а ветхое - новым...
- Не так ли и победа суть поражение, а поражение - суть победа? -
нараспев произнес старец, отвечая не Ульджаю, а себе самому на
невысказанные мысли. Но увидев - о несдержанность варвара! - изогнутые
удивлением брови нояна, добавил:
- Однако пусть великодушный властелин не откажет еще раз повторить
рассеянному невежде сущность затруднений...
И снова, в который уже раз, повторяет Ульджай: вот город; стена его
низка, и воинов на стене мало, как пищи в желудке пленника; но упорство
Урусов невыносимо, и они оскверняют Синеву помощью злых духов - это видели
все; спроси любого черига, и тот подтвердит: неведомая сила поддерживает
непокорных, многократно укрепив их злобу...
- Почтенный Гуань Мо учит: есть девять видов зла естественного и девять
видов зла, проистекающего из Страны Девяти Источников [Страна Девяти
Источников - в китайской мифологии потусторонний мир]. Вот лица
естественного зла: дерзость, гордость, непочтительность, говорливость,
гневность, боязливость, уклончивость, надменность, неучтивость. Вот лица
зла потустороннего: стучащее и кипящее; пугающее и подманивающее; поющее и
ревущее; медлящее, тоскливое и торопливое, - журчит старец. - Прошу
указать точные признаки...
Он умолкает. Густые белые брови опускаются на глаза, подчеркивая
сосредоточенность внимания, а рука подносит к белому листу, прикрепленному
к невысокой подставке, тонкую кисточку.
Нужно отвечать, кратко и ясно. Но как вместить в слова непостижимое?
Было: мчались к стенам чериги, и бросали арканы, и, подтягиваясь,
карабкались по ремням, отталкиваясь ногами от заснеженной стены;
вскакивали на стену чериги, и сабли взлетали над головами, готовые сечь и
рубить! - но урусы были везде, их нельзя было заметить: бородачи словно
рассыпались на тумены бесформенных сгустков, мечущихся в тусклом свете
зимнего дня; только неясное колыхание улавливал глаз, а чериги летели со
стены в снег, и многие уже не вставали, а ползли, вопя от боли, а иные так
и остались лежать: смутными бугорками после первого, вечернего, приступа и
ясно различимые после второго...
Кисть бежит по белому сверху вниз, выводя странные знаки, отличные от
уйгурской вязи; легко касается черное белизны и оставляет черточки,
перекрестья, двойные и тройные линии, словно испуганная птица пробежала по
зимней степи.
А от бронзовой жаровни в виде неведомого зверя, распластавшего
перепончатые крылья, медленно накатывает тепло; мягкое тепло без горького
дыма, выедающего глаза, без искряных россыпей, больно обжигающих кожу.
Пахнет травами, словно вокруг - степь, а не кусачий урусский мороз. И нет
в шатре старика ни войлочных кошм, ни седел, на которые так удобно
положить голову, засыпая. Раскладная кровать, обтянутая шелком, сложена из
бамбуковых прутьев, низенький столик стоит в изголовье, поддерживая
светильник зеленого камня, пока еще не зажженный. А сбоку - окованный
медью ларь; из него доставал человек-алмыс овощи, испускающие легкий
душистый парок.
По кивку старика была наполнена белая миска и протянута Ульджаю, но
сотник покачал головой, отказываясь от овечьей пищи, хлопнул в ладоши и
приказал: дать мяса!
А ряды черных значков растут; их уже четыре, и старик рисует пятый,
дополняя нарисованное прерывистыми линиями; он и не глядит на подставку:
пальцы трудятся сами по себе, не нуждаясь в надзоре. И это удивительно,
это волшебное самых странных чар; ведь чудесные штрихи высохнут, и оживут,
и заговорят, и будут жить отныне и всегда, подсказывая и напоминая;
мудрость их будет несравнима с мудростью человека, ибо человек смертей, а
знаки эти древнее самих звезд. Это - неподдельное волшебство, и старец
кажется Ульджаю настоящим алмысом, куда более могучим, чем тот, полуголый,
размахивающий сейчас мечами у входа в шатер на потеху столпившимся
черигам.
Глядя на закутанного в желтый шелк отрешенно-сосредоточенного старика,
Ульджай склоняет голову, отдавая должное мудрости и даже не смея пытаться
угадать: о чем думает старец?
- А цзиньши [ученое звание и придворный чин (кит.)] Мао Линь думает о
коллеге Бань Гу и порицает усопшего, ибо, добровольно прервав нить своей
бесценной жизни, коллега лишил Поднебесную лучшего из каллиграфов, одного
из немногих в совершенстве владевших искусством письма чжуань [древнее
иероглифическое письмо, особо сложное]; эти иероглифы, что на бумаге,
покажутся пристойными лишь новичку, и двадцати лет не продержавшему в
руках кисть. Они гадки, они уродливы - и нет уже дорогого коллеги Бань Гу,
чтобы переписать изящным летучим почерком немудреные мыслишки ученика
учеников в воинском деле, недостойного последователя великого Сунь Цзы
[Сунь Цзы (VI-V вв. до н.э.) - великий военный теоретик Китая], чье
смешное имя - Мао Линь.
Ах, добрый Бань Гу! Вы сказали: "Поднебесная гибнет, и я не желаю
пережить ее..."; Вы сказали так и, уединившись, накинули шелковый шнур на
шею, а в предсмертном письме Вашем написано: "...считая Вас другом, не
предполагал в сердце друга склонности к измене..."; Вы думали уязвить
ничтожного Мао, но были не правы, ибо северный варвар, преступивший
пределы Поднебесной, ненадолго сохранит верность диким законам степей.
Пришедшие растворятся, приняв традицию и обычай, а власть останется
властью, и потому должно служить власти, пусть даже отвратительно потной,
тем самым приближая приобщение ее к вершинам разума; а растрепанные духи
Севера быстро поймут красоту и пользу прически, поселившись в лаковых
покоях Чжуннанхая... [Чжуннанхай - императорский дворец в Пекине]
...Кисточка прерывает бег.
- Осмелюсь задать вопрос высокочтимому командующему, - почти шепчет
старец. - Обнаружены ли в округе селения?
Ульджай качает головой:
- Нет, почтенный. Это безлюдные места.
- Весьма прискорбно.
- Но в домах под стенами были взяты пленники! - поторопился добавить
Ульджай.
Одобрительный кивок всколыхнул реденькую бородку.
- Похвально. На помощь какого числа местных жителей может рассчитывать
глупый неумеха?
Быстро сосчитать и ответить нелегко, но эти глазки не терпят
промедлений, они властнее глаз Бурундая. Почти двадцать десятков были
взяты с налета; некоторых Урусов убили сразу, в назидание остальным, еще
нескольких позже, в подтверждение строгости. Многих ли съел мороз?
- Четыре десятка мужчин, из них половину с бородами, поднимут чериги со
снега по первому слову почтенного старца...
На всякий случай Ульджай называет меньше, чем может оказаться; так
будет лучше. Но старик разгадывает нехитрую уловку; он щурится, и в улыбке
его - одобренье.
- Этого вполне достаточно, могучий. "Пять лепестков сливы" гласят:
довольствуясь немногим, обретешь желанное, стремясь к излишнему, утратишь
полученное...
Он снимает с подставки говорящий лист и прикалывает другой, пока еще
чистый, как невеста в день смотрин. Кисть припадает к тушечнице и пьет,
готовясь продолжить благородный труд.
- Ииии-й-яааа! - доносится из-за полога.
И, взбудораженные бессмысленным воплем, вновь подползают грустные
мысли. Цзиньши сожалеет о себе, лишенном семьи; город горел, и косматые
всадники метались по улицам, и порядок войны предполагал, что девицы Мао,
и внучка, и почтенная госпожа супруга станут добычей; так и случилось, и
это было невыносимо больно, но и справедливо, ибо война послана в пять
стран света могучим Тяньпыном [Тяньпын - древнекитайский бог войны, горя и
смерти], и не смертным отменить ее; затем и надлежит упорно трудиться,
чтобы грабитель прекратил разбой и ощутил себя властью, взимающей
налоги... А для этого ему нужно показать, что такое настоящая власть.
- Ииии-й-й-яааа!
Не удержавшись на кончике кисти, черная капля туши упала, запятнав
непорочность бумаги.
Длинный ухоженный ноготь приподнялся, слегка щелкнул в гонг, и
мгновенно, словно пройдя сквозь полог, в шатре возник клешнерукий.
- Лю, твое пустое тщеславие мешает сосредоточиться и достойно
осуждения. Накажи себя...
Не поняв ничего из короткого щебета, Ульджай поразился тьме, павшей на
лицо бритоголового.
- Впрочем, не надо. В том, что ты таков, моей вины больше.
И глаза человека-алмыса засияли. Он рухнул ничком, коснулся губами
пушистого ковра - и сгинул.
Снаружи, расходясь, недовольно заворчали чериги.
...Да, горе одинокой старости, и вдвойне горько, если не придут на
могилу ученики, не воскурят благовония, почтительно радуя наставника
успехами в продолжении его дел. Где птенцы моего гнезда? Их нет.
Чжу-Семирукий остался навеки в дымных развалинах Учана; Вэй и Хуа легли на
плаху, купив жизнью своей жизнь варварского наместника; безвестно сгинул с
отрядом во тьме вылазки Тигренок Дэн, а Ван Цаопи, любимейший и
неблагодарный, проклял учителя, не пожелав довериться и следовать за ним.
И только глупый Лю остался обогреть старость. Было сказано ему: наука
возглавлять - не искусство биться, она не терпит небрежных к разуму;
избирая путь к совершенству, гляди ввысь. Он же предпочел смотреть вдаль и
теперь легко пробивает кулаком речной лед, желая напоить цзиньши студеной
водой, но учеником ему уже не быть никогда, только прислужником.
Впрочем, он неукротим и предан...
Набрасывая необходимое, Мао Линь наблюдал сквозь спутанные брови за
чеканным лицом Ульджая.
...О варвары северных степей, горе Поднебесной и счастье ее; их юная
кровь в дни упадка и слабости разбавляет загустевший багрянец в жилах
детей Чжунго [Чжунго - Срединная страна, самоназвание Китая] и бодрит
угасающий дух! Как он ел, этот юный дикарь, как разгрызал белую кость
желтыми зубами, неопрятно глотая жир! Он - зверь, и это хорошо, ибо он еще
и человек. Лицо варвара отмечено печатью ума и власти; такие, как он, -
хорошее приобретение, и спустя век потомки их станут гневно отрицать
родство с дурно пахнущими наездниками. Он похож на Ван Цаопи, бедный
грязный мальчик, и я не отказал бы ему в уроках победы... Увы! слишком
коротка жизнь, и долго еще ждать всходов: только внук внука этого юноши
освоит премудрость четырех сокровищ кабинета ученого [бумага, тушь,
тушечница и кисть] и, глотая на досуге душистый чай, будет с тревогой
смотреть на север...
- Пусть высокочтимый воитель обратит благосклонное внимание...
Лист, исчерченный тушью, лег перед Ульджаем, и сотник недоуменно взял
его, с ужасом понимая, что видит еще одно волшебство. На глазах
бессмысленные линии сплетались воедино, образуя ясный рисунок, рисунок
этот был городом, которого пожелал Бурундай.
Всего лишь черные мазки на полупрозрачной глади, но будто наяву встали
невысокие башни, и ворота, и стена, образующая неровный круг; а еще увидел
Ульджай обрыв, по которому так трудно наступать, и, увидев, понял вдруг,
кому и за что дается пайцза...
- Великий Сунь Цзы завещал: если некая сила мешает взять город штурмом,
следует, не вникая в суть помехи, испробовать иные средства...
Цзиньши протянул руку к лаковой шкатулке в изголовье кровати и веером
выбросил на ковер перед Ульджаем квадратные ломтики плотной бумаги,
очерченные по краям багровой каймой.
- И вот средства, использовать которые предпочтительно...
Ласково, трепетно даже касаясь желтыми, чуть сплюснутыми на кончиках
пальцами маслянисто лоснящихся квадратов, выбрал один.
- Вот "облачные ступени". Их достоинства: стремительность и надежность;
составленные должным образом, они несут до десятка бойцов. Но... -
сожалеющий вздох, - в диких лесах не найти нужного дерева; наскоро же
сколоченные, они опаснее для штурмующих, нежели для осажденных. Это
испытал на себе взбалмошный Сю Кунфэй в эпоху Дождя и Ветра...
Вздохнув, бросил в ларец. И вслед, покачивая головой, еще с десяток.
- Искусство покорять города необъятно, и сидящий перед великим
командующим - всего лишь начинающий обучение юнец, только по ошибке
прозванный добрыми друзьями Мао Сокрушитель Твердынь. Но даже и
пухлощекому юнцу простительно сожалеть о невозможности применения столь
совершенных даров разума, как "черепаха Цу", "пляшущий аист" и "многоногий
дракон"...
Теперь всего один белый квадрат остался на ковре.
- И если мнение босоногого бродяжки, лишенного крова, не противно
испытанной мудрости многочтимого владыки, бродяжка осмелится предположить,
что лучшим из возможных средств остается "ляован"...
Одно лишь слово позволил себе старик прощебетать по-своему и тут же
вернулся к хорошему, простому и понятному языку мэнгу:
- "Железный князь", царь штурма! Им легко пробить ворота, потери же при
надлежащем стрелковом прикрытии будут незначительны; пострадают разве что
помощники из числа местных жителей, но им утешением послужит сознание
выполненного долга...
Прищурив глаза, старик полюбовался яркой картинкой. И продолжил:
- По счастью, рассеянный невежда не забыл прихватить с собой все
необходимое для устройства ляована.
- Но духи?!
- Шестьдесят полных циклов [полный цикл по древнекитайскому счету - 60
лет] назад дарован людям Поднебесной "железный князь", - неожиданно твердо
и звонко ответил цзиньши. - Даже демоны этих юных лесов почитают седины...
Ошибся Ульджай! Не четыре, а почти шесть десятков пленников пощадил
мороз, и не половина из них, а почти все были мужчины, еще способные быть
полезными. Ненужная мелюзга перемерла в первые дни - на нее не выделялась
еда. Разумеется, не возбранялось делиться варевом, но голод сделал пленных
глухими к детскому писку. Только уруски пытались кормить слабосильных, но
потому не смогли выжить и сами; чериги же, утолив мужскую потребность,
забыли о них, и некому было вступиться, когда, отталкивая от кожаных
лоханей слабые руки, голодноглазые бородачи пожирали отнятое у женщин и
обгладывали хрящи, зарывшись от жалобных криков в груды ветвей около
костра.
Еще на закате был вызван к шатру мудреца Тохта и получил указания;
Ульджай кивком подтвердил - и с утра пленники были подняты хлесткими
ударами плетей. Пятеро и еще двое не смогли проявить резвости, и Тохта,
выхваляясь перед своей сотней, семью ударами сабли освободил себя от
обузы, а урусов от необходимости повиноваться. Удары были точны, и сотня
признала, что новый джаун-у-ноян искусен в рубке.
А проворных накормили - щедро, вдвое против обычного, пересчитали
наново и, разрезав ремни, удерживающие санную поклажу, раздали
инструменты, привезенные мудрецом. Из невиданного, светло-серого с
прожилками металла сработаны были топоры и пилы, и даже накрепко
промерзшие тела деревьев не могли устоять перед ними.
До самых сумерек трудились урусы с похвальным усердием, подсекая
указанные старцем стволы, обрубая ветви, протирая дерево до блеска
лоскутами удивительной, словно песком посыпанной, шкуры неведомого зверя.
А старик, укутанный в меха, поспевал, казалось, всюду, сверяя исполненное
с начертанным на белом листе. Он восседал в низком креслице, несомом
четырьмя мэнгу, и воины не стыдились рабской работы, ибо несли не
бесполезного старца, а пайцзу, которую никому не повесит на грудь хан, не
имея на то особой причины. И бритоголовый не отставал от носилок, держась
справа и чуть сбоку от седока.
Изредка выглядывая из мехов, старец замечал все. Четырежды чуть
приподнимался рукав стеганой шубы, и, на миг выскользнув из уютного тепла,
тонкий палец указывал на уруса, работающего, казалось, не хуже прочих.
Тотчас бритоголовый возникал перед неусердным, нога вылетала вперед,
неуловимо касаясь мохнатой головы самым кончиком сандалии, - и бородач
падал, перестав дышать еще раньше, чем затылок вминал в снег разбросанные
обрубки ветвей.
Степной закон гласит: пусть подгоняет ленивца страх - и это придумано
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг