив, ссыпает в ларец
бесценные карточки с багровой каймой по краям. Зеленое нефритовое зеркало
укрепляет цзиньши на чернолаковой подставке, три витых свечи цветного
воска ставит так, чтобы свечи отражались в полированной глади, и бросает в
крохотную курильницу горсть пряно пахнущих лепестков ба-гуа.
Нежный дымок струйкой вьется сквозь мелкую решетку...
...Нельзя не признать очевидного: силы Страны Девяти Источников встали
на сторону дикарей и заветы отца побед неприменимы здесь. Но есть иные
пути, кроме трудной тропы наук. Со дней первого пушка на щеках Мао Линь
чурался гаданий, хотя и не отрицал их бесспорного могущества. Ведь надежда
на сверхъестественное ослабляет руку воина и разум воителя. Но если
распахнулись Яшмовые Ворота, то стыдно из глупого упрямства не воззвать к
помощи священного зверя Цилинь... [Цилинь - священный единорог, охраняющий
врата в Страну Девяти Источников]
Дымок, вначале светлый, стал темнее, приобрел благородный фиолетовый
оттенок, пощекотал ноздри тягучим сладковатым ароматом - и сущее
подернулось пеленой, открыв сокровенное; стало труднее дышать, и три свечи
превратились в сто, и в тысячу, и слились воедино, образовав медленно
вращающееся кольцо, а сквозь мелькание огоньков из нефритового озера
вынырнул зверь Цилинь.
Четыре глаза имел он, как и указано в "Да юань дао", и два из них,
темные, лучились весельем, а два светлых источали печаль; по два зрачка
было в каждом из глаз, и пять зрачков глядели благосклонно, а два -
сурово, а еще один устремлялся в неведомое, и витой рог во лбу светился у
стража Яшмовых Ворот, и был свет подобен сиянию перламутра, похищенного
некогда у драконов смельчаком Юэ.
- ...Цилинь, о Цилинь, - не раскрывая глаз, прошептал цзиньши, - вот
позвал тебя мельчайший из мелких, недостойный трех сфер чистоты; нет для
тебя скрытого во мраке, и нет для тебя недоступного в свете, и некому,
кроме тебя, доверить сомнения, снедающие сердце; но разве может мудрость
Чжунго отступить перед дикой силой варварской тьмы?.. и потому приоткрой
Врата, о Цилинь, позволь тем, кто уже впитал свежесть девяти струй, помочь
трижды ничтожному...
Лохматыми клубами пыхнула жаровня, и расплывчатые тени окружили старца,
омывая зелень нефрита и просачиваясь сквозь едва уловимые разводы
божественного камня; легкий дым растекся по зеркалу... и вместо ушедшего
зверя Цилинь проглядывали другие: вот внучка... она бежит, растянув
розовый ротик в неслышном крике, бежит от чего-то страшного, но цзиньши не
может разглядеть преследователя... вот на мгновенье выглянул из пелены
Тигренок Дэн и почтительно кивнул, едва не задев наставника оперением
торчащей из глаза стрелы... вот Чжу-Семирукий; он не замечает учителя,
боевой молот в его правой руке, и сразу от восьми мэнгу отбивается Чжу...
и это на одного больше, чем по силам ему одолеть...
- Нет! нет! - вздрагивает редкая бородка, - не вас, незабвенные, хочет
видеть несчастный старик; о зверь Цилинь! пошли того, чья мудрость
способна дать совет!..
И еще один клубок дыма взлетает с курильницы...
С прозрачным звоном раскалывается надвое зеркало, и в сизых разводах
возникает из трещины в нефрите фигура, плохо различимая среди струящегося
шелка халата.
- Вы звали меня, досточтимый друг? - незнакомым, пришепетывающим
голосом спрашивает Бань Гу, и лицо его расплывается, колеблется в мареве
жаровни и пластах благовонного дыма.
И следует спешить, пользуясь милостью зверя Цилинь!.. но вопросы
повисают на устах, они стерлись, выцвели... а Бань Гу тянет и тянет шею,
словно журавль, и зубы у него остроконечные, лисьи, и серый мох прорастает
сквозь дряблые складки студенистой кожи... он стоит на месте, но и
приближается, раздваиваясь и снова сплетаясь воедино...
- Не бойтесь, коллега... я пришел помочь... - шипит Бань. Гу, но это
вовсе не Бань Гу; шкура на нем вместо халата, и глаза мертвые, пустые...
- Я помогу... - шелестит ужас, и цзиньши знает: это не ложь, не ложь!..
но в груди становится горячо. Старик раздирает одежду, пытаясь выкрикнуть
одно, только одно слово, самое важное... но воздуха не хватает, и нет сил
вздохнуть; и все же воля еще не изменила Мао Сокрушителю Твердынь, и одной
волей, ничем иным, он заставляет голос звучать:
- Лю...
Это не крик, это лепет ребенка, но на зов врывается в шатер человек, не
знающий боли; глянцево-сизая морда оборотня обращается к бритоголовому, но
раньше, чем Лю успевает оценить опасность, руки его совершают привычное:
сверху и снизу два меча рассекают воздух звонкими молниями, мягко
коснувшись статуэтки-дракона... и фарфоровая голова, срезанная наискось,
тихо сползает на ковер, а сквозь прорубленный кончиком лезвия полог тянет
свежим дыханием зимы...
И Лю вновь наносит удар, но клинки проходят сквозь неясное колебание
светлеющего дыма, и пряно пахнет в шатре недогоревшими лепестками
ба-гуа...
- Наставник!
Рухнув на колени, алмыс приподнял седую старческую голову, прижал ухо к
груди слева... и заскулил тоненько, встряхивая тающей косицей; а из
многогранного осколка нефритового озерка вдруг выглянул сказочный зверь
Цилинь, но цзиньши уже ничего не видел...
СЛОВО О НОЯН-ХУРАЛЕ (*), СЕМИ СФЕРАХ И ПЛАМЕННЫХ КЛИНКАХ
Плошка подогретого хурута [хурут - творог, размоченный в простокваше
(монг.)] дрогнула в слабой руке, и Саин-бахши лишь в последний миг не
позволил вязкой белой гуще пролиться на войлок. Только несколько капель
спрыгнули с выщербленного края, коснулись раскаленного бортика жаровни и
злобно зашипели, умирая.
- Ешь, отец. Ешь... - оборвав речь на полуслове, попросил Ульджай.
И это было неуважительно для сидящих у очага, но так мягко, почти
по-детски прозвучала просьба, что сотники, восседавшие на кошмах поближе к
рдеющим углям, простили неучтивость и, не тая обиды, потупились, не желая
смущать юного нояна.
...За три дня и три ночи совсем маленьким стал Саин-бахши, крохотным и
сморщенным, похожим на невесомый сверток тугого шелка, уложенный в сани
громко плачущим бритоголовым алмысом. Он не демон, этот чжурчжэ, демоны не
знают слез; он всего лишь человек, и пусть он плачет! Степному же воителю
не пристало выказывать слабость - даже если в отцовских глазах все еще
клубится тень забытья.
Саин-бахши очнулся ближе к полудню, в тот миг, когда улеглась суматоха
у шелкового шатра: он открыл глаза и приподнял голову, а Ульджай, заметив,
без слов опустился на колени и прижался щекой к щеке старика, с
наслаждением вдыхая запах сухой морщинистой кожи.
Но уже входили в юрту, кланяясь на пороге, сотники - и надменное лицо
юноши с каменно-твердыми скулами подернулось морозом...
Благодарно кивнув, Саин-бахши откинулся на высоко уложенную кошму и
прикрыл глаза; Ульджай же выпрямился и стал еще надменнее, сделавшись
похожим на неподвластного буре степного истукана.
Он не стал говорить с ноянами сотен прошлой ночью, когда они
потребовали хурала. Ибо не должно подчиненным требовать. Но и отказать в
просьбе не мог, ибо хурал разрешен Ясой. Он сказал: "Подумайте день, и
если сочтете, что правы, придите - и поклонитесь как должно..."
Они ушли. И пришли к вечеру. И поклонились.
И вот - сидят...
- Несомненно, демоны урусских лесов встали преградой на пути нашей
удачи. Но пришло ли время для прощального костра? - внимательно, с
надеждой во взоре оглядел Ульджай сидящих. - Пусть каждый скажет, не
скрывая. Я жду!
Сотники понимающе щурились. Этот спрашивающий был уже наполовину мертв
и сам знал об этом. Воля Бурундая не выполнена, бунчук, присланный им,
опозорен, и даже сам темник, пожелай он того, не сможет смягчить
наказание. Впрочем, сердце Великого благосклонно к Ульджай-нояну; быть
может, он сочтет достаточной шелестящую тетиву, не прибегая к каре
железом. Но, сознавали сотники, Ульджай слишком молод, чтобы поступить
верно; он хочет жить, хотя сам пока не догадывается об этом. И в этой
неумной, безоглядной жажде жизни - источник многих ненужных смертей,
неизбежных, если прозвучит приказ снова идти на приступ.
- Говорите же!
Тишина давила, вязким ядом вливаясь в уши.
И наконец сотник-мэнгу, седой и поджарый, чье слово по старшинству было
первым, презрительно скривив губы, сказал, не глядя на неудачника:
- Мне было указано: оберечь чжурчжэ-сэчена [сэчен - мудрец (монг.);
чжурчжэ-сэчен - китайский мудрец] и оказать поддержку твоему джауну.
Сэчена нет, а в джаунах шепчутся по ночам. Пора возвращаться!
- Так, - невозмутимо отозвался Ульджай и перевел взгляд на пожилого
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг