посрамлена и рассеяна!..
И прочие, прочие, кто сумел дотянуться! - касаются плеча, смеются
счастливо, пытаясь хоть чем-либо высказать восторг, и благодарность, и
любовь свою к вождю Младой России...
Сверкает белейшими зубами Вахтанг Гонгадзе! обнялись, тесно прижавшись
друг к дружке, Сережа и Витюша Панины! у Мацкевича Кастуськи влагой
подернуты синющие глаза! даже и мрамор лифляндский, хладнокровнейший Отто
Таубе, не сдержав восхищенного ликованья, приподнял слегка уголок рта!
Бобович не отвечает; сидит, откинувшись на спинку. Нечто мешает
ответить побратимам, слиться с общим воодушевленьем; что? он не знает еще,
но ощущает явственно, всеми фибрами обострившихся чувств, еще не остывших
после громогласной речи. Станислав даже и не слышит почти того, что
вокруг. Медленно обводит он глазами пустую залу, задержавшись взглядом на
лицах трибунальцев. Высокую честь Младой России оказал Верховный; вся
Управа за крытым алым сукном столом: генерал Раевский Владимир! генерал
Давыдов Василий! генерал Юшневский Алексей! Лица сосредоточены, но не
жестоки; поверили наветам? нет? - не понять. По всему видно, размышляют.
Но отчего ж тогда сгустилось нечто в воздухе? что мешает успокоиться?
Плещет неноябрьской синевой из чуть раздвинутых гардин; осколочек
солнца проникает в залу - и с ним вместе робко возникает надежда. Что
тревожиться? ведь не могли же судьи не услышать истины в речи его, истины,
кою и не думали скрывать "младороссы"! Разве не за то восстали, чтобы
вольность и честь восторжествовали на Руси? Нет, невозможно, чтоб не
услышали, не разобрались...
И Станислав наконец ощущает на устах несмелую улыбку; он оборачивается
к друзьям, он пожимает протянутые руки: Вахтанг! Антоша! Отто, глыба
остзейская! Христо! Фома! - но уж ведено встать, и солдаты, седоусые
ветераны с непроницаемыми лицами, гурьбою выводят их всех из присутствия в
соседнюю комнату, где уж собирались они утром перед началом трибунальского
заседания; допрос общий завершен, ныне осталось ждать, когда вызовут для
предъявления статей обвинительных... и станет ясно - наконец! - за что с
таковой жестокостью ввергнуты в узилище? откуда возникли клеветы? ведь
скажут же! - и возможно станет все потуги наветчиков рассеять...
И Стась первым выходит из залы, увлекая за собою прочих.
А чрез иную дверь, плотно укрытую гобеленом, солдаты вводят в
присутствие Сергея Волконского.
Он свеж и чисто выбрит; стараниями куафера приведена в должный вид
голова, даже виски подбриты вкось, согласно последней моде. На крупном,
осанистом теле, как влитой, сидит сюртук партикулярный - сшитый по мерке,
а все же тщетно пытающийся скрыть военную стать.
Он садится в первом ряду скамей, каменно выпрямив спину, и совсем рядом
примащивается отец Даниил, напутственник и исповедник, особым изволением
Верховного допущенный быть при допросе; разумеется, без права участия, но
лишь ради христианского милосердия, во имя укрепления духа раскаявшегося
злоумышленника.
Злодей спокоен; смятенны, скорей, генералы, по пояс скрытые алым
сукном. Не в упрек им! - ведь лишь накануне были извещены директора Управы
Военной об открытии заговора, и, коль скоро один из их числа вовлеченным в
него оказался, обязаны к принятию исполнения задач трибунальских.
Несвязные нелепицы юнцов ничего не объяснили; ныне генералы застыли в
ожидании: что откроет Волконский? Отвергнет ли обвиненье? признается ли?
объяснит ли сущность поступков своих, буде обвиненье незряшно?
Занимает место свое перед столом за трибуною следственный обвинитель,
обер-аудитор Боборыко.
Названы имя, происхожденье, чин.
- Гражданин Волконский! Признаете ли, что являлись главою организации,
целью своей ставившей ниспровержение Республики Российской и возвращение
достоинства императорского Романову Николаю, ныне беззаконно узурпирующему
власть в Санкт-Петербурге?
- Да.
Сказано! Без всякого чувства, словно бы даже безразлично ко всему
окружающему. Каменеют лица генеральские; в глазах, только что
ожидающе-сочувственных, - презренье. Боборыко возвышает голос.
- Станете ль давать о сем показанья?
- Да.
- Коль так, - звенит о стены боборыкин клекот, - начните ответ с
краткого описанья причин измены вашей!
И не отделаться уже равнодушным подтвержденьем; впрочем, коли надобен
сей театр, отчего ж не отвечать подробно? и все обговорено заране с отцом
Даниилом...
- Вошедши в тайное общество едва ль не со дня основания оного, принял я
участие во всех предприятиях; с неких же пор возникло сомнение в
сообразности не так целей его, как средств, им предпринимаемых, идеалу
добродетели христианской и долгу повиновения власти земной, иже есть от
Бога. Особливо укрепился в сомнениях после вооружения черни Сухиновым и
разора сей чернию экономии шляхетских на Подолии...
- Показано вами, - вновь Боборыко клекочет, - о том, что по согласию с
Иудою Муравьевым Артамоном распускались вами орды ханские на прокорм по
волостям, чем спровокирован был мужичий бунт, гибель Сухинова и зарожденье
кармалютчины. Так ли сие есть?
- Да.
- И такоже, по злому умышленью, предавали вы неколико раз убиению
воинов ханских, якобы за насильства над мужиками, на самом же деле имея
целью оскорбить союзников Республики Российской. Верно ли?
- Да.
- Отчего ж, фортецией киевской командуя, не предались открыто войскам
лжегосударевым, подобно Иуде Муравьеву Артамону?
Пожал плечами (жест сей такоже заранее подготовлен, чтобы уж не сбиться
ненароком).
- Взаимно с Муравьевым решено было, что он при Чернигове сопротивления
не окажет Государю, я же под Киевом измотаю воинство Республики, после
чего отойду, оставив город Паскевичу.
- Давно ль последнюю эпистолярную пересылку с Иудою имели?
- С месяц тому, незадолго до баталии Киевской...
Защемило в груди. Виду не подал, но сделал тайный знак; тотчас отец
Даниил взметнулся. "Помилосердствуйте!" - крикнул трибунальским. Кивнули в
ответ все трое, и Боборыко готовно сложил листы свои на трибунке.
Глоток воды. Еще. Мгновенье - и боль отошла.
- Итак, гражданин Волконский! - Боборыко подается вперед, несказанно
похожим став на стервятника. - Каким же путем намеревались вы Республику
Российскую во прах повергнуть?
- Для исполненья замысла моего намеревался, измотав в битвах армию свою
и тем обескуражив ея, обвинить в скверном руководстве Управу Военную и,
низвергнув Верховного Правителя вместе с директоратом, возглавить
Республику, капитулировав вслед перед полками Паскевича...
- Однако же, как предполагали вы свершить сие, коли армия ваша есть
лишь одна из многих, Конституции преданных?
Сквозь звон в ушах - вскрик отца Даниила: "Мужайся, сыне!"
- Для сего имел связь с неким сообществом молодых обер-офицеров,
близких к солдатам по положению, а равно и происхожденьем своим. В должный
миг соумышленники мои пылкими речами внесли б разброд в полки, на
подавление выступленья моего назначенные...
- Имена! Благоволите назвать имена!
Презрительно усмехнулся.
- Всех не знаю, да и интереса, признаться, не имел к осведомлению о
полном составе названного комплота. Связывался же через посредство
поручиков Бобовича и Шевченка, а такоже подпоручика... - помолчал, словно
припоминая, - Штольца...
- Последний вопрос мой по сему поводу: чему обязаны вы связью с
упомянутыми? Обижены ль они были Республикою? Прельщены ль?
- Помыслов их не ведаю; впрочем, каждому мною обещаны были от Государя
Императора щедрые вознаграждения. Размер пожалований на каждый случай
обговариваем был отдельно, соответственно мере участия в заговоре. Для
поручиков Бобовича и Шевченки чрез Артамона Муравьева имел письменно
выраженное Государево изволение на пожалование сих особ поместьями и
баронским достоинством...
- Извольте сесть!
Боборыко, картинно выбросив руку, протянул к столу Трибунала связку
бумаг.
- Сограждане трибунальцы! Признание злодея, вами слышанное,
подтверждается письмами, его рукой писанными и адресованными помянутым
Бобовичу и Шевченке, а равно и Штольцу, и содержат инструкции
наиконкретнейшие о проведении в исполнение изложенного Волконским умысла;
восемь изъяты из шкала злоумышленника, еще пять перехвачены лицами, чье
служенье Конституции беззаветно... Признаете ли подлинность писем,
Волконский?
- Да.
Вымолвил через силу - и ощутил слабое, ободряющее пожатие; поразился
мельком синюшной бледности отца Даниила и мертвенному хладу руки.
- Более вопросов не имею!
Отвесив полупоклон, Боборыко оставил трибуну.
Над алым сукном качнулась фигура первоприсутствующего Конституционного
Трибунала генерала Юшневского.
- Серг... Гражданин Волконский! Имеете ль что сообщить Трибуналу
дополнительно?
Господи! голос у Алеши дрожит... вдруг захотелось сказать: "Нет!" -
хотя б раз за день. Однако встал, пересиливая себя, с неуверенностью (сего
не предусматривал отец Даниил); качнулся, заставил себя держаться прямо,
отгоняя радужные круги, плывущие перед взором.
- Единое лишь...
(Белым пятном в черной раме бороды мелькнуло под локтем лицо
священника.)
- Единое... Ныне, опозорив честь свою и род свой запятнав... хоть
безмерна вина... прошу верить: все, мною сделанное, сделано не иначе как
на благо России!
И замолчал; больше уж не произнес ни слова, до самого конца, даже и
когда вывели. Не в ту дверь, через которую ввели, а в иную, большую, в
дальнем конце залы. Не было уже рядом отца Даниила; вокруг - незнакомые,
совсем еще юные лица. Изумлены; не чаяли - его! - тут видеть. Что ж! им и
не называли Волконского; к чему? И хотя уже не оставалось в душе ничего
живого, хоть и душу саму приморозило, а вдруг заинтересовался: кто ж из
них Штольц? Который Бобович?
Сидели вдоль стен молча; все разговоры переговорили. Юнцы с
нетерпеливым задором поглядывали на дверь: когда ж обвиненье предъявят?
Час, и другой, и третий - по брегету. Наконец отворились крашеные створки.
Вошли солдаты, подняли с мест, оцепили, сбили поплотнее. Следом - Боборыко
с папкою в руках.
Раскрыл. Прокашлялся.
- Именем Республики Российской!
Читал долго, нудно, изредка останавливаясь. Безысходная тишина была
ответом; молодые замерли в непонимании, Сергей же Григорьевич, зная,
жаждал одного - _слова_, твердо обещанного отцом Даниилом.
- ...согласно артикулам военного времени и не находя обеляющих
обстоятельств, единогласно приговорили...
Ну же, ну!..
- Бывшего генерала Волконского Сергея;
бывших поручиков Бобовича Станислава, Шевченко Фому, Панина Сергея,
Иванова Петра, Таубе Отто, Попадопуло Христе, Солдатенкова Василия,
Гонгадзе Вахтанга;
бывших подпоручиков Штольца Антона, Панина Виктора, Иванова Павла,
Апостолова Георгия, Лушева Ивана, Торосова Славомира, Карпова Василия,
Богородского Пахомия, Штейнберга Осипа, Крестовского Андрея;
бывших прапорщиков Львова Александра, Мацкевича Константина, Рябушкина
Степана;
а такоже бывших корнета Таньшина Иннокентия и подлекаря Мокаркина
Савву...
Значительно, явно не без умысла, умолк. И:
- К расстрелянию!
С беспредельной легкостью вошло в душу Волконского жданное, вымечтанное
слово. Не обманули, слава Господу! Отрешившись, вдруг и наконец, от всего
бренного, он сложил руки на груди, и уж не слушал дальше, и не услыхал
потому потрясенного - не в ужасе, нет! - в невыразимом изумлении! -
вскрика Станислава Бобовича:
- Как?! Но разве нас судили?
"Мари, ангел, душа моя! В сей последний, страшный, смертный миг мой
летят все мысли к Тебе, бессмертная любовь; при едином воспоминании о Тебе
охватывает радость, но вспомню лишь об истинной сущности положения своего
- и нет уже радости, одни лишь грусть и скорбь, ничего кроме. Мог ли
знать, что уготовано Роком? нынче знаю: лишь в Тебе и была жизнь. Тобою
лишь утверждалась, не иначе!.. О Боже, для чего покидаем тех, кого
любим?.. зачем живем в суете?.. зачем сознаем суть Любви лишь в преддверии
смерти?.. Храня в сердце образ Твой, являюсь счастливейшим из живших, но и
несчастнейшим, ибо не увижу уже Тебя воочию и уйду, горюя о том, что
омрачил дни счастия, коим не по грехам наградил Господь мои седины; увы! в
моих летах следовало более размышлять о житейском... а возможно ли сие
было на избранном мною пути?.. Лишь год тому - как странно! - и не думал
об этом в гордыне. Впрочем! что толку сетовать? избрав дорогу, идти должно
по ней, не пеняя...
Ангел, ангел!.. лишь час подарен мне на сие письмо; верю: доставят его
непременно... но за столь краткий срок и малой крупицы чувств не изложу;
уж и тем счастлив, что сего листа коснется Твоя рука, что строки, писанные
второпях, будут Тобою прочтены... о, какое страстное желанье видеть Тебя!
моя жизнь, моя Судьба - прощай! Целую, целую, целую руки Твои... знаю: не
смею, не достоин, и все же: целую, целую, целую!.. и ежели в душе Твоей
теплится хоть малый огонек снисхожденья к путнику, утратившему свет
путеводной звезды, к слепцу, стоящему на краю бездны, молю: забудь меня!
будь счастлива! но никогда, никогда не сомневайся в одном - в вечной
верности обожающего Тебя
Сергея Волконского".
Второй залп вышел немногим удачней первого.
Докалывали штыками...
3. ОСКОЛКИ
- Стооой! Стой, стерррвы!
Увидел: застопорились, задрали головы. И, огрев конягу нагайкой, погнал
с откоса по липкой грязи, не щадя, не думая вовсе, что оттого и медлит
скотина, что повисло на каждом копыте фунта под два самое малое бурой
весенней жижи.
Настигнутая полузвериным рыком, замерла внизу, на размокшем тракте
Тираспольском, серая колонна. Не мала, не велика, человек под триста;
шинели оборваны, ноги замотаны во что попало. Чужой взглянет - шарахнется:
не солдаты, тати с большой дороги. Однако же солдаты! да не какие-нибудь,
а старослужащие; именная Конституции Российской рота, один к одному;
резерв Верховного Правителя...
Рассыпав ряды, и без того нестройные, застыли истуканами, глядя на
сползающего по косогору всадника. Конь не переступал даже, а скользил в
глине, присев почти что на круп, аки баба на задницу. Ноздри часто
вздымались, выдыхая беловатый теплый парок; в нутре что-то надрывно екало,
отзываясь болезненным ржанием.
Сползли. Шенкелями безжалостно выровнял конягу. И с маху - в толпу,
крестя во все стороны татарской треххвосткой.
- Ссссуки! Изменщики!
Не стерпев, рухнул конь головой в грязь; и сам полетел. Вскочил,
перевернувшись через голову, точно кошка: откуда и силы взялись? - оттого,
видать, что нагнал-таки! Снова - в нагайку расплывающиеся ненавистные
хари.
- К-куд-да?
Руку перехватили; сомкнулись вокруг, сознав в момент, что никого более
нет и что попросту смешон сей ком глины, размахивающий плетью. Сквозь
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг